О кумирах и золотом тельце

      Антуану двадцать три, и ему очень хочется во что-то верить. Христианский бог уже давно для этого не подходит и остался где-то в старой обшарпанной церкви в родном Десизе, а Антуан, очертя голову, кинулся в Париж, надеясь обрести себе кумира там. Нового, только что вылепленного, живого, из горнил Революции. Такому не стыдно поклониться и положить жизнь на его алтарь. Такому не страшно довериться. Не боязно обратиться с просьбой, в конце концов.       Антуану, во всяком случае, очень хочется в это верить.       Кумир встречается ему случайно — он лишь на минуту зашёл к Камилю, единственному другу Сен-Жюста в Париже. Кумира зовут Максимилиан Робеспьер, и Антуан с первого же взгляда понимает — это то, что ему нужно.       Он начинает следовать за Робеспьером всюду, где только можно: в Конвенте, на улицах, на званых вечерах друзей, едва ли у него дома. Сен-Жюст смотрит своему новому богу в рот и ловит каждое его слово, следит за каждым жестом, за каждым движением. Сен-Жюст соглашается со всем, что услышит от него, читает всё, что он напишет и не упускает случая вставить своё «Ну конечно же», «А как же иначе» или «Вы совершенно правы». Антуан даже не сомневается в том, что всё так, как и говорит Робеспьер. Если Антуану сказать, что его кумир где-то ошибается, то он рассердится, затопает ногами и заспорит, срываясь на крик, станет с пеной у рта доказывать, что Робеспьер самый справедливый и мудрый человек во всей Франции. Антуан станет вести себя, точно маленький ребёнок, при котором посмели осудить его любимого взрослого, но докажет, что никого лучше, чем Робеспьер нет.       И потому больше всего Антуан боится в нём разочароваться.       Этот страх приходит, точно вор, приходит тогда, когда на небе не видно не то что луны — звёзд. Он ступает в потёмках бесшумно, его не видно в тенях, но Сен-Жюст хорошо знает — он там есть и ждёт своего часа, чтобы разом наброситься и задушить, с головой погрузить в вяжущее, затягивающее отчаяние. Антуану кажется, что оно немного похоже на бездонный колодец, где чем дальше, тем меньше возможности вернуться обратно. Он ворочается во сне, машет руками, пытаясь отогнать страх, он просыпается, тяжело дышит, наспех зажигает свечу и сидит так по полночи, он не в силах снова закрыть глаза и заснуть. Антуан боится, что незваный гость, его собственный демон, вновь придёт и станет сидеть у изголовья, класть чёрную руку на лоб и бормотать голосом священника из Десиза: «Не сотвори себе кумира».       На утро Сен-Жюст, конечно, будет пить кофе и злобно ухмыляться ночным видениям, говорит будто бы в никуда: «Хочу и сотворяю. Взрослый уже». Но это только на утро. Днём он об этом позабудет, вечером ему станет не до того, а ночью вновь придёт демон, вновь станет пугать и увещевать, вновь станет читать проповеди, то укутываясь в серую рясу отца-настоятеля, то обращаясь тем, кому Антуан уже так давно боится посмотреть в глаза — Христом.       Этот человек, что вечно наблюдает за всеми с креста, Сен-Жюсту не нравится ещё с юности — тогда ему вечно грозили его карой, его недовольством, его укором. Антуан прятал глаза, переминался с ноги на ногу, кусал губы, тряся головой, чтобы чёлка закрывала лицо. И стыдился, конечно же, хотя не знал толком, чего он плохого сделал. Ну пристал к девушке, дочке торговца, ну поцеловался с ней разок, щупая… впрочем, неважно, это не главное. Главное то, что всё это естественно. Разве может быть грешно то, что естественно? Так он и спросил у святого отца, спросил честно, искренне, но тот стал ругаться пуще прежнего.       Антуан находит в себе силы узнать то же самое у Робеспьера. Ему снова стыдно, но теперь уже небезосновательно — нельзя, наверное, спрашивать у кумира о таком. Глупом, детском, даже, кажется, пошлом. Сен-Жюст смущается, путает слова, то и дело зарывается пальцами в волосы, убирая кудри назад, но всё же рассказывает Робеспьеру всё так, как оно было.       И очень боится увидеть в глазах того разочарование.       Они не так много общались, во всяком случае, пока, но Робеспьер, наверное, ему по-своему благоволил: спрашивал совета, давал читать черновики своих речей, даже приглашал иногда к себе. Они пили кофе, молчали — Антуан не решался заговорить первым, а Робеспьер предпочитал сначала разобраться с напитком, и лишь затем приступать к беседе. Но как только он открывал рот, набирал в грудь побольше воздуха и начинал рассуждать о чём-то высоком и, безусловно, недоступном Антуану, то всё вокруг сразу же оживало, наполнялось чем-то очень славным и воодушевляющим. Антуан вовсе не хочет этого лишиться, ему это слишком нравится, ему это слишком дорого.       Но Робеспьер его понимает, Робеспьер не смеётся над ним, а лишь мягко, даже почти не снисходительно улыбается. Робеспьер говорит, что все то, что естественно — правильно и не велит Антуану беспокоиться из-за этого или винить себя.       Кумир не отверг его, кумир помог ему, и от этого Сен-Жюсту делается так легко и хорошо, что в ту ночь кошмары его не мучают, а демон так и не приходит. «Это ли не счастье? — думает Антуан. — Это ли не то, что я так долго искал?»       После той встречи Сен-Жюст начинает любить своего кумира ещё больше, ещё больше перед ним преклоняться. Кумир себя оправдал, кумир всемогущ, кумир всеведущ и всеблаг. Больше Антуану не стыдно перед человеком с креста, не стыдно перед его отцом — у него теперь совершенно точно, наверняка есть тот, кто всегда сможет спасти и вовремя уберечь от всего плохого, что только есть на свете. И не нужны Антуану ни Христос, ни святые, ни кто-либо ещё.       Страх больше не приходит. Антуан по ночам спит спокойно и не видит никаких других снов, кроме хороших. Ему тепло на душе, ему хочется что-то делать и идти вперёд, ему хочется работать во благо Революции и ему совершенно не жаль сил — он знает, что рядом обязательно будет Робеспьер, который одобрит или же укажет на ошибки. Не промолчит, не забудет, не оставит без внимания. И Сен-Жюсту от этого лучше.       Однажды любовь к кумиру становится настолько сильной, что Антуан, промучившись с час или два над тем, что же с ним стало, понимает — это чувство, которое бывает между двумя людьми, когда они вместе и друг другу нравятся. Ему странно, ему непривычно, ему не верится, что такое может быть. «Ведь Робеспьер — мужчина, — думает Антуан. — Разве можно любить мужчину так, как принято любить женщину?» Он не знает ответа на свой вопрос, и даже догадок у него на этот счёт нет. Спросить Робеспьера Сен-Жюст боится — вот по такому поводу кумира беспокоить совсем, совсем нельзя — рассердится, расстроится, разочаруется, потому что его отвлекают по глупостям. Словом, надо дойти до ответа самому. И Антуан старается. Он теперь ходит весь задумчивый, вечно отвлекается, вечно спотыкается, ударяется обо все острые углы, улыбается редко и сухо. Словом, пытается понять природу своей, как ему кажется, не совсем правильной любви.       А она ширится, становится всё крепче и сильнее, и Антуан однажды ловит себя на мысли, что хочет целовать Робеспьера так же, как и ту девушку, дочь торговца, и щупать… впрочем, неважно, это вот уж точно большая пошлость, и Сен-Жюст не позволяет себе о ней думать. Но вместо этих низких мыслей приходят другие, которые, наверное, и есть ответ на его вопрос. Ведь если он хотел тогда целоваться с женщиной так, как хочет целоваться с Робеспьером теперь, то, быть может, это тоже естественно? Антуану кажется, что уравнивать мужчину и женщину странно — они же совсем разные, но он смотрит на то, как Революция стирает всякие границы и всё чаще в своих раздумьях приходит к выводу о том, что в его любви и впрямь нет ничего плохого или зазорного. И это придаёт Сен-Жюсту сил.       Поначалу он любит тихо, даже как-то смущённо и скованно, но не проходит и месяца, как чувство, уже ставшее таким родным, достигает апогея. Антуану снится такое, о чём стыдно признаться даже самому себе, ему неудобно и неуютно наедине с любовью, он боится оставаться с ней с глазу на глаз и очень, очень хочет ей с кем-нибудь поделиться. Он долго думает прежде, чем решиться, он долго ходит из угла в угол по своей спальне в «Штатах», взвешивая все «за» и «против», путается пальцами в кудрях и постукивает ладонью по стенам. Но Антуану слишком тяжело держать чувство в себе, и он идёт к своему кумиру вновь. Он хочет всё ему рассказать.       Сен-Жюст не знает, что ему ожидать. На взаимность он, конечно, не надеется, ему и просто понимания будет достаточно — это Сен-Жюст знает наверняка. Он идёт по улице Сент-Оноре, размышляя, что бы и как сказать, а у самого на душе кошки скребут. Кажется, мелькнуло в переулке знакомое мрачное лицо. Неужто страх, так давно не приходивший гость? Антуан мотает головой, отгоняя глупое видение от себя. Нет, сейчас не ночь, сейчас ярко светит солнце, и демону здесь делать нечего. Да и не явится он — два месяца не был и теперь не подумает — незачем.       Сен-Жюст шагает по каменной дороге и верит, что всё будет хорошо и даже лучше.       Робеспьер слушает его внимательно и почему-то хмурится. Антуан, как и в тот раз, путается в словах, не к месту и глупо, даже фальшиво улыбается, не находит себе место и очень боится посмотреть кумиру в глаза. Он понимает, что с самого начала что-то пошло не так, но не знает, что. И искренне надеется, что кумир ему это объяснит.       — Это возмутительно! Нет, хуже, это отвратительно! — жёстко, хлёстко отвечает Робеспьер. Признание Сен-Жюста ему не понравилось.       — Но это же… Это же естественно, — Антуан вздрагивает, как от удара, обнимает себя за плечи неловко и становится весь ломкий и съёжившийся.       — Ничего естественного здесь нет! — сердито кричит Робеспьер.       — Но тот случай… девушка… поцелуй… — оправдывается почти что по-детски Сен-Жюст, едва ли не всхлипывая.       — О чём вы говорите?! — Робеспьер, кажется, его и не слышит, он занят собственной злобой, собственным недоумением.       — Революция… Она же стирает грани… Мужчины, женщины, какая разница? — тихо, почти что глухо спрашивает Антуан, у которого к горлу подкатил горький ком. Слёз ли, обиды ли, или, хуже того, разочарования? Сен-Жюст не хочет верить этим мрачным, даже оскорбительным мыслям, но сил гнать их уже нет.       А Робеспьер всё продолжает что-то кричать, что-то гневно объяснять, размахивать руками, он весь покраснел от недовольства, и Антуану очень хочется исчезнуть, провалиться сквозь землю, пусть даже и в пресловутый ад, в который он так давно не верит. Хоть куда-нибудь, лишь бы не видеть всего этого. Лишь бы просто не быть.       Сен-Жюст не помнит, как вышел из кабинета, как спустился по лестнице и покинул дом, как спотыкался на негнущихся ногах, как дрожал в тёплый летний вечер, пока брёл к «Штатам» сквозь весёлый Париж. Глаза словно застилало что-то, Антуан натыкался на людей, едва ли не падал, чуть не попал пару раз под колёса экипажа — ему было всё равно, что с ним происходило. Наверное, он и этого-то тоже не помнит, и всё это лишь дорисовано воображением, но суть одна — Сен-Жюсту так горько, что хочется всё это залить вином, но вот беда — никакого вина на это не хватит. Слишком уж Антуану плохо.       Ночь приходит крадучись, а следом за ней, как и всегда, без стука и предупреждения, является страх. Он всё такой же чёрный, он вновь завернулся в рясу и нехорошо скалится. Сен-Жюст словно бы слышит, как он пододвигает стул, как привычно усаживается и кладёт тяжёлую руку на лоб.       — Вот он, твой кумир. Золотой телец, — шелестит-шипит демон, укоризненно и почти что сочувственно качая огромной головой.       Антуан вскрикивает от ужаса, зажимает уши тонкими ладонями, его всего трясёт. Ему снова хочется не согласиться со страхом, ему хочется его прогнать ко всем остальным чертям, что остались там, внизу, но Сен-Жюст не может этого сделать. У него больше нет сил. У него больше нет того, ради кого он держался. Его кумир его прогнал. Обругал, смешал всё то, что ему было дорого, с землёй и обманул. Да, теперь Антуан понимает, что ему солгали, что его опутали и заставили подчиняться. Но даже эти мысли кажутся ему грязными и жалкими. Недостойными кумира, который вот-вот окончательно обратится в прах, как и телец, о котором нашёптывал демон. Антуан разочарован. Ему казалось, что его должны были понять, ведь кумиры, боги — они такие, они всегда примут и помогут, они не христианские идолы из толстой книжки, они живые, они рядом, они… Рыдания сдавливают горло, и Сен-Жюст, превозмогая тяжесть руки, всё так же лежащей у него на лбу, встаёт, подходит к окну, с трудом открывает, припадает к стене, высовывая лицо, пытается вдохнуть. Ему больно — ведь его кумир должен был оказаться лучше. Оказаться чище и выше, чем все эти… Антуан даже додумать про это не успевает, потому что его настигают самые настоящие рыдания. Он скрючивается на полу, упираясь спиной в холодный, даже холодящий камень, обнимает себя. Точно так же, как и в кабинете у Робеспьера, так же беззащитно и в надежде хоть как-то закрыться от того, от чего закрыться нельзя. От собственного сознания.       Золотой телец рушится, а крошево от него обращается пеплом и тут же тает, а на месте всего этого остаётся звенящая и давящая пустота, отзывающаяся болью в раненом сердце.       Сен-Жюст плачет от разочарования во всём: в мире, в себе, в Робеспьере.       Он не знает, во что ему верить теперь. Ничего из того, что он видел, не подходит, ничего не может заменить ему рассыпавшегося кумира. Да и заменимый ли он этот кумир? Хочется, сказать, что нет, но тогда это значит, что кумир был настоящий. Неужто Сен-Жюст себе всё придумал, и ничего такого не было, а завтра всё будет, как и раньше? Но он очень хорошо знает, что не будет.       И что кумир, каким бы он ни был, его предал.       Сен-Жюст поднимается. Дрожащими руками зажигает свечу, чтобы было не так темно, чтобы перестал пристально смотреть на него злой страх, так и сидящий у кровати. Внутри ничего, внутри даже и пустоты уже не осталось — Антуан не знает, как такое чувство назвать, но ему так плохо и мерзко, что даже думать про это не хочется. Он не представляет, что ему делать, и от того становится ещё хуже.       Взгляд бегает по комнате, ища не пойми что, Сен-Жюст опирается на стол, чтобы не упасть снова. Вдруг он видит прямо перед собой пистолет. Тот куплен несколько дней назад за смешные деньги — в Париже неспокойно, и Антуан решил, что так будет безопаснее.       Ему становится очень горько от того, насколько он не прогадал.       Решение вдруг приходит само собой, Сен-Жюст над ним даже особо не раздумывает — а зачем теперь? Это никому не надо, ему — тем более, а значит, надо делать, а не рассуждать. В конце концов, больше у него ничего, кроме этой жалкой мысли, мысли слабого человека, не осталось. Но она, наверное, лучше, чем совсем ничего.       На мгновение в груди становится чуточку не пусто, и Антуан кивает сам себе. Да, так тому и быть.       Не проходит и минуты, как раздаётся оглушительный выстрел.