Дождь подобен очистительным слезам

      Говорят, что смерть одна в двух обличиях: в облике огненно-рыжего юноши с ангельскими глазами и юной девушки. Она на цыпочках подкрадывается к человеку, опаляя его своим морозным дыханием и обдавая мерзким запахом гнили, и целует его в лоб. Ледяные губы замораживают и обездвиживают тело; как по щелчку пальцев, лицо в момент бледнеет; на щеках гаснет румянец, как перегоревшая лампочка, и их выстилает пугающая мраморная белизна; взгляд теряет глубину и превращается из океана в обмелевшее озерцо, а глаза покрываются невидимой корочкой льда, становятся такими холодными, что обжигающими, и словно затягиваются вечными слезами, прежде чем тяжёлые веки сомкнутся навсегда. Так Крылатая Смерть уносит из этого мира в руках пышные увядшие букеты ни в чём неповинных человеческих душ.       И это я. Я – Рыжий. Из рассказов одних – ангел, незаслуженно окрещённый Смертью, по мнению других – хорошо замаскированный бес, по словам третьих – дитя небесного светила, принёсшее в Дом частичку самого солнца. Очевидцы, чтобы подтвердить хотя бы один из вариантов, никогда не находились, да и вряд-ли когда-нибудь найдутся. Полыхающий огонь жёстких, как солома, волос, огромные очки, окрашивающие весь мир в зелёный цвет, ехидная ухмылка, пунцовые шрамы на подбородке... и бесконечный страх. Страх собственных состайников, необъяснимый ужас перед всеми, кто живёт со мной под одной крышей. Я слоняюсь по коридорам, таща за собой по полу спальник и вытирая за собой следы, оставшиеся на пыльном паркете. Неспокойные ночёвки на Перекрёстке, в щели между диваном с потёртой обивкой и стеной с потрескавшейся штукатуркой, укрытия в кладовках и подвалах под тремя засовами и моя до сих пор не вытертая кровь в учительском туалете в одной из кабинок с выломанной дверью. Багряные пятна, в темноте так похожие на чернила, уже давно запеклись на исписанной и изрисованной чёрными маркерами стенке и превратились в бардовую корку, воняющую железом.       Во второй царит полумрак, над полом нависает сигаретная дымка, пахнет жжёным табаком, алкоголем и грязью. Из окна просачивается блеклый лунный свет и ровным серебристым слоем выстилает подоконник, заваленный всяким хламом. Ботинки с каждым шагом прилипают подошвами к паркету и с мерзким хлюпаньем отклеиваются. Слышно, как сопят мои состайники, распростёртые на спальниках, не укрытые и холодные, как надгробные изваяния, с застывшими глазами, устремлёнными в потолок, словно притянутыми к нему невидимыми стальными нитями. В ушах у них плотно вставлены миниатюрные «Ракушки», крошечные, с напёрсток, радиоприёмники-втулки, и электронный океан звуков — музыка и голоса, музыка и голоса — волнами омывает берега их спящих мозгов. Да, комната полна народу, но она пуста. Каждую ночь музыкальные пенящиеся волны, подхватив всех на свои широкие крылья, баюкая и качая, уносят их навстречу утру. Я сажусь на свой спальник и закуриваю. Щёлкает зажигалка и в темноте загорается сигаретный кончик, который немедленно начинает плакать красными искрами. Откуда-то веет холодом. Сквозняк суёт свои ледяные длинные пальцы мне под рубашку и щекочет ими живот. Я уже начинаю замерзать, потому встаю и проверяю, закрыта ли форточка. Она закрыта. Значит, следует предполагать, что я оставил дверь открытой, когда заходил. Ветер настойчиво стучит снаружи в окна, сотрясая раму и дребезжа стёклами. Я забираюсь на подоконник и открываю форточку, впуская его, бешеного, внутрь (как будто мне было мало сквозняка, но он слишком невыносимо громыхает). На улице идёт дождь. Небо взрывается чистейшей красотой и благоговейный страх охватывает душу – мне страшно чувствовать себя столь малым посреди божественной стихии, столь хрупким, пораженным величием происходящего, ошеломлённым, зачарованным и восхищенным этой вселенской мощью.       Это когда идёшь-идёшь по коридору и попадаешь в комнату, залитую светом. Как бы в другое измерение, с другими, вдруг постигнутыми по наитию законами. И больше нет телесной оболочки, взмывает в поднебесье дух, проникается силой воды, и в этом новом рождении грядут счастливые дни. Дождь подобен очистительным слезам, обильным, крупным, бурным, уносящим с собой смуту; он выметает пыль и затхлость, освежает нас живительным дыханием. Я смотрю на плавно стекающие хрустальные капельки и вижу, как стекло подёргивается мутной дымкой от моего дыхания. Теперь на нём можно было бы написать какое-нибудь нецензурное словечко, один из выученных мной еврейских матов или просто пришедшую на ум пошлую шутку. Но я этого делать не буду. Иначе мне станет тошнотворна своя же компания.       Наконец дождь утих и луна выглянула из-за облаков, тонких и скрученных, как жгуты выжатых полотенец, проливая на землю свой холодный свет, похожий на снятое молоко. Прямоугольный двор, обвёрнутый сеткой, как конфетка глянцевым фантиком, глядит хмуро. Сверчки исполняют свою бесконечную монотонную песнь. Забор ощетинился мотками колючей проволоки и он такой высокий, что мог бы посостязаться со здешними деревьями. Вдоль стены с облупленной штукатуркой и оголяющей кирпичную кладку растёт дуб, роняющий на дорожку жухлые шуршащие листья. Вдоль сетки в землю врезаются кривые молнии сухих деревцев, жалких и хлипких, жалобно скрипящих от малейшего напора воздуха; кажется, что их запросто можно разломить на две части, просто надавив на ствол одним пальцем. Редкие фары автомобилей, несущихся по дороге, и облетевшие кусты четко вырисовываются в слабом лунном свете, как сложные жвалы и сочлененные с лапками усики огромных насекомых. В воздухе стоит запах сырости и едва уловимый аромат кислых яблок, они превращаются в сидр под собственной кожицей – их не собирают, они падают и гниют в заброшенных садах, ожидающих своего хозяина.       Двор расстилается передо мной, как на ладони, но мне отчего-то тоскливо. Возможно, потому, что мне не с кем поделиться своими мыслями. Некому рассказать о своих страхах, переживаниях и прочем. Разве что стене, исписанной инициалами Р1, но у неё никогда ни для чего не находится комментариев.       У меня есть такая особенность, я снюсь людям незадолго до их кончины. Ничего такого в их сне не происходит, я просто молча усаживаюсь на край кровати и сижу, сложив руки на коленях. Это необъяснимо, но спустя какое-то время после подобного сна люди умирают. Но я не люблю об этом распространяться, иначе совсем никакого покоя мне не будет от зевак... А ведь я и так еле-еле отделался от прежней репутации.