декабрь, 1139 г. от Р. Х.
— Пусть Эрмина и Ив поспят ещё несколько часов, перед дорогой им это не помешает. Да и уйти незаметно легче всего будет во время полунощницы. А пока вы можете обождать в моём травном сарайчике — там и безопасно, и угли в жаровне горят, и чаркой доброго вина можно согреться. — Перед таким приглашением мне точно не устоять, брат, — резкие черты Оливье Британца смягчила улыбка, и он, протянув руку, вложил её в ладонь Кадфаэля — жест не только доверия, но и странной, волнующей близости. В конце концов, молодой оруженосец Лорана д’Анже, дяди Эрмины и Ива Хьюгонинов, отнюдь не был ребёнком, чтобы вести его за руку, да и в темноте ориентировался по меньшей мере не хуже Кадфаэля. Всё же монах охотно сжал протянутую руку — возможно, чуть крепче, чем следовало — и ощутил ответное пожатие. Так, держась за руки, словно таящиеся от мира влюблённые, они прошли через тёмное подворье аббатства и вскоре оказались в тепле травного сарайчика. Угли в жаровне, стоявшей посреди небольшого помещения, горели ярко и ровно, и натоплено было так жарко, что впору было забыть о царившем снаружи трескучем морозе. Оливье на долю мгновения прикрыл глаза, явно наслаждаясь теплом, а затем сбросил свой простой крестьянский плащ из тёмно-коричневой шерсти и повесил его у входа. — Кажется, я никак не привыкну к здешним морозам после солнца Антиохии, брат. — Скучаете по родным краям? — охотно поддержал разговор Кадфаэль, щедро наливая вина в две глиняные кружки. На миг он заколебался — не взять ли другую бутыль, стоит ли поить Оливье тем вином с добавлением редких трав, которое он берёг только для особых случаев? Однако сомнения быстро его покинули; монах напомнил себе, что если ошибся в своих предположениях и увидел в Оливье лишь отражение собственного греха, то вино не окажет на молодого человека чрезмерного воздействия — просто поможет согреться. Если же он был прав… что ж, в случаях, когда нужно немного расслабиться и отбросить излишнюю стыдливость, это вино — лучший помощник. Разве не поэтому его так любит во время своих визитов в сарайчик Кадфаэля Хью Берингар? А в своей правоте Кадфаэль был уверен почти безоговорочно. Да, он помнил, как вспыхивала в золотистых глазах Оливье страсть, когда речь заходила об Эрмине; безусловно, этот молодой человек был влюблён в гордую девушку, и безусловно, его чувство было взаимно. Кадфаэль уже в который раз подумал, что, обвенчавшись, эти двое станут одной из самых красивых пар в мире. И всё же он не мог не заметить взгляды, которые Оливье украдкой бросал на него самого — тогда, когда они вдвоём выслеживали в заснеженном лесу пропавшего Ива. И когда он осматривал рану Оливье — к счастью, несерьёзную, — тот вздрагивал под его пальцами дрожью, которую совсем нельзя было списать на боль. Кадфаэль был слишком искушён в плотском грехе — настолько, что не сумел избыть похоть, даже принеся обеты… хотя видит Бог — по первости искренне надеялся на это. Он слишком хорошо знал подобные взгляды — и подобную дрожь. Если он всё же ошибся, то Оливье ни о чём не узнает, а ему придётся каяться лишь в помыслах, но не в поступках. Если же ошибки не было — почему бы им обоим не сохранить греховные, но сладостные воспоминания об этой морозной предрождественской ночи с её яркими звёздами и искрящимися в их далёком холодном свете снежными сугробами? Оливье уедет ещё до окончания полунощницы. Эрмина станет его женой — и дай Бог, чтобы они были счастливы… Если всё сложится удачно, Кадфаэлю даже удастся скрыть свою измену от Хью. Мысль о Хью вызвала мимолётное раскаяние, которого не вызывали мысли о нарушении обетов. Брат Кадфаэль любил Хью Берингара — любил всем сердцем, так, как не любил никогда и никого, хоть поначалу и полагал, что испытывает к нему лишь влечение и любопытство. И всё же — всё же порой у него не получалось быть верным не только своим обетам, но и Хью. Что ж — Оливье, красавец-полукровка, всё равно скоро покинет Шрусбери. В него Кадфаэль точно не влюбится — и не только, скорее всего, больше его не встретит, но даже вряд ли узнает, кто его родители. Это будет совсем не так, как с Хью. Это будет… если это и вправду будет — то будет лишь мимолётное любовное приключение, как те, что нередко случались у Кадфаэля в молодости. Монах поймал себя на мысли, что предвкушает это приключение и мучительно остро желает, чтобы оно состоялось. Горящие в жаровне угли бросали на оливково-смуглое лицо Оливье тёплые янтарные отблески, профиль с тонким ястребиным носом казался изваянным из тёмной бронзы; Кадфаэль уже в который раз вспомнил, как увидел этого юношу в первый раз — когда тот привёз Эрмину к воротам аббатства — и как ему хотелось тогда обвести пальцем точёные черты их обоих. По очереди. Господи, что же за восхитительная будет пара! — Немного скучаю, — низкий глубокий голос Оливье отвлёк его от греховных мыслей. — Хоть и не жалею о том, что покинул их. Впрочем, — он снова улыбнулся, — жалеть о чём-либо из содеянного вообще не в моих привычках…, а в Антиохии меня всё равно больше ничего не держало. Моя мать давно умерла, а своего отца-крестоносца я никогда не знал. Нередкая судьба внебрачных детей подобных союзов. — Выпейте вина, — Кадфаэль протянул юноше кружку, и когда их пальцы случайно соприкоснулись, вздрогнули оба. — Оно поможет вам согреться. — Вина? — улыбка на резком смуглом лице Оливье стала шире; блеснули белоснежные зубы. — Или любовного зелья, брат? Не ошибся. Господи, значит, он всё-таки не ошибся. — Разве я похож на того, кто станет совращать молодых рыцарей, подпаивая их любовным зельем? — пошутил в ответ Кадфаэль. — Не похожи, — Оливье повёл кружкой перед лицом, вдыхая аромат. — И всё же благодаря своей покойной матери я достаточно хорошо разбираюсь в травах, чтобы уловить исходящий от вашего вина запах. Я угадал — оно разжигает лишь ту похоть, что уже тлеет? — Угадали, — благодушно согласился Кадфаэль, не пытаясь отпираться. — И что же? Налить вам другого? Оливье прямо взглянул на него своими золотыми глазами, и Кадфаэлю показалось, что этот взгляд обжёг его, словно адское пламя. — Нет, — коротко ответил Оливье. — Я думаю, мы оба поняли друг друга… и поскольку времени у нас осталось не так много, можем обойтись без долгих ухаживаний. Он поднёс кружку к губам и медленно осушил её до дна. — И на этот раз вы не скажете, что я слишком стар? — не удержался Кадфаэль, допивая свою порцию. — Как сказали тогда в хижине… когда мы чуть не убили друг друга? — Вы уже доказали мне, что вам не помеха ни старость… ни ряса, — Оливье усмехнулся, поставил пустую кружку на низкий столик и негромко вздохнул, словно прислушиваясь к тому, как вино разбегается по жилам. — Я ведь тоже заметил ваши взгляды — тогда, в лесу… Как и вы — мои. Кадфаэль тоже не удержался от вздоха и шагнул ближе. Поднял руку, коснулся, как хотел с самого начала, большим пальцем выступающей скулы, спустился вниз, задержал палец в углу рта. Оливье снова вздохнул и, не пытаясь отстраниться, разомкнул губы, позволяя пальцу Кадфаэля проскользнуть в рот. Веки наполовину опустились, скрывая жаркий блеск глаз… Кадфаэль никогда не мог устоять перед смуглыми, худощавыми и черноволосыми. Таким же был и его любимый Хью — но с Оливье будет по-другому. Не любовь. Просто короткая и сладостная ночь — несмотря на декабрьский мороз, жаркая, как пески далёкой Палестины. Просто возможность сорвать этот восхитительный плод. Ощутить и запомнить его вкус. Кадфаэль погладил подушечкой пальца язык Оливье и почувствовал, как тот вздрагивает, лаская в ответ. Острая кромка зубов коснулась кожи, слегка прикусывая. — Вы действительно необычный монах, — хрипловато произнёс Оливье, когда Кадфаэль убрал палец. — Искусны не только с оружием… И сдаётся мне, что сегодня эти стены не впервые будут слушать стоны страсти. — Не впервые, — так же хрипло подтвердил Кадфаэль. Шагнул к Оливье вплотную, обхватил ладонями его лицо, заставляя наклониться — в отличие от низкорослого Хью, Оливье был выше его на целую голову, — и крепко прижался губами к губам. Оливье мужеложество тоже явно было не впервой — и стыдиться он не собирался. На поцелуй юноша ответил со всем жаром страсти, едва ли вызванной вином, его руки скользнули по плечам монаха, сминая рясу, — и Кадфаэль, распаляясь всё больше, подумал, что эта ночь обещает превзойти все его ожидания. Продолжая пылко целовать Оливье, сплетаясь языками и покусывая губы, он мягко развернул молодого рыцаря, подтолкнул его спиной к лежанке, и тот охотно откинулся на соломенный тюфяк, которому и впрямь нередко доводилось выдерживать вес двух тел. Руки Оливье взялись за пояс рясы Кадфаэля — в то время как монах прильнул губами к гладкой смуглой коже шеи, тоже поспешно раздевая любовника. Через несколько мгновений оба остались полностью обнажёнными, и Кадфаэль, окинув полным страсти взглядом идеально сложенное тело Оливье, озарённое золотистыми отблесками огня, вытянулся поверх него и начал жадно ласкать руками и губами. Щёки Оливье оказались удивительно нежными — не только на вид, но и на ощупь, — будто никогда не знали бритья; под гладкой кожей торса, рук и бёдер ощущались стальные мышцы, сочащаяся первыми каплями влаги напряжённая плоть тёрлась о живот Кадфаэля… Что-то мелькало на задворках разума, какое-то смутное воспоминание — смуглая кожа, резкие черты, янтарный блеск глаз… кто-то, на кого похож Оливье — так сильно похож… Кадфаэль отмахнулся от этой мысли и поспешно запечатал рот Оливье новым поцелуем. Хью Берингар. Не иначе, ему не даёт покоя сравнение Оливье с Хью — с кем же ещё. Тоже чёрные волосы — хотя у Хью они были прямыми, а у Оливье волнистыми, — смуглая кожа, литые мышцы… хоть у Оливье они и более заметны, чем у худощавого Хью… Только глаза — у Хью они тёмно-синие, а у Оливье чёрные, отливающие золотом… Не думать. Нет ничего хуже, чем сравнивать любовников, лёжа в постели с одним из них. Да, он грешен, да, это тот типаж красоты — и мужской, и женской, — перед которым он никогда не мог устоять… Но Хью он любит, а Оливье останется для него воспоминанием одной ночи. Впрочем — по крайней мере, он понял, с кем напрашивалось сравнение. — У вас и правда всё наготове… брат, — Оливье с добродушной насмешкой выделил последнее слово, когда Кадфаэль достал из-под лежанки баночку с пахнущей травами мазью. — Что ж, я рад… — он приподнял бёдра и прерывисто вздохнул, когда скользкие и прохладные от мази пальцы Кадфаэля коснулись ануса, — всё лучше, чем слюной. — Много говоришь, сын мой, — не удержался Кадфаэль и в отместку, согнув находящиеся внутри Оливье два пальца, с силой провернул их, заставляя захлебнуться стоном. Дурманящие запахи трав… смуглое лицо с резкими чертами, запрокинувшееся в страсти… туманные от желания золотистые глаза — словно необработанный янтарь… Воспоминание продолжало биться на краю сознания — словно птица об стекло. Казалось — ещё миг, и он вспомнит… Но затем нахлынувшая с удвоенной силой страсть окончательно смыла мысли — словно прибой, слизывающий всё, до чего дотянулся на прибрежном песке, — и Кадфаэль, вытащив из Оливье пальцы, подхватил юношу под колени. — Может, хочешь перевернуться?.. — на всякий случай спросил он, но Оливье только мотнул по подушке растрёпанной черноволосой головой. — Нет. Лицом к лицу. Хочу всё помнить. — Я тоже, — хрипло выдохнул Кадфаэль и толкнулся вперёд, неосторожно входя сразу по основание. Оливье глухо вскрикнул, но тут же, не жалея себя, сам подался навстречу, вцепился в плечи Кадфаэля, притягивая его ближе… — Давай-ка вот так… Сможешь?.. — Оливье, немедленно поняв, быстро кивнул, поёрзал, кусая губы, и с помощью Кадфаэля закинул ноги ему на плечи. Провёл ладонями по спине, сжал ягодицы… Кадфаэль выдохнул сквозь зубы нечто совсем не приличествующее монаху — Оливье хрипло рассмеялся, разобрав слова, — и, даже не дав привыкнуть, с ходу взял такой темп, что юноше оставалось только снова застонать. Казалось, он вернулся в Палестину. Казалось, он не грешный пожилой монах, нарушающий обет целомудрия, а снова молодой крестоносец, о грехах не задумывавшийся вовсе. Падкий на горячую южную красоту — и женскую, и мужскую. Мыслей больше не осталось — никаких. Остался только Оливье, тугой жар его тела, длинные стройные ноги, которые Кадфаэль поглаживал, удерживая у себя на плечах, хриплые стоны, срывающиеся с полуоткрытых губ… Оливье тоже забылся в страсти и отдавался так самозабвенно, словно ему и не предстояла долгая поездка верхом. Словно в странноприимном доме этого же аббатства не спала девушка, на которой он мечтал жениться. Их тела пели в дуэте страсти, сливаясь в одно, приближая обоих к экстазу — столь же греховному, сколь и святому. — Давай вместе, — выпустив одну из ног Оливье, Кадфаэль погладил его по животу, коснувшись пальцами наложенной им самим повязки на ране, и обхватил шершавой мозолистой ладонью пульсирующую от желания плоть. — Вместе, — эхом откликнулся Оливье. Скользнул одной рукой чуть выше, вмял пальцы в спину Кадфаэля — вот синяки Хью точно заметит… Но мысль о Хью снова исчезла. Кадфаэль плотнее сжал пальцы, прихватил губами гладкий подбородок Оливье — какое же он, всё-таки, восхитительное создание… рождественский подарок одному грешному монаху… Экстаз настиг их почти одновременно. Оливье застонал в голос, запрокинув голову, прошёлся по спине монаха ногтями, и Кадфаэль, ещё несколько раз с силой толкнувшись в него — не иначе, причиняя боль, потому что Оливье стал просто невозможно узким, — излился тоже. Упал на Оливье, обнял его — и, не удержавшись, больно втянул губами тонкую кожу у основания шеи, оставляя багрово-лиловую отметину. Интересно, что скажет Эрмина, если увидит?.. Впрочем, в ближайшие дни они с Оливье всё равно не обвенчаются. Он собирается честь по чести просить её руки у дяди — а значит, к первой брачной ночи синяк сойдёт. А может, Эрмина и смогла бы понять — при всей её вспыльчивости. Хоть с Элин Берингар она мудростью и не сравнится — во всяком случае, пока что. — Полежим немного, — сказал Кадфаэль вслух и, скатившись с Оливье, натянул на них обоих меховое одеяло. — Время до полунощницы ещё есть. — Полежим, — согласился Оливье и блаженно вздохнул, вытягивая занемевшие в неудобной позе ноги. — Слово чести, я бы так и уснул. — Я бы тоже, — Кадфаэль обнял его, теснее прижал к себе и погладил по груди. — Но хоть дверь я и заложил на засов, вряд ли будет хорошо, если Эрмина и Ив проснутся, а мы всё ещё будем валяться нагишом и в обнимку. Оливье коротко засмеялся и положил голову Кадфаэлю на плечо, мазнув по щеке мягкими чёрными волосами. Кадфаэль снова провёл рукой по его груди и животу и только сейчас заметил, что повязка на ране стала влажной. — Погоди-ка… — он опустил глаза и увидел, что сквозь белую тряпицу проступили розоватые пятна. — Рана открылась. Прости, это моя вина, мне следовало быть осторожнее… Сейчас сменю повязку. — Позже, — возразил Оливье, умело перехватывая его запястье. — Не выбирайся так скоро из моих объятий, сам же предложил полежать… И ты прекрасно знаешь, что рана пустячная. А уж кто виноват, что она открылась, — в любом случае, не один ты. — Ладно, — Кадфаэль не стал спорить. Времени действительно хватит и понежиться в объятиях друг друга, и заняться повязкой. Да и насчёт пустячности раны Оливье прав. Он переплёлся с Оливье ногами, наслаждаясь теплом его обнажённого тела и прикосновением мехового одеяла. Спину слегка саднило там, где Оливье оцарапал её в момент экстаза, — теперь останутся не только синяки, но и кровоточащие полосы от ногтей… Снова мелькнула мысль о Хью, и снова Кадфаэль выбросил её из головы. Возможно, в ближайшее время им и не доведётся делить постель. В конце концов, Хью совсем недавно стал отцом и на Рождество в любом случае уедет к себе в Мэзбери — к жене и новорождённому сыну. — Может, расскажешь о том, как воевал в моих краях, брат Кадфаэль? — негромко спросил Оливье, и Кадфаэль коснулся губами его виска. — Кто знает — вдруг выяснится, что когда-то ты знал моего отца. — Охотно расскажу. А ты расскажешь мне, как принял христианство и стал оруженосцем Лорана д’Анже. — Охотно, — повторил за Кадфаэлем Оливье и, чуть повернув голову, коротко и крепко поцеловал его в губы. — Я так и не узнал имени своего отца, — рассказывал Оливье, когда повязка на ране уже была сменена, и они с Кадфаэлем, одетые, сидели у низкого стола, согреваясь золотистым теплом жаровни и таким же золотистым вином. — Мать говорила только, что он был простым солдатом, однако же человеком добрым и храбрым. В память о нём она взрастила меня в уважении к христианству, и после её смерти я принял веру отца и христианское имя — при рождении мать назвала меня Даудом… Она была красивой и любящей, моя мать, хоть окружающие и видели в ней всего лишь бедную вдову… все — но не я и не мой отец. Она держала маленькую лавку на базаре в Антиохии, от неё я и научился разбираться в травах… Её звали как вашу Деву Марию. Снова мелькнуло смутное воспоминание, и сердце Кадфаэля пропустило один удар. Вот сейчас… сейчас он вспомнит… — …Её звали Мариам. Монах замер, не донеся кружку с остатками вина до рта. Понимание настигло как удар молнии — так вот кого напомнили ему эти вьющиеся иссиня-чёрные волосы, нежная смуглая кожа, резкие черты, тёмные глаза с золотым блеском… Господи, да он даже поворачивает голову как Мариам. И в моменты страсти выражение лица у него такое же, как у матери. Значит, он родился, когда Кадфаэль уже отбыл в Англию. При прощании Мариам ещё не знала, что беременна… Сын пошёл внешностью в мать, не в отца — и когда спустя двадцать шесть лет повстречался с отцом, они оба не узнали друг друга. В ушах зазвенели незримые колокола. Кадфаэль сидел как громом поражённый, готовый уподобиться жене Лота, обратившейся в соляной столп. Боже праведный… Значит, вот она, Господи, моя расплата за грех похоти? Осознание, что только что отымел родного сына?.. — Брат Кадфаэль?.. Брат Кадфаэль, вы в порядке? Золотисто-чёрные глаза — глаза Оливье, глаза Мариам — заглядывали в лицо. Встревоженно склонившись к Кадфаэлю, молодой рыцарь касался его руки. — Да… да, в порядке, — неимоверным усилием воли ему удалось взять себя в руки. — Прости, сын мой, — обращение прозвучало двойной насмешкой — и после того, что между ними было, и после того, что он понял. — Я просто задумался, вспоминая собственные годы, проведённые в тех краях. — Тогда хорошо, — тревога исчезла с лица Оливье, и он усмехнулся. — А то я уж было подумал, что вам поплохело после чересчур усердной скачки… на мне. Оливье ждал ответной шутки. И никак не ждал узнать, что отдался собственному отцу. — Мальчик мой, — Кадфаэль заставил себя говорить шутливо-ворчливым тоном, — будь у нас время, меня бы с лёгкостью хватило ещё на одну такую же скачку. Оливье вскинул голову — жест Мариам, снова жест Мариам — и рассмеялся. — О, в этом я и не сомневаюсь, брат. Ещё никогда не встречал монаха, подобного вам. Должен ли он сказать? Господи, должен ли он сказать правду? Они сейчас расстанутся — по всей видимости, расстанутся навсегда… и стоит ли перекладывать на душу Оливье часть ужасного груза со своей? Должен ли его сын уехать, зная, что стонал от страсти под не узнавшим его отцом? Что же мы с тобой наделали, Оливье, мой мальчик… Послышался тихий стук в дверь. Кадфаэль поспешно вскочил, отодвинул засов, и на пороге показалась Эрмина — уже одетая, в тёплом зимнем плаще с капюшоном, из-под которого выбивались тёмные волосы. Они с Оливье будут чудесной парой… — Я разбудила Ива, — тихо произнесла девушка, переводя взгляд тёмно-вишнёвых глаз с Кадфаэля на Оливье. — Я готова. Оливье ответил ей взглядом, полным неприкрытой страсти, а затем, уже беря свой плащ и выходя из сарайчика, взглянул на Кадфаэля и откровенно подмигнул. Пребывая словно во сне, Кадфаэль проводил Оливье, Эрмину и Ива до ворот аббатства. Обнял по очереди всех троих, коснулся губами их щёк, пожелал доброго пути и пообещал вспоминать в молитвах. Господи, услышишь ли Ты мои молитвы — теперь?.. Объятие Оливье было чуть более крепким и долгим, чем предписывала обычная вежливость, и когда он подставлял для целомудренного прощального поцелуя оливковую щёку, Кадфаэль снова увидел лукавые золотые искорки в его тёмных глазах. Лукавство Мариам. Глаза Мариам. Этим лукавым блеском из-под густых тёмных ресниц Оливье недвусмысленно давал понять, что хорошо помнит другие поцелуи — поцелуи, от которых у него, не иначе, всё ещё горели губы. Лицом к лицу, сказал он. Я хочу всё помнить. И Кадфаэль ответил: я тоже. Воистину, теперь он не забудет до самой смерти. Мой сын, мой сын… Господи, как же он похож на мать!.. Господи, почему, ну почему я не понял этого раньше — прежде, чем мы с ним, не ведая того, совершили смертный грех? Дождавшись, пока все трое уедут, Кадфаэль отправился в церковь. Полунощница уже окончилась, и под пахнущими воском и ладаном сводами царили тишина и полумрак. Монах преклонил колени перед алтарём и устремил взор на позолоченное деревянное распятие и инкрустированный серебром ковчежец святой Уинифред. Должен ли он молить, как молил в помутнении рассудка несчастный Освин, чтобы камни этого дома рухнули и погребли его под собой за совершённый грех? Он никогда не задумывался слишком много о грехе мужеложества, о том, что нарушает обет целомудрия, — но Боже, сегодня ночью он овладел родным сыном!.. Дрожали в воздухе огоньки свечей; тишина и запах ладана, как всегда, дарили покой и умиротворение. Не было знака, что ему, грешнику, более не место в Доме Господнем; не стал суровее вырезанный из драгоценного дерева лик Христа и не явилась, сияя белым пламенем праведного гнева, святая Уинифред. Брат Кадфаэль молился — и чувствовал, что его молитвы, как и прежде, возносятся ввысь вместе с пламенем свечей. Господь не отвернулся от него, несмотря на содеянное. Я не знал, Господи… Господи, я не знал! Прощаешь ли Ты меня за незнание? Прощаешь ли моего сына за грех, совершённый по неведению, грех, о котором он ничего не знает до сих пор? Останется ли Оливье в блаженном неведении до конца своих дней? Увидимся ли мы с ним ещё — или же эта встреча, встреча, омрачённая грехом, была и первой, и последней? Наконец, окончив молитвы, Кадфаэль вышел из церкви. Мороз покалывал щёки, снег искрился в звёздном свете. «Nunc dimittis», — звенело в голове. «Ныне отпускаешь». Так или иначе, а по невообразимой и незаслуженной милости Господней нынче ночью он обрёл сына. Пусть и узнал об их родстве слишком поздно. Обрёл и сына, и любовника. Сладостное воспоминание о том, как Оливье выгибался под ним от страсти, и осознание того, что этот прекрасный молодой человек — его сын. Чувствуя, что милостью Божьей на его душу вновь снизошёл покой, Кадфаэль направился к своему сарайчику, собираясь немного поспать перед заутреней. В постели, которая ещё хранила тепло и запах его сына. — Значит, брат и сестра Хьюгонины уехали ночью, не дожидаясь сопровождения, которое я обещал им предоставить, — безо всякого удивления произнёс на следующее утро Хью Берингар, помощник шерифа Шропширского. — Это так, — подтвердил Кадфаэль и слегка улыбнулся, давая понять, что ничуть не тревожится за судьбу Эрмины и Ива. — С сыном лесничего, который помог нам в поимке разбойников, — губы Хью тоже тронула едва заметная улыбка. — Так называемым сыном лесничего. — Совершенно верно, мой друг. — Опасные, выходит, в моих краях лесничие, — продолжал Хью. — Носят на боку меч, обращаются с ним так умело, что позавидует любой рыцарь… — Опасные, — охотно согласился Кадфаэль. — Впрочем — лишь для тех, кто угрожает их подопечным. — Полагаю, что так, — Хью кивнул и устремил на Кадфаэля задумчивый взгляд синих глаз. — И — весьма красивые, я бы сказал. — Возможно, — осторожно произнёс Кадфаэль, чувствуя, как сжимается сердце. Хью подозревает его в измене, хоть и не имеет прямых доказательств. Хью слишком умён — и слишком хорошо знает, как падок его друг и любовник на красивых молодых мужчин. Что бы ты сказал, мой друг, мой любимый, если бы узнал, что я не только изменил тебе, но и овладел родным сыном… — И думаю, не ошибусь, если скажу, что ночь он провёл не на морозе, а у тебя в сарайчике. — Не мог же я оставить его мёрзнуть в снегу, — не удержавшись, Кадфаэль тяжело вздохнул. Да, не мог. В любом случае. Но — мог ли удержаться? Почему, Господи, почему я не узнал раньше?.. — Не мог, — согласился Хью. — Но боюсь, попади этот «сын лесничего» ко мне в руки, мне было бы о чём его спросить… помимо того, кем он является на самом деле и кому служит. Вместо ответа Кадфаэль налил в две кружки подогретого вина — не того, которое распаляло плоть, другого, помогающего лишь согреть кровь холодным зимним днём, — и протянул одну из них Хью. Помощник шерифа благодарно кивнул и поднёс кружку к губам. Пару мгновений его лицо оставалось задумчивым, а затем он снова улыбнулся. — Что, друг мой, я слишком ревнив? — Не слишком, — честно ответил Кадфаэль и, подойдя ближе, положил руку на рукав Хью. Сейчас монах ещё яснее, чем до этого, понимал: он не сможет сказать Хью, что Оливье — его сын. Не сейчас. Возможно, позже. Когда Хью перестанет их подозревать… или когда узнает об измене — а ведь может узнать, он умён, да и Кадфаэль никогда не умел ему лгать в сердечных делах… Не сейчас. Не хватало им поссориться за одинадцать дней до Рождества. Над этим праздником не должна нависать тень. — Я твой, — тихо, но твёрдо сказал Кадфаэль, заглядывая в синие глаза Хью, так непохожие на чёрно-золотые глаза Оливье. Он не лжёт. Он принадлежит Господу и Хью Берингару. А с Оливье… с Оливье они тоже принадлежат друг другу — но иначе. Их страшная ошибка ни на что не повлияла; не должна повлиять. — Это я и хотел услышать, — так же тихо произнёс Хью. Его улыбка стала шире; он приблизился к Кадфаэлю вплотную и прижался влажными и сладковатыми от вина губами к губам. — Ты же ещё не видел моего сына, — заговорил Хью, когда они оторвались друг от друга, а вино было допито. — Крупный и сильный — он будет на голову выше своего отца… «Как Оливье на голову выше меня. Сын, которым можно гордиться, — но Господи, как забыть о том, что между нами произошло?» Хью оживился, рассказывая о своём новорождённом сыне, задумчивость на его лице сменилась искренней радостью — и Кадфаэль радовался вместе с ним. У Хью, его любимого Хью, родился сын. И он тоже обрёл сына… пусть и впал с ним по неведению в страшный грех.***
май, 1141 г. от Р. Х.
Оливье стоял в дверях сарайчика, чуть пригнувшись, чтобы не задеть развешанные на просушку травы, и улыбался. — Я просто не мог отбыть по своим делам, не повидавшись с тобой наедине, брат, — сказал он, и его золотистые глаза блеснули мальчишеским весельем. — Ничего не имею против компании милорда Берингара, но — вряд ли мы можем заняться втроём тем же, чем и вдвоём, верно? Или, — он озорно прищурился, глядя на Кадфаэля, — я не прав? — Вряд ли, — чуть суше, чем собирался, ответил Кадфаэль, невольно представив, как воспринял бы Хью подобное предложение. — Вот и мне так показалось, — Оливье вошёл, плотно притворил за собой дверь и — что не преминул отметить Кадфаэль — заложил её на засов. — Хотя, — он задумчиво потёр гладко выбритый волевой подбородок, — я бы пожалуй что и не отказался… но милорд шериф, мне думается, взглянул бы на это иначе, нежели я. Кадфаэль едва не сказал, что сам тоже не лёг бы одновременно с Оливье и Хью, даже не будь первый из них его родным сыном, а второй — ревнивым собственником не хуже любого законного супруга; но вовремя прикусил язык, напомнив себе, что Оливье ничего не знает ни об их родстве, ни об отношениях Кадфаэля с шерифом Шропширским. «И не мне тебя упрекать, мой мальчик, за то, что ты едва не предложил мне лечь втроём. Не мне. Не после того, что было». — Я тоже предпочитаю грешить с кем-то одним за раз, — всё же сказал он, и Оливье коротко рассмеялся. — Что ж, брат, у каждого свои пристрастия… Может, нальёшь мне того же вина, что и тогда? Или, — он внимательнее вгляделся в лицо Кадфаэля в полумраке сарайчика и слегка нахмурился, — нынче ты не рад меня видеть? У Кадфаэля мучительно сжалось сердце. Солгать? Сказать Оливье, что он сейчас занят — или даже кого-то ждёт? Оливье попросил того же вина… смотрит откровенным взглядом, почти прямо говорит о том, чего хочет… В этом Кадфаэль понимал сына, как никто другой. Он и сам никогда не пытался увиливать и всегда смотрел в лицо своим желаниям — и сейчас невольно подумал, что хоть внешне Оливье и пошёл в мать, всё же в нём много и от отца, пусть даже последний не растил его и не воспитывал. — Рад, — слукавить Кадфаэлю не достало сил — и когда он заговорил, голос дрогнул. — Я всегда рад тебя видеть… сын мой. Последние два слова отдались новой болью в душе. — Тогда всё в порядке, — улыбка Оливье стала шире. — Так как насчёт вина? Мы могли бы рассказать друг другу, что интересного произошло за прошедшие полтора года, вспомнить нашу первую встречу… — он провёл языком по губам и, глядя в глаза Кадфаэлю, хрипло закончил: — Вспомнить всё. Вспомнить. Вспомнить и повторить. Оливье хочет повторить — не зная, что помышляет не просто о любовном приключении с охочим до плотских утех пожилым монахом, а о кровосмешении с родным отцом. И как отказать? Как отказать, не сказав правды? Как отказать, когда они стоят так близко… глядя в отливающие золотом глаза Оливье, так похожие на глаза Мариам… — Только не говори, брат, что надумал блюсти обет целомудрия, — в глазах Оливье танцевали смешинки. — Или что у тебя больше не осталось ко мне желания. Потому что я тебе всё равно не поверю. Кадфаэлю хотелось блюсти лишь верность Хью Берингару, и он уже готов был прямо сказать об этом — пусть это расстроило бы Оливье, но это было бы правдой, и к тому же, это было единственное оправдание, которое помогло бы ему избежать повторного греха кровосмешения, не упоминая об их родстве, — но тут Оливье сделал ещё шаг навстречу, положил руку ему на затылок и на пару мгновений крепко прижался губами к губам. — Вина?.. — хрипло повторил Оливье, и Кадфаэль, чувствуя, что падает в разверзающуюся под ногами бездну греховной и сладкой тьмы, молча кивнул и потянулся за заветной бутылью. — Ив и Эрмина передают тебе самый сердечный привет, — сказал Оливье, сидя у стола и попивая вино. — Мы с Эрминой обвенчались на нынешнее Рождество. Кадфаэль улыбнулся, искренне радуясь этой вести. — Значит, дядя всё же отдал её за тебя, — сказал он. — Отдал, — кивнул Оливье, и его губы тоже тронула улыбка. — Он меня уважает — несмотря на то, что я безродный полукровка… да и Эрмина всегда добивается всего, чего пожелает. В этот раз она пожелала меня — и добилась; а Ива я скоро сделаю своим оруженосцем. Я безмерно счастлив, что они оба со мной. — И, — осторожно спросил Кадфаэль, тоже отпивая из своей чашки и откровенно любуясь тонким ястребиным профилем сына, — брат и сестра не спорят между собой за твоё внимание? Помнится, во время нашей последней встречи Ив слегка ревновал тебя к Эрмине… — Во время нашей последней встречи Ив был ещё совсем юн, — с благодушной улыбкой заметил Оливье. — Теперь же он стал старше и понимает, что всё равно никогда не смог бы заменить мне Эрмину… как и она — его. А Эрмина никогда не простила бы мне интрижки с другой женщиной, но ей и в голову не придёт ревновать к собственному младшему брату, да и вообще к мужчине. Она знает, как сильно я её люблю, — и знает, что места для другой женщины в моём сердце и в моей постели никогда не будет. А с мужчинами… с мужчинами — это другое. Эрмина умна и понимает это. — Тогда я искренне счастлив за вас троих. — Они тебя не забыли, брат… мы все тебя не забыли. Я как-нибудь обязательно привезу их повидаться с тобой или свожу тебя к ним… А сейчас, — Оливье поставил чашку на стол, встал, и Кадфаэль, тоже допивший своё вино, поднялся следом за ним, — может, займёмся наконец тем, чем не сможем заняться ни в присутствии Эрмины и Ива, ни в присутствии Хью Берингара? Хоть мне и жаль немного, что ты предпочитаешь грешить только вдвоём. У Кадфаэля невольно мелькнула мысль, не готов ли Оливье затащить в постель к ним двоим не только Хью, но и юного Ива Хьюгонина. Впрочем, монах не стал об этом задумываться — напомнив себе, что прежде, чем произносить отцовские нравоучения, следует по меньшей мере объявить о своём отцовстве… на что он так и не отважился. — Зачем я тебе? — тихо спросил он вместо этого, и в голосе прозвучала та же хрипотца, что и в голосе Оливье. — Дома тебя ждут молодая, царственно прекрасная жена и юный прелестный любовник… немудрено, что ты любишь их обоих — они похожи больше, чем им кажется… Так зачем тебе старый монах? — Затем, — так же тихо ответил Оливье, подходя ближе, — что так, как с тобой, мне не было ни с кем. Я ехал в Шрусбери и всю дорогу надеялся, что у меня будет время к тебе зайти… провести с тобой часок… Неужели ты оттолкнёшь меня сейчас, брат Кадфаэль? — Не оттолкну, — глухо выдохнул Кадфаэль. — Не оттолкну. Не сможет оттолкнуть. Да простит его Господь, не сможет. Если бы Оливье знал… Но он не знает — и дай Бог, чтобы не узнал вовсе. Потому что иначе — как ему жить с мыслью, что он вожделел родного отца? Отдавался родному отцу? Их поцелуй был яростным и страстным, губы Оливье хранили вкус вина, жаркое прерывистое дыхание смешивалось с дыханием Кадфаэля. Мой сын… мой сын, мой любовник… — Повернись, — шепнул Кадфаэль, отстраняя от себя Оливье. — И обопрись на стену. Сегодня он не сможет смотреть Оливье в глаза. И больше не хочет укладывать родного сына на лежанку, на которой занимается любовью с Хью. Да и времени у них не так много… — Хорошо, — улыбнувшись, Оливье расстегнул и отложил в сторону пояс, стащил шоссы, обнажая длинные стройные ноги, и, опёршись ладонями о деревянную стену сарайчика, прогнулся в пояснице. Кадфаэль сглотнул, провёл ладонями по его бёдрам и потянулся за склянкой с мазью — как всегда, припрятанной под лежанкой. Оливье был таким же горячим и узким, как в прошлый раз, и так же самозабвенно стонал, подаваясь навстречу и нимало не заботясь о том, что их могут услышать. Впрочем, Кадфаэля это всё же заботило — и в какой-то момент, держась одной рукой за бедро Оливье и продолжая рывками погружаться в его тело, он зажал ему ладонью рот. Оливье усмехнулся под его рукой и крепче прижался к ней губами, целуя; миг спустя он застонал снова, но на сей раз стон прозвучал более глухо — чему Кадфаэль не мог не порадоваться. Когда всё закончилось, и по телам обоих разлилось сытое блаженство утолённой страсти, Кадфаэль помог Оливье одеться, оправил собственную рясу — и едва успел поцеловать Оливье в губы, как в дверь сарайчика послышался стук. — Ты кого-то ждёшь?.. — Оливье вопросительно взглянул на Кадфаэля, и когда тот отрицательно покачал головой, сам шагнул к двери. — Я открою. Учитывая, что они оба уже были полностью одеты, далеко не каждый заподозрил бы, что раз дверь сарайчика заложена на засов, то за ней происходило что-то неладное. Но на пороге стоял Хью Берингар — как никто другой знавший, что порой его любовник не удерживается от измен. Хью медленно переводил взгляд тёмно-синих глаз с Кадфаэля на Оливье и обратно, и его резкое смуглое лицо — непохожее и в то же время чем-то похожее на лицо Оливье — всё больше мрачнело. Густые брови нахмурились, пальцы правой руки на миг сжались в кулак и разжались снова — и Кадфаэль мог бы поклясться, что Хью стоило немалых усилий не схватиться за меч. Расплата. То, что Хью обо всём догадался — хоть и не увидел ничего своими глазами, — его, Кадфаэля, расплата. За грех похоти — и пуще того за грех кровосмешения, на сей раз осознанный. Оливье помрачневшее лицо Хью тоже сказало о многом, и он нахмурился вслед за Берингаром. Едва ли он — не знавший, что совокуплялся с собственным отцом — хоть сколько-то сожалел о жарких мгновениях страсти, однако же прекрасно понимал, что у постоянного любовника всегда преимущество перед случайным, и сейчас явно размышлял, как будет более достойным отреагировать, если Хью всё же положит руку на рукоять меча. «Господи, не допусти!.. Господи, я грешен — но не допусти, чтобы мой сын и тот, кого я люблю, схватились из-за меня, старика, как из-за смазливой трактирной девчонки!» Пару мгновений Хью стоял неподвижно, но затем прерывисто вздохнул и едва заметно расслабился. Даже Кадфаэль, знавший и любивший его не первый год, мог только догадываться, чего это ему стоило. — Я принёс тебе вести, — сказал Хью, глядя на Оливье; подчёркнуто вежливо, но куда более прохладно, чем разговаривал с ним прежде. — Об императрице Матильде. Приятные для меня и, — внезапно Хью коротко и зло усмехнулся, словно мстя за свои оправдавшиеся подозрения, не имеющие отношения к политике, — куда менее приятные для тебя. Оливье с той же церемонной вежливостью склонил голову. — Я готов их выслушать. — Что ж, — спокойно промолвил Оливье, когда Хью закончил свой рассказ, — ехать на север, куда меня посылали, мне теперь нет никакого смысла — стало быть, отправлюсь на юг, в Оксфорд. Если ты позволишь, я хотел бы перед отъездом зайти к тебе и попрощаться с леди Элин. На лице Хью снова отразилась мучительная борьба. Видно было, что сейчас ему ничего не хочется больше, чем как можно скорее выпроводить Оливье Британца — пусть прежде и заслужившего его искреннюю симпатию — из города и графства; но вежливость снова взяла верх над ревностью. — Разумеется, — он кивнул. — И если тебе нужны припасы или оружие, я обеспечу тебя всем необходимым. Оливье поблагодарил — а затем как ни в чём не бывало обнял на прощание Кадфаэля, подставил ему для поцелуя щёку и, словно не замечая, что Хью разве что не скрипнул зубами, быстро и легко зашагал прочь по садовой дорожке. Кадфаэль и Хью молча смотрели ему вслед. — Так я и думал, — пробормотал сквозь зубы Хью. — Ещё когда привёл его к тебе… взгляды, которыми вы обменялись, были красноречивее всяких слов… Видит Бог — ни о чём я в тот миг не жалел больше, чем о том, что не в силах был помешать вам встретиться вновь. Кадфаэль глубоко вздохнул. Отпираться не было смысла. — Ты меня простишь? — мягко спросил он и положил руку на рукав Хью. Берингар тоже вздохнул и, повернув голову, с горькой усмешкой взглянул на Кадфаэля. — Могу ли я тебя не простить, мой друг? Особенно когда ты смотришь такими виноватыми глазами… Прощу, как прощал и прежде. Хотя когда я понял, что вы заперлись у тебя в сарайчике, то едва не бросился на него с мечом — как супруг, заставший любовника в постели жены, наплевав и на свою должность, и на то, что он был гостем в моём доме… Хорошо, что это помутнение продлилось недолго, — хотя теперь я немного понимаю тех, кого беру под стражу за убийства. Впрочем, — Хью помолчал, — в любом случае, я дал бы время обнажить меч и ему. — Если бы это произошло, мне оставалось бы только броситься между вами, — пробормотал Кадфаэль, и Хью посмотрел на него пристальнее. — Даже так? И за кого из нас ты бы боялся больше? Или скажешь, что переживал бы исключительно по поводу нарушения приличий и обнажения оружия на территории аббатства? — Хью, — Кадфаэль положил руку Берингару на грудь, и тот вздрогнул, но не отстранился, — как бы я мог не бояться за тебя? Ты знаешь, что я тебя люблю — хоть и слаб плотью… Но он — поверь, за него я бы боялся вовсе не как за любовника. — Неужели? — Хью коротко усмехнулся и накрыл ладонью руку Кадфаэля на своей груди, словно собираясь отбросить, — но вместо этого прижал её к себе теснее. — А как за кого? — Хью, — Кадфаэль не отрываясь смотрел в синие глаза, — сейчас я скажу тебе то, чего не знает никто, кроме меня. Оливье Британец — мой сын. — Твой сын, — пробормотал Хью, и сквозь смуглый цвет его щёк проступила бледность. — Твой сын… нет, не верю, вы же… нет, верю, Кадфаэль, верю. В нём есть что-то от тебя, какое-то неуловимое сходство, я не мог понять, откуда… Но как? — Хью положил свободную руку на плечо Кадфаэля и сжал его до боли. — Ты знал — и… — В первый раз не знал, — тихо ответил Кадфаэль. — Господь свидетель, не знал. Боюсь… боюсь, мне долго придётся тебе объяснять, мой друг. Пару мгновений Хью молчал, по-прежнему сжимая плечо Кадфаэля и удерживая его руку на своей груди. Монах видел, как на скулах Берингара ходят под кожей желваки, но не решался коснуться его лица. — Объяснишь, — наконец сказал Хью и встряхнул головой, словно сбрасывая оцепенение. — Непременно объяснишь. Но сейчас мне нужно проводить твоего… сына, — он едва заметно выделил это слово, — а тебе скоро пора к вечерне. Увидимся завтра. Я приду. — Я буду ждать, — сказал Кадфаэль. Он на миг переплёл пальцы с пальцами Хью — и тот не выдернул руку.***
декабрь, 1145 г. от Р. Х.
— Оливье… Ты знаешь, кто я такой? Единственная свеча, горевшая в камере темницы замка Масардери, бросала неверные отблески на бледное, похудевшее лицо Оливье, обрамлённое чёрными волосами. В простых штанах и рубахе, с оковами на ногах, от которых тянулись вмурованные в стену цепи, он стоял посреди своего узилища, неотрывно глядя широко раскрытыми глазами на вошедшего монаха. Не привечая и не обвиняя. — Знаю, — тихо отозвался он. — Ты мой отец. Филипп сказал мне. Если бы сказал кто-то другой…, но Филипп никогда не лжёт. Он сказал: «С чем тебя и оставляю. Этой ночью тебе будет о чём поразмыслить. Мне почему-то кажется, что ты не скоро заснёшь». И он оказался прав — я действительно не сомкнул глаз. Кадфаэль вспомнил выражение лица Филиппа Фицроберта в тот момент, когда признался ему, что Оливье — его сын. Изумление, толика веселья… и, вопреки ожиданиям Кадфаэля, ни капли отвращения. И всё же Филипп, несомненно, знал, что их с Оливье связывают не только узы крови; знал, хоть и ни разу не сказал об этом вслух. Должно быть, Оливье рассказал ему о своих любовных приключениях с «самым необычным монахом», когда дружба между ними ещё не сменилась враждой. На миг Кадфаэль задумался о том, что было между Филиппом и Оливье, помимо дружбы, — до того, как они оказались по разные стороны клинка… и после — когда Оливье очутился здесь, в полной власти Филиппа. Филиппа, который нипочём не хотел отпускать своего пленника на свободу — ни за богатый выкуп, предложенный Лораном д’Анже, ни когда Кадфаэль предложил свою жизнь в обмен на жизнь сына. «Неужто ты считаешь себя равноценной заменой молодому и сильному воину?» — беззлобно спросил тогда Филипп, и эти слова сказали Кадфаэлю гораздо больше, чем прямое признание. Дело было отнюдь не в том, что рыцарь из враждебного лагеря являлся куда более ценным пленником, чем пожилой монах; отнюдь. И не только в том, что Филипп не мог простить Оливье за то, что тот не перешёл на сторону короля Стефана вместе с ним. Филипп не хотел отпускать Оливье — но и не мучал его, и не пытался убить. Предоставлял не только достаточно сытную для узника пищу, но и чистую одежду, воду для мытья, расчёску, даже бритву… И Оливье — Оливье тоже не хотел смерти своему пленителю… Кадфаэль поспешно выбросил эти мысли из головы. Ему нет никакого дела до отношений Филиппа и Оливье — разве только Оливье сам обратится к нему с просьбой о совете. В любом случае, Филипп, должно быть, немало позабавился, сообщая своему пленнику, что тот грешил с родным отцом, — хоть и вряд ли в его веселье была злоба. Снимая оковы с лодыжек сына и стараясь лишний раз не коснуться его ног, Кадфаэль невольно подумал, что Оливье, несмотря на худобу и бледность — неизбежное следствие заключения, — стал ещё красивее. Таким красивым он не казался ему даже в день их самой первой встречи, когда Кадфаэль видел в нём лишь невероятно привлекательного молодого крестоносца, с которым был не прочь поддаться искушению плоти. Немудрено — снова мелькнула непрошеная мысль, — что Филипп так не хотел его отпускать. Казалось, Оливье дрожит от напряжения, как слишком туго натянутая тетива лука. Потому ли, что наконец обрёл свободу? Или потому, что переживает за судьбу своего пленителя, которого так и не смог начать считать врагом — как и тот его? Или — потому что встретился с отцом. С отцом, которого теперь должен видеть в бывшем любовнике. Бывшем. Не нынешнем. Господи, нет, неужели я снова… Кадфаэль дорого бы дал, чтобы обмануться в собственных ощущениях (впрочем, что ему осталось отдавать — отступнику, грешнику?), но сомнений не было — он вожделел Оливье ещё более неистово, чем прежде. Вожделел в мечтах все эти дни, попутно тревожась за его участь; вожделел даже тогда, когда путешествовал с Хью — с тем, кого любит всем сердцем… Вожделел столь сильно, что горячая волна прихлынула к его чреслам ещё тогда, когда он отпирал дверь темницы. А уж теперь, когда они с Оливье стояли совсем близко друг от друга, когда стоило только протянуть руку, чтобы коснуться… Сверкающие глаза Оливье по-прежнему неотрывно смотрели на него. Кадфаэль тщетно пытался убедить себя, что желание, которое он видит в глазах сына, — лишь отражение его собственной похоти. Перед их первым совокуплением он думал о том же. Вот только тогда возможность неверно истолковать взгляды молодого красавца-рыцаря его пугала — пусть и не слишком сильно, — а сейчас он был бы искренне рад, если бы хоть один из них был свободен от кровосмесительной похоти. — Ты даже не обнимешь меня? — глухо спросил Оливье, не двигаясь с места. — Боишься, что оттолкну? Или боишься коснуться? Помнится, при второй нашей встрече ты не боялся ничего… а ведь знал уже тогда, верно? Кадфаэль сдавленно выдохнул, сжал сына в объятиях — и с невольным облегчением почувствовал, что Оливье тоже обнимает его. — Знал, — тихо сказал монах. — Прости, моя вина… Но как, — он взял Оливье за плечи, отодвинул от себя на расстояние вытянутой руки и снова заглянул ему в глаза, — сын мой, скажи, как я мог тебе сказать? Как — после того, что между нами было? Когда мы расставались в первый раз, я думал, что больше и не свидимся, — а когда милостью Господа повстречались вновь… — …я первым полез к тебе с непристойностями, напоминая о том, как хорошо нам было грешить в первый раз, — закончил за него Оливье и криво усмехнулся. — И ты так и не решился сказать… и не решился меня оттолкнуть. Боялся оскорбить отказом? Едва ли ты нанёс бы мне смертельную обиду… но, пожалуй, я бы и впрямь не понял, с чего вдруг самый необычный монах, которого я знаю, надумал заделаться праведником. — Я действительно боялся, — подтвердил Кадфаэль. Решившись, он поднял руку, коснулся ладонью впалой щеки Оливье — и тот не сделал попытки отстраниться. — Но и не только. Да простит меня Господь, не только. — Я знаю, — Оливье снова усмехнулся, но на сей раз его усмешка была мягче. — Такую страсть не изобразишь из боязни обидеть любовника. Ты тоже хотел… то, что ты узнал — что мы оба узнали слишком поздно, — не смогло уничтожить твоё желание. Наше желание. Наше желание. Он сказал — наше. Господи, помоги мне… — Не смогло, — произнёс Кадфаэль вслух. Лгать он больше не собирался — ни сыну, ни себе. — Я думал о тебе, — Оливье вывернулся из объятий Кадфаэля, запустил длинные изящные пальцы в свои тщательно расчёсанные волосы и начал мерять темницу широкими шагами. — Здесь, в заточении. Думал, вспоминал… не всё время, нет — но часто, слишком часто… Реже, чем Эрмину и Ива. Чем своего первенца. Но всё равно вспоминал. Мне казалось — почему нет, приятные воспоминания о двух сладостных соитиях… помогающие не думать о том, что происходит ныне… — он перестал ходить из угла в угол, остановился перед Кадфаэлем и на миг закусил губы — так сильно, что они побелели. — Если бы я только знал, что мечтаю о родном отце! Тогда я сумел бы набраться сил прогнать от себя эти мысли… Наверно. Я не знаю. — Сколь бы греховны ни были твои мысли, они скрашивали дни твоего плена, — сказал Кадфаэль и положил руку Оливье на плечо. — И ты сам сказал — ты не знал. Твоя вина куда меньше моей. «Потому что я знал, но тоже не мог перестать думать о тебе. Не думал все эти годы, был счастлив тем, что имею, полагал, что научился вспоминать тебя только как сына, — но когда передо мной забрезжила надежда увидеть тебя вновь…» В памяти всплыло лицо Хью Берингара — сдвинутые у переносицы густые чёрные брови, любовь и мука в синих глазах. Хью догадывался, что тревога за сына и стремление его спасти всколыхнули в памяти Кадфаэля воспоминания о грехе. Хью ревновал. Хью не хотел его отпускать — и не захотел поехать с ним, хотя мог бы временно оставить графство на своего помощника. И Хью, и аббат Радульф — они оба догадывались. Кадфаэль нарушил повеление своего аббата — и предал доверие своего любимого. «Езжай с Берингаром и возвращайся с Берингаром. Если поедешь дальше один — знай, что едешь без моего благословения». Отец Радульф и так был чересчур снисходителен к его грехам… Но мог ли он оставить родного сына гнить в темнице? Для того лишь, чтобы самому избавиться от искушения? Искушения, которое, как выяснилось, владеет не только им… — Первое время я злился на тебя после того, как узнал, — проговорил Оливье. — Думал, почему ты не сказал… думал даже, что не говорил специально — чтобы иметь возможность повторить… — Кадфаэль открыл рот, собираясь пылко возразить, но Оливье быстро покачал головой, давая понять, что оправдания излишни. — А потом пришёл меня спасать, пришёл, преступив свои обеты… Но прости меня. Прости… отец. Я был неправ. — Забудем это, — сказал Кадфаэль и коснулся губами щеки сына. Имеет ли он право на этот целомудренный поцелуй — всё ещё сгорая от постыдного вожделения? — Забудем, — подтвердил Оливье. — К тому же, сейчас есть куда более неотложные дела… Отец, не побудешь ли ты сегодня моим оруженосцем? На том сундуке — всё, что было при мне, когда меня схватили в Фарингдоне. Филипп не из тех, что зарятся на оружие и доспехи своих пленников. Кадфаэль помог Оливье облачиться в кольчугу, застегнул на его бёдрах пояс. Ощущение горячего крепкого тела сквозь тонкое полотно одежды вновь опалило жаром; Кадфаэль поднял взгляд на сына и понял, что тот заметил. Оливье всегда умел подмечать подобные вещи не хуже своего отца. — Ты так похож на мать, — тихо сказал Кадфаэль, стараясь не думать о том, как близко находятся сейчас от его губ твёрдо очерченные губы Оливье. — Одно лицо — вот только её нежную женственность в тебе сменила суровая мужественность… Я долго сокрушался, что не понял сразу… — Он только сейчас осознал, что его рука до сих пор лежит на бедре сына, и поспешно — слишком поспешно — отпрянул. — Прости. Прости меня, сынок. Глаза Оливье горели огнём на бледном, цвета слоновой кости лице. — Тебе не за что просить прощения, — глухо, но твёрдо сказал он и внезапно, обхватив лицо монаха ладонями, быстро поцеловал его в губы — слишком пылко и крепко для родственного поцелуя. Затем, словно устыдившись, отвернулся, поправил на боку меч и направился к двери. — Пойдём, отец. Нам надо спешить. В пастушьей хижине было тихо. Потрескивали в очаге поленья, даря тепло и слабый оранжево-золотистый свет. Кадфаэль лежал на полу, завернувшись в тёплый шерстяной плащ, и видел совсем близко перед глазами черноволосый затылок сына — сына, с которым спустя два дня должен был расстаться в Глостере. Там, в Глостере, Оливье ждут дома Эрмина и Ив; со дня на день Эрмина родит ему второго ребёнка, а Кадфаэлю — второго внука. Многие мужья постарались бы в эти дни не оставлять жену ни на миг, но Оливье был спокоен за Эрмину. — Она способна справиться с чем угодно, — говорил он Кадфаэлю, и в его голосе звучала неприкрытая гордость за жену. — Главное, что я уже увидел её, а она — меня. Она больше за меня не тревожится — и, судя по её виду, мне тревожиться тоже нечего. Ни за неё, ни за нашего ребёнка. Он предлагал Кадфаэлю заехать, но монах отказался сразу и наотрез — как ни хотелось ему увидеть Эрмину и первого (а может, и второго) внука. Он сослался на то, что и так отправился спасать Оливье, нарушив прямое повеление своего аббата, и теперь жаждет как можно скорее принести покаяние, — но основная причина была иной. Не сейчас. Он не сможет посмотреть в ясные тёмно-карие глаза жены Оливье сейчас, пока ещё не избыл к нему преступной страсти — к нему, собственному сыну. Да, он никогда не испытывал смущения перед Элин Берингар, чей муж был его любовником уже долгие годы, — но с Хью их не связывали кровные узы. А Элин узнала об их отношениях ещё до свадьбы — и, вопреки опасениям Кадфаэля и Хью, это знание не стало для неё ударом. Чуть позже она и сама стала позволять Кадфаэлю лёгкие поцелуи — как шутили они трое, «на правах друга семьи». Вспомнив Хью и Элин, Кадфаэль почувствовал тепло в груди. Кажется, порой Господь благословляет то, что люди называют грехом. Недаром даже аббат Радульф закрывает глаза на связь Кадфаэля с Хью — при том, что не хотел позволять ему ехать к сыну, полагая кровосмешение куда более страшным грехом, чем содомия и нарушение обета целомудрия… Мысли о Хью и Элин — и обо всём, что ждёт его в Шрусбери, — ушли, вновь сменившись мыслями о близости Оливье. Они лежали сейчас так близко друг к другу; Господи, так близко… и хотя Кадфаэль, памятуя о своём грехе, не отважился обнять сына поперёк груди — пусть для того лишь, чтобы помочь им обоим согреться, — эта близость всё равно волновала его кровь… Спать. Немедленно спать. Прошептать ещё несколько молитв — потише, чтобы не мешать Оливье, — и… — Отец. Оливье тоже не спал — и по дыханию Кадфаэля слышал, что не спит и он. — Я здесь, сынок, — тихо сказал монах. Он осторожно коснулся ладонью плеча Оливье — и тот, развернувшись, оказался с ним лицом к лицу. — Ты ведь отказался заехать ко мне домой не потому, что это идёт вразрез с повелением твоего аббата… которое ты всё равно уже нарушил, — тихо сказал Оливье. В свете огня его глаза казались совсем золотыми — совсем как тогда, в травном сарайчике… — И поэтому тоже, — так же тихо ответил Кадфаэль, неотрывно глядя в глаза сына. — Но не только поэтому, ты прав. Мне уже кажется, что грехи мои множатся с каждым днём… — Тогда и мои тоже, — губы Оливье тронула лёгкая улыбка, но глаза остались серьёзными. Он смотрел на Кадфаэля таким же страстным и напряжённым взглядом, как во время их встречи в темнице, — и монах помимо воли почувствовал, как горячая волна снова прихлынула к паху. — Поверь, ничего бы не случилось, если бы ты повидался с Эрминой и своим внуком. — А если бы она поняла слишком много? — настойчиво спросил Кадфаэль. — Эрмина умна. Полагаю, тебе это известно лучше, чем мне. — Умна, — охотно согласился Оливье, улыбнувшись шире при упоминании о жене. — Думаю, достаточно умна, чтобы понять — она ведь уже подозревала нас с тобой, хоть мы и ни разу не заговорили об этом прямо… И она всегда знала, что я не свят. Знала — и понимала. Филипп Фицроберт. Ив Хьюгонин, родной брат Эрмины. Да, про Ива Эрмина точно знала с самого начала, и приняла Оливье таким, каков он есть — неспособным любить только одного человека, — ещё раньше, чем это сделал сам Ив. Есть вещи, в которых женщины мудрее мужчин. — Но, возможно, ты прав, — помолчав, продолжил Оливье. — Она ведь не знала, что ты — мой отец. Теперь-то я ей, разумеется, уже сказал… но, пожалуй, и впрямь будет лучше, если после этой новости она решит, что ошибалась в своих подозрениях, и между нами никогда не было ничего, кроме зарождающихся родственных чувств. — Ив знает, — тихо сказал Кадфаэль. — Понял сам — я бы не стал ему говорить… И из-за того, что он понял, что между нами было, я так и не сказал, что ты — мой сын. Но теперь-то он знает всё. — Он не скажет Эрмине лишнего, — уверенно проговорил Оливье. — Незачем. Он уже не мальчишка, понимает многое… Поймёт и это. — А нас? — спросил Кадфаэль и бережно отвёл прядь чёрных волос с щеки Оливье. — Нас — поймёт? Кадфаэлю отчаянно не хотелось, чтобы Ив проникся отвращением к нему — и к своему любимому Оливье. — Поймёт, — Оливье был уверен в Иве, он знал его куда лучше Кадфаэля — и у монаха отлегло от сердца. — Мы с ним ещё не говорили об этом, но непременно поговорим. Он умён… сейчас, когда вырос, — Оливье усмехнулся, — умён не меньше Эрмины… и действительно догадался сам. Я говорил Филиппу — но не ему. — Тогда всё в порядке, — Кадфаэль вздохнул и тоже позволил себе улыбку. Оливье был уверен, что Эрмина и Ив его поймут, — но поймёт ли своего блудного любовника Хью Берингар? Поймёт ли снова? А если не поймёт… если не поймёт — как жить дальше? — У нас обоих есть те, кто нам дорог, верно? — Оливье продолжал улыбаться; золотистые искорки танцевали в его глазах. — Я ведь тоже догадался, отец… Во время нашей последней встречи. Про Хью Берингара, шерифа Шропширского. Он был ко мне очень добр — а потом, когда увидел нас вдвоём у тебя в сарайчике, посмотрел как на соперника, которого застал с любимой женой, и даже, кажется, не сильно хотел, чтобы я, уезжая, простился с леди Элин — хоть и не запретил мне этого из вежливости… Честно — я думал, что он вызовет меня на поединок. — Боюсь, сынок, Хью куда менее понимающ, чем Эрмина и Ив. «И Элин. Но ведь Хью изменяет ей — если это можно назвать изменой, учитывая, что сама Элин так не считает, — только со мной, а я… а я, грешный…» — И во всём виноват я один, — продолжал Кадфаэль вслух. — Я столько раз изменял Хью, что… Даже не знаю, простит ли он на этот раз. «На этот раз. Господи, я говорю так, будто уже изменил Хью снова… будто мы с тобой снова, Оливье, сынок…» Говорить о том, что во время последней встречи тоже боялся, не надумает ли Хью обнажить меч и вызвать Оливье, он не стал. — Простит, — твёрдо ответил Оливье. — Если любит — простит… а он любит — это очевидно. Отец… — Оливье помолчал, длинные чёрные ресницы дрогнули, на миг скрывая золотой блеск глаз, — иди ко мне. — Что… — начал Кадфаэль, с ужасом чувствуя, как жар в паху становится нестерпимым. — Нет, Оливье, нет… мы с тобой и так достаточно нагрешили… — В последний раз, отец, — Оливье положил руки на широкие плечи Кадфаэля, придвинулся вплотную, не отрывая полного страсти взгляда от его лица, и монах почувствовал, как туманится от желания рассудок. — В последний раз. Ты ведь тоже хочешь… — он прильнул всем телом, и Кадфаэль, выдохнув, сжал рукой его бедро, не зная, пытается ли оттолкнуть или притягивает ближе. — Наша беда в том, что мы не знали друг друга как отец и сын — прежде, чем познали как любовники. Я рос не на твоих глазах, ты увидел меня уже взрослым, ты не знал, что я — твой сын… На тебе нет вины за произошедшее. И на мне… на мне тоже. — Во время второй встречи я знал, — возразил Кадфаэль и невольно погладил Оливье по бедру, чувствуя жар кожи сквозь тонкое полотно штанов. — И мы оба знаем сейчас. Но ты прав — если бы я видел, как ты взрослеешь… или если бы понял сразу… Если бы он понял сразу — возникло бы у него греховное влечение к собственному сыну? Нет, однозначно нет. Но он понял слишком поздно — а Оливье узнал и того позже. — Я уже начинаю привыкать к тебе как к отцу, — Оливье провёл ладонями по плечам Кадфаэля и прерывисто вздохнул. — Начинаю… Но ещё не привык до конца. В последний раз. Последние две ночи, мы всё равно уже дважды согрешили, ещё пара ночей ничего не решит… Я ещё приеду к тебе, непременно приеду — но больше ничего не будет. Впредь я буду тебе только сыном, а ты мне — только отцом. — Последние две ночи, — хрипло выдохнул Кадфаэль, и Оливье, опрокинувшись на спину, утянул его на себя и закинул ногу на бедро. Кадфаэль склонился к нему, и их губы слились, словно подогнанные друг к другу частицы витража. Оливье выдохнул в поцелуй, зарылся пальцами в отросшие за время путешествия волосы на затылке отца… Сброшенная одежда упала на пол беспорядочной грудой — ряса Кадфаэля поверх рубахи и штанов Оливье. Обнажённые тела льнули друг к другу, конечности сплетались, губы прижимались к губам. Отсветы пламени ложились на оливковую кожу Оливье, очерчивали контуры широких плеч и узких бёдер — как тогда, в первый раз… и в то же время иначе. В первый раз к страсти не примешивалась горечь. Да, Кадфаэль чувствовал вину перед Хью — но не перед Господом. Просто небольшое любовное приключение, думал он тогда. Чтобы нам обоим было о чём помнить. Это уже третья встреча, которая им запомнится, — и третий раз они предаются греху. И теперь Кадфаэль не только чувствовал вину в сердце — он видел её отражение в ирисовых глазах Оливье, глазах, в которые не посмел смотреть, когда они уступили страсти во второй раз. Грех прощается трижды… Простится ли? Простится ли — на этот раз, когда они оба ведают, что творят? Простит ли Господь? Святая Уинифред? Аббат Радульф? Хью Берингар? Что же до Эрмины де Бретань, Кадфаэль всё ещё уповал на то, что она никогда не узнает, что её муж отдавался родному отцу. Пусть, узнав об их родстве, сочтёт, что подозревала зря. — Хочешь отвернуться? — шепнул Кадфаэль. Снова коснулся губами губ Оливье, любуясь его запрокинутым кверху лицом, прикусил подбородок, спустился дорожкой поцелуев по шее. — От стыда? — Оливье жарко и часто дышал, но усмешка, тронувшая его губы, была кривой. — Нет. Я никогда не отворачиваюсь… от своих грехов. Помнить так помнить. — Тогда оближи, — Кадфаэль провёл тремя пальцами по приоткрытым губам сына, и тот охотно втянул их в рот. — Уж прости, сегодня мази нет. — Переживу, — пробормотал Оливье и снова тщательно обвёл языком пальцы отца. — У Филиппа… не было тоже. У Филиппа. Значит, он был прав в своих подозрениях насчёт того, что происходило в темнице. Неважно. И коль скоро Оливье не проникся после этого ненавистью к Филиппу — неважно вдвойне. По крайней мере, невольно подумал Кадфаэль, скользнув сразу тремя пальцами в задний проход Оливье, ему не будет так больно, как было бы после долгого перерыва. Когда Кадфаэль, вынув пальцы, медленно вошёл в Оливье, тот обхватил его руками и ногами, крепко прижимая к себе, и их тела слились изгиб в изгиб, как до этого сливались губы. Жар плоти. Сладость соития. Горечь вины. Сын должен расти на глазах отца. Я должен был держать его на руках в детстве, петь валлийские колыбельные… учить сражаться и очаровывать женщин… Мой сын, плоть от плоти моей, кровь от крови моей… Всё должно было быть иначе, всё должно было быть не так… Низкие стоны страсти. Бисеринки пота, поблёскивающие на лбу и висках Оливье. — Как же ты похож на мать, — не удержавшись, выдохнул Кадфаэль. Тут же испугался собственных слов, но Оливье только улыбнулся, погладил его по щеке и сам подался навстречу новому толчку. Что чувствовали дочери Лота, соблазняя родного отца? Не то ли, что чувствует сейчас Оливье — его единственный сын, его страстный любовник? — Помочь?.. — Кадфаэль провёл ладонью сверху вниз по животу Оливье, но тот перехватил его запястье. — Нет. Позже… Сперва ты. — Хорошо, — одними губами вымолвил Кадфаэль. Слова Оливье словно смыли последнюю плотину — подхватив сына под колени и прижавшись к нему так, чтобы каждый раз проезжаться животом по истекающей каплями желания плоти, он ускорил темп, окончательно забыв о своём возрасте и превратив совокупление в бешеную скачку. Руки Оливье соскользнули с плеч отца, он вцепился пальцами в плащ, на котором они лежали, — и, вжавшись затылком в пол, застонал громче. Всё ближе и ближе к вершине экстаза… Наконец Кадфаэль толкнулся в пульсирующий жар особенно резко — и в тот момент, когда он выплеснулся в глубину тела Оливье, тот, зажмурившись, простонал: — Отец… Это короткое слово опалило новой волной страсти и вины. Рухнув на Оливье и неразборчиво шепча какие-то нелепые нежности, Кадфаэль обхватил ладонью его плоть — на сей раз не встретив сопротивления, — и спустя несколько мгновений по пальцам потекла горячая жидкость. — Больше не смей мне жаловаться, что стареешь, — пробормотал Оливье и издал короткий смешок. — Таким отцом можно гордиться. — Главное, никому не рассказывай, чем именно ты во мне гордишься, — откликнулся Кадфаэль. Скатился с Оливье, лёг рядом, обнял его — и тот, сдвинувшись ниже, устроился головой у него на груди. Вина никуда не делась — разве что стала ещё горше. Но вместе с блаженством утолённой страсти в теле и душе разливалось странное умиротворение. — Может, всё-таки заедешь? Хотя бы ненадолго. Оливье не настаивал — и видно было, что хоть он и спрашивает снова, но не ждёт согласия. Они с Кадфаэлем стояли на северной окраине Глостера, держа лошадей в поводу и собираясь проститься. — Нет, — Кадфаэль отрицательно покачал головой. — Может, в другой раз. Когда у меня будет позволение аббата… и если я буду ещё достаточно крепок, чтобы отправиться в такой путь. Оливье придвинулся чуть ближе; ирисовые глаза смотрели спокойно и открыто. — Ничего бы больше не было, — совсем тихо сказал он. — Если бы ты заехал ко мне. Ты же знаешь. Да, они оба это знали — и знали, что близость находящейся на сносях Эрмины не была бы основной причиной. Они избыли свою постыдную страсть за эти две ночи, в которые больше ласкали друг друга, чем спали; избыли навсегда, полностью утолив. И сейчас, глядя на красивое и суровое лицо сына, Кадфаэль восхищался им лишь как созданием, которое ему милостью Божьей удалось зачать — и которое, вновь по милости Божьей, оказалось живым напоминанием о своей матери. Влечения больше не было — и он знал, что оно не вернётся. Взгляд Оливье тоже был ясным и твёрдым. Они оба никогда не забудут о жарких минутах страсти, которые разделили друг с другом, — но отныне греховную похоть навсегда сменила любовь отца и сына. «Может, и впрямь, как полагают некоторые, наилучший способ избавиться от греха — поддаться ему? Нет, нет. Ничто не может служить мне оправданием — ни мне, ни моему сыну. Но значит ли это, что теперь мы оба прокляты навек? Может ли Господь не простить такого, как мой Оливье, может ли он быть неугоден Ему? Нет. Не верю, не поверю ни за что. Но может ли Господь простить меня? Меня, преступившего все свои обеты, предавшего всё, что было для меня свято? Какую кару я заслужил — небесную или земную? Примет ли меня вновь столь дорогая моему сердцу обитель… примет ли Хью? Сколько он может меня прощать — тот, кого я люблю всем сердцем? Если не простит на этот раз, его никак нельзя будет упрекнуть… Но мне — как доживать мне остаток своих дней, если Хью не простит? Даже если мне дарует прощение отец Радульф — как смогу я жить без моего Хью? Что ж… если он не захочет меня больше видеть — или если не захочет видеть как любовника, — довольно с меня блуда. Начну наконец соблюдать обет целомудрия, как полагается доброму монаху… Если не с Хью — больше не хочу ни с кем». — Я знаю, — сказал Кадфаэль вслух и сжал своей рукой руку сына. — Но тем не менее. Я нагрешил сверх всякой меры, и сердце зовёт меня домой… даже если дома ждёт лишь расплата. — Боже упаси меня вставать между тобой и тем, что даёт покой твоему сердцу, — Оливье задумчиво улыбнулся, и Кадфаэль не решился спросить, говорит ли он сейчас о Шрусберийском аббатстве или о шерифе Шропширском. — Но если там, куда зовёт сердце, тебя не примут… Нет, — оборвал он сам себя, резко тряхнув головой; чёрные прядки волос упали на лоб, и Оливье небрежно смахнул их ладонью. — Не будем об этом. Такому не бывать. Не может быть, чтобы… — он снова умолк, явно терзаясь той же виной, что и Кадфаэль, и, прерывисто вздохнув, закончил: — Езжай с Богом. Мы ещё свидимся, отец. Непременно свидимся. — Непременно, — твёрдо пообещал Кадфаэль и коснулся губами оливковой щеки сына. Ни тени порочного желания — лишь мерный огонь родительской любви в груди. Наконец-то. Слава Тебе, Господи… И всё же вина тяжким грузом лежала на сердце — и отражалась в золотисто-чёрных глазах Оливье. Когда они встретились во второй раз, осознанно виновен был только Кадфаэль, Оливье же по-прежнему грешил по незнанию — но теперь виновны были оба. К добру или к худу? Оливье по первости злился на отца, когда понял, что тот дважды утаил от него правду об их родстве, — но меньше ли был бы их грех, если бы Оливье узнал раньше? Сейчас, на пути в Глостер, они знали оба… Знали — и всё равно согрешили. Но — согрешив, освободились от страсти… «Груз вины легче, когда делишь его на двоих», — сказал в одну из этих ночей Оливье, лёжа в объятиях отца. Но Кадфаэль вовсе не был в этом так уверен, и к тому же, слишком хорошо знал: то, что на сей раз о родстве знали они оба, их вину только усугубило. А впрочем, что теперь об этом думать. Что сделано, то сделано; остаётся лишь покаяться и смиренно ждать кары. Отъехав уже довольно далеко, Кадфаэль обернулся. Оливье всё ещё стоял на дороге и смотрел ему вслед, откинув капюшон плаща и подставляя непокрытую черноволосую голову холодному декабрьскому воздуху. Пусть всё будет хорошо в доме Оливье и Эрмины. Пусть Господь позволит Кадфаэлю узнать о рождении второго внука — а может, и свидеться однажды с обоими. Молиться о том, чтобы его благосклонно приняли в Шрусбери, монах не смел. Хоть и желал этого всей душой.