Сладка ягода одурманит, горька ягода отрезвит

Вечер выдался ясный и погожий; в такие работа обычно будто сама спорится. Солнце стояло ещё высоко, и, не собираясь упускать возможности, брат Кадфаэль занялся травами и снадобьями у себя в сарайчике — однако, вопреки обыкновению, работа у него не только не спорилась, но валилась из рук не хуже, чем у брата Освина. Благо, в отличие от последнего, миски и горшки Кадфаэль не бил — хотя семена пару раз просыпал, и одна забытая на огне микстура у него чуть не выкипела. На душе у травника Шрусберийского аббатства было далеко не так безоблачно, как на небе у него над головой, — хоть он и понимал, что не должен печалиться и тосковать. И всё же почтенный брат тосковал — тосковал из-за разлуки с Хью Берингаром, помощником шерифа Шропширского. Тосковал так, как тоскуют не по друзьям, но по возлюбленным, — и то, что Хью отсутствовал сейчас в Шрусбери, потому что его жена Элин вскоре должна была разрешиться от бремени первенцем, тоску только усиливало. Нет, Кадфаэль ни в коем разе не ревновал Хью к законной супруге. Он искренне любил Элин Берингар, в девичестве Элин Сивард, считал её одной из лучших женщин и в своё время сам немало способствовал её браку с Хью — хоть и успел к тому времени разделить с ним постель. И, разумеется, он был чрезвычайно рад, что Господь одарил Хью и Элин наследником. И всё же… всё же. Проклятье, подумал Кадфаэль, собирая рассыпавшиеся семена. Он ведь с самого начала знал, как всё будет! И ведь не должен же был Хью хранить ему верность — ему, монаху, посвятившему себя Господу, но нарушающему обет целомудрия? И он, Кадфаэль, правда любит Элин и рад тому, что брак Хью с ней оказался счастливым; и, разумеется, добрый супруг всегда будет рядом с женой, когда той приходит срок рожать… Кадфаэль вздохнул и решил, что раз уж у него всё едино ничего не ладится, лучше налить себе стаканчик вина да посидеть на пороге сарайчика, наслаждаясь ясным небом, свежим воздухом и ароматом трав и цветов. А всю работу, не терпящую отлагательств, он всё равно уже переделал. — Брат Кадфаэль… Кадфаэль обернулся, услышав за плечом смущённый голос, и увидел мнущегося в дверях Освина. — Брат Кадфаэль, я могу вам чем-то помочь? Я вижу, вы не всё сделали, что собирались… «Упаси Бог, парень», — подумал Кадфаэль. «Если уж я сегодня всё рассыпаю да разливаю, то вдвоём с тобой мы, пожалуй, и пожар устроим!» — Нет, мой мальчик, сегодня мне твоя помощь не требуется, — сказал он вслух. — Думаю, оставшуюся работу можно отложить на потом. — Хорошо, брат Кадфаэль, — юноша опустил глаза и переступил с ноги на ногу. — А то я бы помог. Кадфаэль снова не удержался от вздоха. Рвение Освина к работе и неизменное желание помочь, безусловно, заслуживали похвалы — но руки у него были всё-таки дырявые. Впрочем, если вспомнить, что, отдавая парня в монастырь, его родители честно признались, что несколько лет тому назад у него вообще «руки и ноги будто отдельно от головы жили», — нельзя не сказать, что теперь дела обстоят намного лучше. И, возможно, монашеская жизнь пойдёт Освину на пользу — по крайней мере, здесь он пристроен к делу, а если разумения у него порой и не хватает, то всегда найдётся старший собрат, готовый указать путь. Кадфаэль ещё раз взглянул на простое бесхитростное лицо Освина, шапку непокорных чёрных кудрей и полные желания услужить голубые глаза — и подумал, что, возможно, присутствие этого паренька поможет ему меньше думать о Хью. — Выпей-ка лучше со мной вина, друг мой брат Освин, — сказал он, и парень радостно встрепенулся. — Только смотри не разбей стакан. — Ну что вы, брат Кадфаэль, — ответил Освин так простодушно, словно и не переколотил в мастерской травника уйму посуды. — Держи его крепче, — на всякий случай ещё раз предостерёг Кадфаэль и потянулся за кувшином. Это было не то вино, которое они обычно пили с Хью, но для посиделок с Освином сойдёт. Да и привкус у него приятный — недаром Кадфаэль туда яблоки добавляет. Они устроились с вином на пороге мастерской, и, ополовинив свой стакан, Кадфаэль подумал, что, кажется, на душе у него и впрямь стало чуть полегче. Самую чуточку. — Брат Кадфаэль, — снова подал голос Освин, — вы скучаете без милорда Берингара, да? «А паренёк-то временами не такой дурак», — мелькнула у Кадфаэля мысль. «Надо бы, пожалуй, лучше от него таиться — а то, не ровен час…» — Ты верно подметил, Освин, — сказал он, допивая стакан. — Что и говорить, милорд Берингар — мой добрый друг, а по разговорам с добрыми друзьями всегда скучаешь… — Да я не про разговоры, брат Кадфаэль, — на лице Освина играла всё та же простодушная улыбка. — Я про то, чем вы с милордом Берингаром в сарайчике на лежанке занимаетесь. Кадфаэль едва не выронил стакан — но всё же нашёл в себе силы аккуратно поставить его на землю. И впрямь — временами не такой уж дурак… только вот что теперь с этим делать? Отрицать явно бессмысленно… — Да вы не волнуйтесь, брат Кадфаэль, — Освин взял стакан старшего монаха и сам подлил в него из кувшина — хоть и разлив часть вина, но всё-таки не разбив ни кувшин, ни стакан. — Я же не дурак… «Не совсем дурак», — мысленно уточнил Кадфаэль. «Потому что порой тебя иначе не назовёшь — девятнадцать лет, а ума как на двенадцать». — Я же понимаю, что к чему, — продолжал тем временем Освин, глядя ему в лицо ясными голубыми глазами. — Я и на исповеди не скажу, что знаю. Если бы, — с неожиданным пылом добавил он, — вы здесь и труп какой прятали, и сами совершали те злодейства, которые вам расследовать случается, я бы и то никому не сказал. А тут и подавно — чего ж говорить, ежели всё по согласию. Кадфаэль осторожно перевёл дыхание. Преданность Освина ему, может, и была чрезмерна, но сейчас у него даже не хватило духу возмутиться словами юноши насчёт трупов и злодейств. — Брат Кадфаэль, — Освин наклонился к нему и доверительно понизил голос, — а это не грех? Ну, нарушение целибата? — Может, и грех, мой мальчик, — Кадфаэль наконец обрёл дар речи, — но, уж во всяком случае, не смертный. Ты и сам всё верно подметил — что плохого в том, что происходит по обоюдному согласию и к обоюдному же удовольствию? Хотя, разумеется, вряд ли, к примеру, наш отец приор, — при упоминании приора Роберта Освин хихикнул, — будет того же мнения, — а посему лучше тебе и впрямь помалкивать о том, о чём невольно довелось узнать. «Похоже, я и впрямь оказываю на послушников дурное влияние», — размышлял Кадфаэль про себя. «Но что ещё я мог ему сказать? Так я могу быть точно уверен, что мальчик будет держать язык за зубами… а коли воспримет мои наставления да нарушит обет целомудрия сам, так велика ли беда. Любовь Господь прощает, какую бы форму та ни приняла». — Конечно, — Освин поспешно кивнул. — Это хорошо, что не смертный грех… Потому что я-то к чему — брат Кадфаэль, может, я вам покаместь милорда Берингара заменю, чтобы вы так не кручинились? Похоже, Освин сегодня собрался изумлять Кадфаэля весь вечер — и на сей раз изумил так, что травник одним прыжком вскочил на ноги — благо, телесная крепость ему это позволяла. — Мальчик, ты не знаешь, о чём говоришь, — почти сердито начал он. — Похоже, не стоило мне давать тебя вина — оно и довольно крепкое, к тому же… «И самому не стоило пить», — подумал он, чувствуя, как кровь зашумела в ушах — и вовсе не от гнева на снова выказавшего себя дурачком Освина. «Уж точно не два полных стакана…» — А чего ж не знать-то, — Освин тоже поднялся с крыльца, но отойти от Кадфаэля, к которому стоял почти вплотную, не спешил. — Я, может, чего и не понимаю, но уж что на сеновалах делают, у нас в деревне все с детства знают. Опять же и овцы в хозяйстве, и другие животины. У них ведь всё так же — тоже твари Божьи. И даже мужеложество порой случается. Значит, и впрямь не серчает Господь. — Мой мальчик, я понимаю, что ты всегда рад мне услужить, — Кадфаэль старался говорить спокойно и мягко — и гнать от себя мысли о том, что Освин, будь он хоть трижды дурачок, вовсе не лишён привлекательности. Да, высокий, худой и нескладный, с чересчур большими руками и ногами — но чёрные кудри, голубые глаза, белая кожа и эта бесхитростная улыбка определённо добавляют ему миловидности… И Хью — тот, кому отдано сердце Кадфаэля, — сейчас далеко… рядом с законной женой; может, уже взял на руки своего первенца… В груди снова заныло — и радость за семейное счастье друга не могла унять эту тоску. — Но, поверь, в подобной услуге я точно не нуждаюсь, — продолжал Кадфаэль вслух. — Давай-ка лучше разойдёмся по своим кельям… — Я вам это… не по душе? — Освин едва ли не впервые осмелился перебить наставника — и в его голубых глазах мелькнуло что-то вроде обиды. — А смотрите так, будто нравлюсь. И я это… я не услугу вовсе. Мне тоже хочется. Ну, это самое. И пока Кадфаэль пытался подобрать слова для достойного ответа, Освин, нимало не смущаясь того, что они стоят на пороге сарайчика (благо, в пределах видимости никого не было!), задрал свою рясу чуть ли не до пояса и, более чем уверенно поймав запястье Кадфаэля, положил его руку себе на бедро. Кадфаэль почувствовал, что в голове у него окончательно мутится. Хью далеко… сколько ещё ждать до следующей встречи… а этот мальчик так ласково и призывно улыбается — явно обрадованный тем, что Кадфаэль не спешит убрать руку… Проклятье, почему бы ему не принести немного счастья и себе самому — и ласковой и преданной душе, что находится сейчас рядом с ним? Что же до того, что голова у Освина не всегда варит как надо, — в чреслах у него слабости, похоже нет. Впрочем, так нередко бывает — Кадфаэлю известно. — Да что ж ты удумал, на пороге заголяться… — сказал он, всё ещё чувствуя под ладонью гладкую тёплую кожу худого юношеского бедра, — и голос прозвучал хрипло. На лице Освина на миг отразилось разочарование, но Кадфаэль тут же добавил: — Давай внутрь, быстро. И дверь на засов запри. Освин снова расплылся в улыбке — и прежде, чем он кое-как оправил бесстыдно задранную рясу и послушно взялся за дверной засов, Кадфаэль успел заметить, что слабости в чреслах у него точно нет. Что ж — да простит Господь… …и Хью. — Брат Кадфаэль, мне как лечь? Или… или встать? Стыда в Освине не было ни малейшего: едва заперев дверь, он тут же совлёк с себя рясу и исподнее, и теперь, раздевшись донага, стоял посреди сарайчика с обычным своим невинным видом — не считая разрумянившихся щёк и восставшей мужской плоти. Кадфаэль сглотнул при виде этого зрелища и кивнул в сторону лежанки. — На спину ложись… Да, вот так. И раздвинь ноги. Освин с готовностью откинулся на лежанку, нимало не смущаясь, согнул ноги в коленях и потянул Кадфаэля к себе. Он весь горел от радостного и нетерпеливого предвкушения, румянец на щеках стал ярче — и Кадфаэль, чувствуя, что всё больше заражается его возбуждением, лёг между разведённых ног юноши и накрыл его губы своими; с такой поспешностью, словно боялся передумать. Боялся ли?.. Нет, пути назад не было. Да, он изменяет Хью, но даже стань его раскаяние сильнее — он уже обнадёжил Освина, пойти на попятную было бы по отношению к нему слишком жестоко… …к тому же — от ощущения горячего юношеского тела под руками и неумело, но пылко целующих губ жар в чреслах Кадфаэля усилился настолько, что почти причинял ему боль. В четыре руки они разоблачили от одежды Кадфаэля; прочная шерстяная ряса затрещала, едва не порвавшись, и Кадфаэль, хоть и не поняв, под чьими руками это случилось, успел подумать — не иначе, следует винить Освина. Силы хоть отбавляй, а как её рассчитать, вечно не знает. Неважно. Сейчас — неважно. Кадфаэль потянулся за склянкой с мазью, которую готовил для Хью; снова мелькнула мысль об измене, снова Освин обхватил его руками за шею, прижался, приподнявшись, губами к губам, и все мысли исчезли — остался только жар жаждущей плоти. Освин лепетал что-то о том, как ему приятно и хорошо, и какие у брата Кадфаэля сильные пальцы, а особенно сладко, когда он ими вот здесь нажимает, да, вот здесь, и мазь вкусно пахнет — брат Кадфаэль, вы же научите меня её готовить? На лежанке он, извиваясь на пальцах Кадфаэля и постанывая от удовольствия, ёрзал так, что напрочь сбил тюфяк и едва не свалился вместе с Кадфаэлем; в конце концов последнему пришлось придержать его за плечо и велеть лежать смирно. Освин подчинился — сейчас он вообще подчинялся ещё с большей готовностью, чем обычно. — Брат Кадфаэль, а… только пальцы будут? — непривычно хрипловатым голосом спросил Освин, глядя снизу вверх потемневшими от желания голубыми глазами. — Я… ну, я хотел… кажется, я готов… — Не только пальцы, — так же хрипло пообещал Кадфаэль. Наконец вытащил пальцы, в последний раз погладив ими Освина изнутри, подхватил юношу под колени и пристальнее заглянул ему в лицо. — Точно готов? Освин нетерпеливо кивнул растрёпанной черноволосой головой. Впрочем, подумал Кадфаэль, с приглушённым выдохом толкаясь в тесный жар, иного ответа от него не следовало ожидать, даже если бы он не был готов вообще. В первые мгновения Освин, казалось, снова не мог понять, куда девать руки и ноги, но затем крепко обвил ими Кадфаэля, вжал в себя, принялся беспорядочно гладить широкими ладонями где придётся — затылок, плечи, спину, ягодицы… Ёрзал, невольно растягиваясь сильнее, стонал так, что Кадфаэлю приходилось вновь и вновь зажимать ему рот поцелуями, снова бормотал о том, как ему хорошо и сладко… Когда всё закончилось, и Кадфаэль выплеснулся в сжимающийся в спазмах экстаза задний проход Освина, а по его руке, ласкающей мужскую плоть юноши, тоже потекло горячее семя, монах позволил себе на несколько мгновений лечь на Освина, вжав его своим весом в тюфяк, и уткнуться лицом во влажное плечо. По телу разливалась блаженная сытая сладость — и если бы не бьющаяся на краю сознания мысль о Хью… — Как хорошо, брат Кадфаэль, — снова повторил Освин, щекотно касаясь губами его уха. — Я теперь милорда Берингара как никогда понимаю. И вас тоже. А то раньше, бывало, думал — чего это он от жены бегает, такой красивой, а вы целибат нарушаете… А теперь как не понять… — он провёл ладонью по спине Кадфаэля, задержав её на пояснице, и Кадфаэль, вздохнув, приподнялся. — Мальчик мой, ты же понимаешь, что должен молчать о том, что здесь только что произошло? — на всякий случай ещё раз спросил он. — А как же, брат Кадфаэль. Чего ж тут непонятного. — Вот и хорошо, — Кадфаэль наградил Освина ещё одним крепким поцелуем и начал вставать. — Тогда давай скорее одевайся и ступай к себе в келью. До заутрени ещё успеешь немного поспать. — Ага, — Освин расплылся в улыбке и потянулся за своей рясой.

***

— Милорд Берингар! Хью Берингар замедлил шаг и слегка улыбнулся бегущему ему навстречу Освину. — Брат Кадфаэль у себя в сарайчике, милорд Берингар, — радостно сообщил юноша, поравнявшись с помощником шерифа. — Уж как он вам рад будет! — Да, давненько мы с ним не виделись, — Хью улыбнулся шире. — Будет что друг другу порассказать. По правде говоря, Хью предвкушал не только разговоры, но и — более того — сладостные ласки и поцелуи; но не говорить же этого кадфаэлевому дурачку-помощнику. — Ага, и не только порассказать, — словно прочитав его мысли, всё с той же широкой улыбкой подтвердил Освин. — Я раньше всё думал — чего это вы к нему так ходить-то любите; ладно чтобы лиходея какого изловить помог, а то ведь и просто так… А теперь-то уж мне всё известно. Так хорошо, как брат Кадфаэль, никто больше не сделает. Ну, я так думаю. Так-то я, окромя него, больше ни с кем. Как и вы, наверно. Хью застыл на месте, как вкопанный, и во все глаза уставился на Освина. Что он несёт, этот дуралей? — Так… хорошо? — медленно переспросил он, чувствуя, что сейчас выглядит дураком куда как почище Освина. — Больше ни с кем?.. Ты о чём, парень? — Да известно о чём, милорд Берингар, — Освин быстро оглянулся по сторонам и, убедившись, что поблизости никого нет, доверительно приблизил лицо к лицу помощника шерифа — казалось, вовсе не испытывая перед ним былого почтения. — О том, что брат Кадфаэль со мной в сарайчике делает. Ну, и с вами тоже. Брат Кадфаэль мне, конечно, велел никому не рассказывать — так что вы не волнуйтесь, милорд Берингар, я язык за зубами держу. Но вам-то и без того всё ведомо. На смуглом лице Хью проступила сероватая бледность. Дар речи он как будто и вовсе утратил. — Да вы не волнуйтесь, — повторил Освин и совсем уже бесцеремонно тронул Хью за рукав. — Сейчас я вам и не помешаю даже. Брат Кадфаэль меня в лазарет отправил, микстуру вот отнести, — Освин кивнул на кожаную суму у себя на поясе, из которой торчало закупоренное горлышко склянки, — да помочь там заодно. К тому же, и останься я, на той лежанке втроём и вовсе не разместиться — я вон с неё пару раз чуть не упал. Хотя вы ростом пониже будете, так что, поди, и не падаете. Ну, Бог в помощь, милорд Берингар, а то меня бранить будут, что в лазарет припозднился! — и, так и не дождавшись от Хью ответа, Освин заспешил по направлению к лазарету. Хью Берингар неотрывно смотрел ему вслед. На его лице было выражение боли и изумления — как будто его ударили исподтишка кинжалом. — Хью, мой добрый друг!.. — с широкой улыбкой начал Кадфаэль, оборачиваясь к вошедшему Берингару, — и осёкся, увидев выражение его лица. — Значит, Освин, — глухо процедил сквозь зубы помощник шерифа, не забыв, впрочем, закрыть за собой дверь. — Дурачок, на которого ты вечно ворчишь за его дырявые руки. Значит, так хорошо, как ты, больше никто не сделает. Значит, он не будет нам мешать, потому что на лежанке втроём не разместиться, — а если бы можно было разместиться, он что, ещё и третьим полез бы?! Кадфаэль тяжело вздохнул. Вот она, расплата за грех похоти… Не молнии небесные, не посмертные муки и даже не гнев отца аббата. Расплата — жгучая боль в синих глазах Хью Берингара. А Освин — что взять с дурачка. Кадфаэль сам виноват — не объяснил ему, что об их связи не следует рассказывать не только другим братьям, но и Хью. Разумеется, Освин решил, что раз помощник шерифа тоже делит с Кадфаэлем постель, таиться от него нечего… — Тебя долго не было, Хью, — тихо сказал Кадфаэль вслух. — Ты был с Элин — я понимаю, ты должен был быть с ней… Я тосковал… — И от тоски залез на лопоухого юродивого, — почти выплюнул Хью и отвернулся к стене. — От тоски, — подтвердил Кадфаэль и шагнул ближе. — И потому что хотелось дать парнишке немного радости — он ведь тоже не из тех, кому удаётся блюсти целибат, я давно чувствовал… И потому что… — монах вздохнул — прерывисто и покаянно — и, положив руку насупленному Хью на плечо, добавил: — И просто — бес полуденный попутал. У него и волосы чёрные, как у тебя… и глаза голубые, только светлее… — И он даже немного моложе, — Хью с кривой улыбкой взглянул на любовника; мука и обида по-прежнему плескались в тёмно-синих глазах. — И во всём тебе подчиняется. Заглядывает в рот. И не уедет ни к жене, ни по делам службы. — Ну не потому же… — на миг покаянное выражение на лице Кадфаэля сменилось упрямым, и он добавил: — А вообще, я ведь тебе не жена, чтобы верность хранить… я даже Господу её не сохранил… — Кадфаэль чуть помолчал, крепче сжал плечо Хью и добавил: — Прости. Правда, прости. — Блудник, — бросил Берингар и снова отвернулся. — Будто ты жалеешь, что своему дурню ноги раздвинул. — Жалею, — твёрдо ответил Кадфаэль, поднял руку и коснулся мозолистой ладонью щеки Хью. — Но только потому, что тебе больно сделал. Берингар посмотрел как-то ранено и потёрся щекой о руку Кадфаэля. — Сделал. — Сделал, да. Знаю. Прости, — Кадфаэль осторожно поцеловал Хью в уголок губ — словно боясь, что тот отстранится. Хью шумно втянул носом воздух, прикрыл глаза — и внезапно порывисто уткнулся лбом в плечо Кадфаэля. Монах положил руку ему на загривок, начал тихонько перебирать волосы. — Я… я ведь тебя люблю, — Берингар хрипловато вздохнул. — И я тебя. Прости… Простишь? — Кадфаэль заставил Хью поднять голову, обхватил ладонями лицо, заглянул в глубокую синь глаз. — Прощу, — чуть помедлив, тихо ответил Хью. — Прощаю. Кадфаэль, я понимаю, что не могу запрещать тебе… к тому же, у меня есть Элин… Но мне правда больно. — Знаю. Знаю, что больно. Вижу… — Кадфаэль погладил лицо Хью, провёл большими пальцами по мелким морщинкам, слишком рано собравшимся в углах глаз и рта. — И не в запретах дело. Запреты легко обходятся, будто я не знаю… Правда простишь?.. — хрипло спросил он и снова едва ощутимо поцеловал Хью в губы. Хью отрывисто замотал головой, будто пытаясь увернуться от ласки, от прощения, от самого Кадфаэля, — но потом так же рвано кивнул. — Да, прощу. Прощу… — и он прижался к губам Кадфаэля полным горечи поцелуем. — Простишь… иди сюда… я больше не… — Кадфаэль тоже встряхнул головой, понимая, что, желая сказать «больше никогда», ведёт себя как непутёвый супруг, который клянется жене, что больше не изменит. Так и не дав обещания, он скользнул ладонью Хью на затылок и поцеловал его долго и сладко, вкладывая в этот поцелуй всю свою вину и любовь. — Не… Не надо… — Хью не знал, что именно хочет сказать — не надо снова с кем-то спать или не надо клясться, что этого не будет, — но положил руки на плечи Кадфаэля и ответил на поцелуй так же крепко и долго. Кадфаэль массирует пальцами загривок Хью, кладёт вторую руку ему на спину, вжимает между лопаток, привлекая ближе к себе, но не спускаясь ниже — словно не решаясь на большую близость после… измены?.. Да, пожалуй что и измены… Ведь для того, чтобы изменить тому, кого любишь, вовсе не обязательно венчаться с ним перед алтарём, как с женщиной, или даже обещаться быть верным. О том же, что изменяет своим обетам, Кадфаэль и вовсе не думал; Господь — всяко не турецкий султан, чтобы назаводить себе наложниц, а потом требовать от них верности. Хью придвигается ближе. Он не может противиться такому знакомому теплу, что снова касается его, исходит от рук Кадфаэля. Ему всё ещё больно и горько, но он не может оборвать их связь из-за случившегося, не может злиться вечно. В конце концов, они и вправду не клялись друг другу в верности, так почему… Хью отрывается от губ Кадфаэля и трётся шеей о шею, сжав в кулаках монашеское одеяние. — Прости… мне правда жаль… правда… ты мне дорог, поверь, очень… — снова шепчет Кадфаэль, повторяет эти слова, как молитву, — как если бы, повторив их несколько раз, ему было бы легче заставить Хью понять и простить… как, повторяя молитвы, пытаешься заставить услышать и простить Господа. А бес и впрямь попутал — но Освин, казалось, тоже нуждался в утешении… видно, старый крестоносец и впрямь не может дать утешения более благочестивого… Кадфаэль снова обхватывает ладонями лицо Хью, целует его в губы коротко и крепко — помощник шерифа чуть выше ростом, и приходится запрокинуть голову. — Иди сюда… Пойдёшь?.. — Кадфаэль кивает на лежанку — с Освином было здесь же, но об этом лучше не упоминать. Хью сильнее сжимает плечо Кадфаэля. — Пойду… — он идёт к лежанке, оглядывается на Кадфаэля, садится, готовый откинуться назад. В синих глазах всё ещё стынет горечь. Не отрывая взгляда от лица Хью, Кадфаэль бросает быстрый взгляд на дверь — плотно ли прикрыта, задвинут ли засов? До этого даже не обратили внимания… Он садится рядом с Хью на лежанку, кладёт руки ему на плечи, проводит по ним ладонями, снова целует губы. — Я только тебя… только тебя люблю, слышишь? К нему… как к сыну всегда… а тут бес попутал… больше никогда, никогда — с ним… только твой… — окончательно запутавшись в словах, он дёргает застёжки дублета Хью, начинает его раздевать. Как же теперь согреть, как изгнать стылую горечь из любимых глаз… Хью ёжится, будто ему внезапно стало холодно, но не препятствует Кадфаэлю — только смотрит настороженно, горьковато, с желанием поверить. Вскоре он оказывается раздетым до пояса, и Кадфаэль прижимает его к груди. Берингар чувствует жар любовника — как тогда, когда у них всё случилось в первый раз. Тогда Хью казалось, что он сойдёт с ума от волнения, от желания, которое спешно вырвалось наружу, стоило только понять, что оно находит отклик… Сейчас отчего-то кажется, что он познаёт Кадфаэля заново — но более осторожно, словно об него можно пораниться. — Ты хочешь… точно хочешь?.. — Кадфаэль не знает, что будет делать, если Хью сейчас отстранится, зажмётся… но не спросить нельзя. Но Хью быстро кивает, и Кадфаэль мягко надавливает ладонями ему на плечи, опрокидывает на узкую лежанку, на которой вдвоём если поместиться, то только друг на друге или боком. Проводит ладонями по груди, тревожит большими пальцами соски — поджимаются, значит, всё-таки хочет… Кадфаэль наклоняется, начинает покрывать грудь Хью поцелуями, гладит бока, берётся за пояс штанов. — Ты прости… прости… я тебя люблю, только тебя… — он проводит языком по соску Хью и просовывает ладонь в штаны, нащупывая наполовину восставшую плоть. — Я… Я тоже тебя люблю… — шепчет Хью. Он словно немного застывший — но всё же решает довериться прикосновениям Кадфаэля, позволить ласке пробиться сквозь горечь и обиду. Хью откидывается на лежанке, вслушиваясь в поцелуи, в то, как они постепенно рождают в его теле ответное желание, — и мучительно тихо стонет, когда Кадфаэль накрывает рукой его плоть. Рука помощника шерифа ложится на плечо монаха. Кадфаэль некоторое время поглаживает твердеющий в его руке горячий ствол, касается губами шеи Хью, лижет ямку между ключиц. Наконец берётся за ремень штанов, начинает его расстёгивать; Хью снова на миг зажимается — Кадфаэль видит, как напрягаются мышцы его живота, — но тут же, глубоко и прерывисто вздохнув, заставляет себя снова расслабиться. Кадфаэль тянет штаны Хью вниз, и тот послушно приподнимает бёдра, позволяя себя раздеть. Как он мог согрешить с Освином? Он ведь любит только одного… Но он тосковал по Хью, а паренёк нуждался в поддержке — да ещё и захотел узнать, какова она, содомская любовь… — Только ты, — шепчет Кадфаэль, касаясь дыханием живота Хью. Спускается чуть ниже и мажет губами по нежной коже напряжённой мужской плоти. Хью часто и шумно дышит, пока Кадфаэль ласкает его плоть. Поворачивает голову вбок, потом снова коротко взглядывает в лицо монаха. Его тело отзывается, но душе это удаётся не так легко. Оставшись обнажённым, Хью кажется самому себе беззащитным, и у него почти возникает желание закрыться. Но Кадфаэль хочет его приласкать, Кадфаэль тоже осторожен сейчас, прислушивается к его реакции, Хью чувствует это. И вплетается пальцами в волосы Кадфаэля, позволяя себя касаться. Освин наверняка был счастлив, мальчишка с таким восторгом смотрел на Кадфаэля всякий раз… И сам Хью тоже был счастлив, когда это случилось впервые, лежал мокрый и улыбающийся в объятиях бывшего крестоносца. Так что даже может мальчишку понять. Губы Кадфаэля заставляют застонать, откинув голову. — Только я… — повторяет Хью, словно чтобы самому было легче поверить. — Только ты, — эхом отзывается Кадфаэль. — Больше никто. Он вбирает член Хью в рот, ласкает губами и языком, гладит узкие мускулистые бёдра, вздрагивающие под пальцами. Хочет, но не открылся, ещё не совсем открылся… ещё мучается от душевной боли… Господи, почему мы причиняем боль тем, кто нам дороже всего?.. Кадфаэль медленно выпускает горячий, пульсирующий от желания ствол изо рта, поднимает голову. Пряди тронутых густой сединой каштановых волос прилипают к его широкому загорелому лбу, сейчас влажному от пота. — Хочу тебя взять, — хрипло говорит Кадфаэль, глядя в синие глаза Хью, полные и страсти, и боли. — Хочешь?.. Хочешь… как обычно? Он проводит рукой снизу вверх по животу и груди Хью и задерживает ладонь у солнечного сплетения — чувствуя, как гулко бьётся под рёбрами сердце. Хью несколько мгновений смотрит на Кадфаэля, потом выдыхает: «Хочу…» — и в его голосе желание неотделимо сплетается с новой попыткой доверия, горчащей и хрупкой. Но всё же Хью решается сделать шаг вперёд сам, приподнимается, скользит руой по плечу Кадфаэля и, на миг приблизившись щекой к его щеке, шепчет: — Да… Пусть, пусть, всё между ними должно стать как прежде… или почти как прежде… Они должны попытаться, оба. Они ведь всё ещё хотят быть вместе? Кадфаэль же не собирается быть с Освином, сам сказал. В этом Хью ему точно верит. Значит, стоит попробовать заново. А горечь… горечь, может быть, потом рассосётся, истает, оставив лишь тонкий осадок, как после кадфаэлевых травяных отваров на дне чаши… Кадфаэль целует губы Хью, и ему кажется, что они и впрямь горчат, будто храня следы целебного отвара. Целебного — или отравы?.. Пригорчью отдают большинство из них, человеку несведущему даже может показаться, будто все на один вкус… и требуется быть умелым травником, чтобы отличить одно от другого… Кадфаэль целует Хью снова, крепче и глубже, словно пытаясь выпить с его губ отраву, которую сам же смешал, исцелить своим поцелуем. Получится ли… Кадфаэль лезет рукой под лежанку, достаёт баночку с мазью из пахучих трав и гусиного жира; мелькает мысль, что той же мазью он пользовался с Освином, и от этого вновь опаляет стыдом. Он открывает банку, запускает пальцы в густую прохладную мазь, неотрывно вглядываясь в лицо Хью — не исказится ли снова от боли? Наконец медленно проводит смазанными мазью пальцами Хью между ягодиц, трёт тугое колечко ануса, поглаживает второй рукой по бедру, словно прося прощения — не столько за боль телесную, которую собирается причинить, сколько за душевную, которую уже причинил. Хью прерывисто выдыхает, когда Кадфаэль касается его потайной плоти, и будто вслушивается в такие знакомые и одновременно новые прикосновения. Неужели то, что случилось с Освином, смогло отбросить их назад, к тому времени, когда они только познавали друг друга… а вернее, ещё дальше, на какую-то неведомую доселе территорию. Она покрыта и цветами, и колючими растениями, и сложно отличить одно от другого. — Ты с ним тоже здесь?.. С Освином ты тоже был в своей мастерской? Кадфаэль… — Хью наконец спрашивает то, что хочет спросить, кажется, с того самого момента, как вошёл в эту невысокую постройку поодаль от монастыря. Не всё ли равно, где было это соитие, место ничего не меняет… или всё-таки меняет? Хью почти уверен, что прав, и всё же хочет услышать это из уст Кадфаэля. Кадфаэль замирает, приподнявшись над Хью, но по-прежнему касаясь пальцами сборчатого колечка мышц, словно боясь, что стоит ему убрать руку — и исчезнет даже та хрупкая связь, что успела между ними восстановиться, и Хью снова замкнётся в колючей ледяной боли, что смотрит из его глаз осколками хрупкого синего льда. Монах вспоминает, что до сих пор не снял свою рясу; должно быть, Хью чувствует себя ещё более беззащитным, оказавшись обнажённым в то время, как Кадфаэль ещё полностью одет… порой подобное способствует усилению страсти — но вряд ли сейчас, когда доверие между ними нарушено… Нарушено по его, Кадфаэля, вине. — Да… да, тоже здесь… — глухо говорит он, и лицо Хью снова дёргается от боли. — Где же ещё… он мне здесь обычно и помогает… Прощаешь?.. Сможешь — тоже здесь? — Он протягивает вторую руку, не перепачканную в мази, и касается щеки Хью, чувствуя, как напряжены под гладко выбритой кожей мышцы. — Я… я тюфяк потом перестелю… Последнее звучит совсем глупо — но, возможно, это как раз то, что нужно Хью. Любовь — не поимка преступников; в любви нельзя руководствоваться разумными и рассудочными доводами. — Смогу… смогу, наверное… — тихо отзывается Хью, его губы невольно вздрагивают, как если бы он разжевал разом пригоршню калиновых ягод. Конечно, это было здесь, не стоило и сомневаться. И на этой самой лежанке. — Только разденься, пожалуйста, совсем. И прощаю… дай немного времени… Я же не сбегаю, видишь?.. — он пытается улыбнуться, щурится, потому что солнечный луч проникает сквозь узкую щель под потолком мастерской, и смотрит, как Кадфаэль начинает поспешно развязывать свою рясу. — Не сбегаешь… — Кадфаэль тоже неловко улыбается, кое-как справляется непослушными пальцами с поясом, поспешно стягивает рясу через голову, сдирает исподнее. — А то пришлось бы мне тебя ловить… как сам ты беглых преступников ловишь — хотя сегодня уж скорее я преступник… — он ложится на Хью, накрывая его своим телом, снова проводит рукой между широко разведённых ног, по горячей ложбинке между ягодиц. Берингар едва ощутимо вздрагивает — похоже, долго теперь не сможет забыть Освина. А он, Кадфаэль, и впрямь ощущает себя преступником — потому что предал доверие того, кого любит, польстившись на мальчишеские ляжки и доверчивую улыбку. Проклятье, иначе и не скажешь… Кадфаэль целует Хью в губы, в шею, чувствует, как пульсирует под смуглой кожей жилка. Снова поглаживает анус, осторожно проталкивает сперва один палец, затем второй, трёт внутри, разминает, гладит второй рукой по бедру. Привычно пахнет развешанными на просушку травами — остро, пряно и горько, и такая же горечь в глазах Хью… Тюфяк и впрямь надо будет перестелить… Хью выдыхает шумнее, чуть с присвистом, когда обнажённое тело Кадфаэля накрывает его — такое знакомое и в то же время будто незнакомое теперь. Руки сами скользят на плечи — прежде, чем Берингар успевает подумать об этом жесте. Он принимает поцелуи и ласки, и кажется, будто познает их заново. Пока у них горьковатый привкус измены, обиды, осадка от утихшего гнева. Но это ведь изменится?.. Потом, когда они… когда они снова разделят ложе… Которое Кадфаэль делил с этим юродивым мальчишкой Освином. Неважно. Или важно, но сейчас не хочется об этом думать. Хью вплетается пальцами в седовато-каштановые волосы Кадфаэля, чувствуя, как кровь всё же бежит по жилам быстрее от прикосновений. И приятно ощущать Кадфаэля обнажённым, будучи обнажённым самому… когда они оба открыты друг другу. Проникновение заставляет тихо застонать, слегка сжаться, а потом снова расслабиться… почти, будто ничего и не было. Солнце золотит лучами щели между досками, за ними можно разглядеть шелестящую листву деревьев. Запах трав умиротворяет, помогает страсти пробиться на поверхность, сделаться горячее. Помогает отдаться. Кадфаэль на миг вжимается лицом в основание шеи Хью, вдыхает запах кожи — такой родной, такой любимый… Горечь — в запахе Хью тоже горчинка, просто раньше горечи не было в душе. Или была, но меньше… Хью тихо стонет, двигает бёдрами, сильнее насаживаясь на пальцы, — не столь самозабвенно, как раньше, но всё же не зажимается, не пытается закрыться… сейчас это главное. Мази и припарки исцеляют телесные раны, душевные можно исцелить только любовью… Кадфаэль медленно вытаскивает пальцы из горячего пульсирующего ануса, заглядывает в лицо Хью. В тёмно-синие глаза, полные страсти и боли… но, кажется, боли всё-таки стало меньше. — Доверишься? Готов? — спрашивает Кадфаэль. Кладёт руки на бёдра Хью, касается быстрым поцелуем уголка губ. — Любимый… — Готов… Да, готов… Доверюсь… — последнее слово Хью выдыхает тише, почти шёпотом, всматриваясь в глаза Кадфаэля и словно бы спрашивая: «Я ведь доверяю не напрасно, в этот раз не напрасно?..». Он прижимается шеей к плечу Кадфаэля и кажется совсем беззащитным — прерывисто вздыхающий, ищущий пальцами опору на теле любимого. — Кадфаэль… — Хью… — эхом отзывается монах, подхватывает Берингара под колени, прижимается головкой ноющей от возбуждения мужской плоти к раскрытому пальцами, скользкому от мази входу. Почему, Господи, почему он причиняет боль тому, кого так любит? Почему неспособен не только блюсти обет целомудрия, но даже быть верным тому, кому принадлежит сердце? Кажется, Ричильдис повезло, что он на ней так и не женился. Не все женщины, подобно Элин Берингар, готовы сносить измены мужей со спокойствием святых — к тому же, изменял ли бы он, как Хью, только с кем-то одним? Мысли исчезают, словно их смывают быстрые воды Северна. Остаются только глаза Хью — такие же синие, как эти воды. Полные желания, боли — и тихой надежды на то, что в будущем боли не будет. Кадфаэль медленно толкается в тесный жар тела Хью; замирает, затаив дыхание, давая им обоим привыкнуть. У Хью так и не получилось полностью расслабиться — мышцы сжимаются слишком сильно, почти до боли. Не сдержавшись, он громко стонет, и Кадфаэль тоже откликается коротким приглушённым стоном. — Потерпи, — шепчет он, поглаживая узкие крепкие бёдра. — Потерпи… расслабься… я не причиню тебе боли… Не причинит — телесной. Но сможет ли больше не причинять душевной? Хью быстро кивает, пытается гладить спину Кадфаэля. Пытается расслабиться, пытается верить. Если всё не будет как раньше, то хотя бы должно снова стать тёплым. Настоящим. Он щурится от боли и от желания отбросить эту боль. В конце концов, у него есть Элин. Его прекрасная жена, которая понимает его так, как, вероятно, ни одна живая душа на свете. Возможно, даже так, как не понимает Кадфаэль. И Хью тоже изменяет ей. И изменяет Кадфаэлю с ней. Так стоит ли так резко реагировать на непродолжительную связь любовника с глупым добродушным мальчишкой?.. Разве так уж сильно меняет положение то, что Элин и Кадфаэль способны принять присутствие друг друга в жизни Хью? Кадфаэль погружается глубже, и Хью наконец обнимает его, тянет к себе ближе, откидывается на лежанку. Ещё нет, ещё не прошла боль, в сердце саднит — но, кажется, исцеление возможно. Берингар очерчивает пальцами подбородок Кадфаэля, всматривается в глаза. — Потерплю… это точно потерплю… — хрипло выговаривает он, криво и коротко усмехнувшись. Это несложно… после другой, не телесной боли. — Терплю… — а это уже о душе, они оба понимают. Хью делает несколько резких выдохов и пробует пропустить Кадфаэля дальше. Вполне удаётся. Не сказать, что сильно удаётся сердцу, но телу вполне. Хью обнимает широкие плечи Кадфаэля, слегка подаётся бёдрами вверх. Вот так. Так странно ощущать его тело — словно одновременно родное и чужое. Давно познанное и незнакомое. Похоже, Кадфаэль чувствует то же самое. Берингар поднимает голову, ведёт ладонями вниз по спине травника, спускается на ягодицы, смотрит с некоторым вызовом и горьковато. — Ну давай… Не бойся, Кадфаэль… Ты же раньше не боялся… — Не боялся… — глухо соглашается Кадфаэль. Не боялся, ничего. Не боялся дать клятву крестоносца, не боялся обагрить клинок чужой кровью. Не боялся принести монашеские обеты, не боялся их нарушить — когда понял, что святым ему не бывать. Не боялся соблазнить Хью Берингара, не боялся признаться в любви к нему его будущей жене… …не боялся ему изменить. И, не боявшись никогда и ничего, теперь и впрямь почти боится — брать того, кого брал уже не единожды. Любить того, кому причинил боль, худшую, чем от удара кинжалом. Принимать его ответную любовь — горькую, отчаянную, безудержную. Кадфаэль начинает двигаться — поначалу медленно, словно отделяя присохшую ткань от раны. Страсть понемногу вытесняет боль от собственной вины, он проводит широкими мозолистыми ладонями по узким бёдрам Хью, погружается в его тело глубже, гладит по груди, тревожит загрубелыми пальцами соски, заставляя их сжаться в твёрдые комочки плоти. Подсовывает ладони под ягодицы, сжимает их, разводит шире, наклоняется, целует в губы, пытаясь сцеловать с них горькую усмешку. Выпить эту горечь, забрать себе… в конце концов, кто, как не он, в ней повинен… — Любимый, — шепчет Кадфаэль и резковато ведёт бёдрами по кругу, вырывая у Хью новый стон. — Любимый… только тебя… как никого… Как никого. Почему же не получается — не только не нарушать обеты, но и быть только с тем, кого любишь… не причинять ему боль?.. Словно пытаясь избавиться от собственных мыслей, Кадфаэль толкается в Хью сильнее и целует так крепко, что этот поцелуй причиняет боль им обоим. Как и то, что было между ним и Освином. — Меня… Только меня… Хочу быть твоим единственным… — Хью с нажимом проводит ногтями по спине Кадфаэля, царапаясь, рвано выдыхая в болезненный поцелуй, дёргает бёдрами, словно желая наказать — Кадфаэля за измену, себя за доверчивость. И всё равно — родное… Родное тело, родное тепло, родные поцелуи, в которых столько жизни, столько жажды. Их первое соитие мешается в воспоминаниях-искрах с более поздними, с разговорами за стаканом вина или на бегу. Поиски виновных, поиски убийц, поиски предателей. И более личные воспоминания — о семье, об Элин. В какой-то момент их языки сплетаются друг с другом, лижут, будто две влажные змеи, старающиеся примириться, найти точку опоры в своем существовании. — Кадфаэль… люблю… — Люблю, и я… единственный… всегда единственный… — шепчет Кадфаэль, касаясь губами смуглых плеч Хью, сцеловывая выступившие на них росинки пота. Единственный — в душе. В сердце. Господи, почему же не не выходит, чтобы — единственный во всём? Толчок, ещё толчок… горячие тугие мышцы, обхватывающие мужскую плоть почти до боли тесно — Хью всё-таки не сумел до конца расслабиться, и сейчас, скорее всего, больно им обоим… Родной запах, родной вкус, горечь и страсть в синих глазах, пьянящая смесь запахов сушащихся под потолком сарайчика трав… Кадфаэль приглушённо вскрикивает, когда Хью царапает его особенно сильно, — от боли, от удовольствия, от желания помучить себя за причинённую любимому боль. Снова целует в губы, прихватывает губами твёрдо очерченный гладкий подбородок, пробегается шершавыми пальцами по животу, касается жестковатых волос в паху. — Поласкать тебя?.. — хрипло спрашивает Кадфаэль, заглядывая в тёмную синь глаз Хью. — Поласкай, да… Кадфаэль… Ненавижу тебя… И люблю… — выдыхает Хью, крепче обхватывает любовника ногами, приподнимается, тянется к влажному плечу, кусает, прижимается щекой к месту укуса и жмурит глаза, будто эту боль чувствуют они оба. И ведь правда чувствуют. Рука Кадфаэля скользит вниз, умело берётся за его естество, и Хью невольно думает, скольких ещё монаху удалось привести к вершине удовольствия этими руками уже после того, как они с Кадфаэлем стали близки… и скольких, может, ещё удастся… Но он всё же толкается навстречу, мычит что-то неразборчивое, чувствуя, как до дрожи напрягаются мышцы живота, стискивая Кадфаэля внутри себя. — Ненавидишь… и всё равно любишь… и я люблю, тебя люблю, тебя — как никого… — Кадфаэль покрывает лицо Хью лихорадочными, горячими поцелуями, глухо вскрикивает, когда Берингар сжимается на его плоти так, что причиняет боль. Плотно обхватывает ладонью член Хью, ласкает, стараясь попадать в такт своим толчкам, зная, что мозоли царапают горячую нежную кожу. Когда-то на его руках были мозоли от оружия, сейчас — от работы в саду… И доставлять наслаждение он умел и тогда, и сейчас. Вот только тогда наслаждению почти никогда не сопутствовала боль… По всей видимости — потому что страсти не сопутствовала настоящая любовь. — Я тебе помогу, — шепчет Кадфаэль, вонзается в Хью резче, трёт большим пальцем головку члена, поглаживает яички. — Помогу… помогу перестать ненавидеть… мой… и я — твой… — Помоги… Да, помоги, Кадфаэль… Мне одному не справиться… Не так быстро, не сейчас… — рвано бормочет Хью, снова царапается, запрокидывает голову, открывая беззащитное обнажённое горло с бьющейся венкой. Удовольствие и горечь ускоряют такт, пульсируют сильнее, грозя вспыхнуть, принести облегчение или хотя бы выплеснуться наружу. — Я скоро… Да… М-м-м… — Хью произносит еще что-то невнятное, вздрагивает ногами и изливается в ладонь Кадфаэль, задержав его в обьятиях, сжав мышцы, шумно выталкивая из лёгких воздух. Кадфаэль ещё одним резким толчком погружается по основание в тело Хью, обхватывает его обеими руками, до боли крепко прижимается губами к голубоватой жилке на горле и замирает, позволяя сладостной пульсации горячих тугих мышц довести и себя до экстаза. Легонько прихватывает кожу на шее Хью губами, касается кончиком языка. Станет ли всё снова как прежде?.. Должно… Должно, если они и правда любят. — Любимый, — тихо шепчет Кадфаэль, всё ещё не выходя из Хью, и Берингар шумно вздыхает — то ли от пережитого наслаждения, то ли от пережитой боли. — Прости… — он приподнимает голову, заглядывает в синие глаза Хью и касается губами его губ. — Я прощу… — шепчет Хью, касаясь губами влажного плеча Кадфаэля. — Дай немного времени. Я смогу. Не отпускай, полежи ещё… — Берингар наконец поднимает голову, смотрит в лицо монаха, прядки волос прилипли ко лбу. — И пусть твой дурачок пореже попадается мне на глаза… — Хью не может сдержать кривой улыбки. Кадфаэль снова целует его, и он отвечает на поцелуй медленно и сыто. Горечь осела где-то на дне души, совсем как в чаше с кадфаэлевым отваром. Стоит её взболтать, растревожить, и напиток снова загорчит, покусывая язык, нёбо, горло. Но пока душой помощника шерифа владеет зыбкое удовлетворение. Он почти простил своего несдержанного на плотские утехи любовника. Почти. Но запомнил, что опасность не может считаться миновавшей. Хью шевелится и сжимает Кадфаэля внутри себя, окружая темнотой расслабленную плоть. — Мой… — Твой, — тихо подтверждает Кадфаэль, охнув, когда Хью снова сжимается на его плоти. Убирает со лба Берингара влажную чёрную чёлку, снова целует в губы. — Постараюсь… чтобы Освин тебе пореже попадался… — неизвестно, удастся ли хоть что-то объяснить Освину — да и стоит ли, — но лучше ему в ближайшее время и впрямь не мозолить Хью глаза. Сам Освин неспособен на ревность, но, может, получится как-то втолковать ему «милорд Берингар хочет, чтобы я был только с ним»? Вряд ли это сильно расстроит Освина — в конце концов, Кадфаэль ещё после первого раза объяснил ему, что в будущем больше не сможет «делать с ним это», потому что «меня на всех не хватит, мой мальчик, да и под носом у отца приора нам с тобой слишком опасно». Последнее и впрямь верно. Приор Роберт терпит, сцепив зубы и скрепя сердце, визиты в травную мастерскую помощника шерифа, но едва ли стал бы терпеть блуд Кадфаэля со служкой — на постоянной основе. И всё же Освина жаль. Нельзя сказать, что монашеская жизнь совсем не для него, учёба и работа в огороде и травной мастерской явно пошли пареньку на пользу — но соблюдение целибата… Хочет ли от него этого Господь? Хотел ли Он этого от Кадфаэля? Нужно будет Освину кого-то найти, решает про себя травник. В конце концов, у него давно уже репутация сводника, покровительствующего влюблённым парочкам (что тоже отнюдь не радует достопочтенного приора) — так почему бы не распространить своё покровительство и на парочки, в которых нет женщин? Едва ли Господь порицает любовь — какую угодно любовь — настолько строго, как в этом уверяет церковь. Кадфаэль смотрит в такое любимое и родное лицо Хью, видит любовь, прощение и горечь в его синих глазах. Да, придётся ему подыскать себе замену — для Освина. Так или иначе, а он в ответе за этого юношу с тех самых пор, как взял его себе в помощники; да и привязался, сказать по правде. Он не хочет снова причинять боль Хью — не хочет, не хочет, Господи, как же он этого не хочет! — но и Освин не должен страдать от зова плоти. А попытка соблюдать обет целомудрия вряд ли удастся ему лучше, чем самому Кадфаэлю. Кадфаэль гонит от себя другую мысль — мысль о том, что может снова не сдержаться, снова изменить… пусть не с Освином… Нет, нет, нет. Не думать. Об этом — не думать. Даже несмотря на то, что он так и не поклялся быть верным. — Я люблю тебя, — говорит Кадфаэль вслух. Уголки губ Хью вздрагивают в горьковатой усмешке, и монах гладит его мозолистой ладонью по щеке. — Люблю… Я постараюсь, чтобы тебе не было больно… было поменьше больно… Всё ещё находясь внутри Хью, он прижимается к нему всем телом и крепко обнимает. И повторяет: — Твой. — Я хотел сказать тебе, что Элин родила мне сына, — голос Хью звучит тихо. — У него такие же светлые волосы, как у неё. И мы хотели позвать тебя в крёстные отцы. — Всё ещё хотите? — так же тихо спрашивает Кадфаэль, чуть приподнимаясь и заглядывая в синие глаза. Хью улыбается. В его улыбке всё ещё горечь — но любви в ней больше. — Да.