— Ты вернулся.
Хью стоит на пороге сарайчика Кадфаэля. Взгляд тёмно-синих глаз так же непроницаем, как и красивое смуглое лицо.
— Да, — тихо отвечает Кадфаэль, чувствуя, как сжимается сердце.
Никто не ожидал, что он вернётся. Ни аббат Радульф, ни прочая братия… ни Хью Берингар.
— Элин сказала, что ты хочешь меня видеть, — Хью по-прежнему опирается о косяк, не переступая порога. — Что ты… — он медлит и почти выплёвывает следующие слова, — глубоко раскаиваешься.
— Да, — подтверждает Кадфаэль. — Это так.
— Я думал, ты останешься у него, — угол рта Хью дёргается, и Кадфаэль только сейчас замечает, что носогубные складки на лице шерифа стали резче и глубже, а в чёрных волосах поблёскивает несколько серебряных нитей — словно первая изморозь. — У своего сына.
— Я давал обеты, — говорит Кадфаэль и сам чувствует, сколь бессмысленны эти слова. Да, Господь простил его, и простила Святая Уинифред — но всё ещё не простил Хью.
— Разумеется, — Хью заходит в сарайчик, плотно притворяет дверь, закладывает засов. — И в первую очередь обет целомудрия.
— Господь прощает любовь, какой бы она ни была, — голос Кадфаэля звучит тихо, но уверенно — хоть слышится в нём и горечь. — Я в этом уверен, Хью.
— И ты думаешь, — Хью стремительно оборачивается, его губы снова вздрагивают, — что Он простит тебе даже плотскую любовь с собственным сыном?
— Нет, — Кадфаэль резко качает головой и вздыхает. — То есть… я чувствую, что Господь меня простил. В последний раз. Святая Уинифред дала мне знак. Теперь… теперь я молю лишь об одном — чтобы простил ты.
Хью тоже качает головой, неровно подстриженные волосы падают на глаза. Пару мгновений он стоит, кусая губы, словно бы в мучительных раздумьях, а затем снова встряхивает головой и начинает стягивать с себя одежду.
— Не могу… не могу, — тихо говорит Берингар, и неясно, о чём идёт речь — о невозможности столь быстрого прощения или о том, что он не в силах противиться желанию. Одежда падает на пол, Хью идёт к лежанке — отблески огня в жаровне играют на обнажённом теле — и, не говоря больше ни слова, ложится на живот.
Кадфаэль тоже раздевается, вытягивается поверх Хью, вжавшись ему коленом между ног, осторожно гладит по закаменевшим от обиды плечам, касается губами гладкой смуглой кожи.
— Любимый мой, — почти беззвучно шепчет он. — Прости… всё время тебя мучаю…
Хью судорожно вдыхает, поворачивает голову, прижавшись щекой к своей руке. Тяжесть тела любовника такая знакомая и всё равно будоражит, но горечь обиды и ревности обжигает изнутри.
— Мучаешь. Каешься и снова мучаешь, как будто сдержаться не можешь… Или не хочешь? Ты ведь не хочешь, просто не хочешь отказывать себе в удовольствиях! Ты сильный человек, если бы захотел, то смог…
— Смог бы… смогу, отныне точно смогу… прости, прости за всё… — Кадфаэль целует загривок Хью, проводит ладонями по бокам, чувствуя, как мучительно вздрагивает от прикосновений сильное худощавое тело, трётся пахом о крепкие ягодицы. Быстро облизывает два пальца, проводит по горячей ложбинке, снова чувствует дрожь распростёртого под ним Берингара. — Хочу тебя. Знаю, что тебе сейчас со мной противно, и всё равно хочу…
Хью шумно дышит, всхрапывает, словно лошадь. Вздрагивает под лаской, под поцелуями — такими родными и такими обидными сейчас.
— Хочешь. Ты всегда хочешь, и всех… и я тебя тоже, хоть сейчас и правда противно… — Хью утыкается лбом в собственные руки, чтобы совсем не смотреть на Кадфаэля, чуть шире разводит бёдра, поёрзав. В паху горько-мучительно тянет.
— Всегда… и всех… хотел, больше не хочу, не хочу никого, кроме тебя… И не только хочу, люблю… люблю, хоть и мучаю… — Кадфаэль осторожно проталкивает влажные от слюны пальцы в узкий, слишком зажатый проход, гладит, слизывает с загривка Хью капли пота, солёные, будто непролитые слёзы. И чувствует, как, несмотря на вину, всё сильнее разгорается желание.
— Мучаешь… и любишь… — соглашается Берингар, кусает губы от проникновения, от того, что тело ещё можно открыть, но душа хочет запереться, чтобы ей больше не наносили ран. Он с болезненной покорностью подставляет загривок; поцелуи как возмещение ущерба, плата за свершённый в отношении него грех. Хью позволяет монаху гладить себя ладонями по спине, бёдрам, ягодицам, чувствует, что оба они возбуждены, несмотря ни на что. Это будет горькое, отчаянное, опалённое соитие спиной к груди; ощущений больше, чем взглядов, касаний больше, чем слов.
Кадфаэль прижимается широкой грудью к спине Хью, вдыхает чуть горьковатый запах волос — запах раствора мыльного корня, смешанного с травами. Горечь, горечь, из-за его блуда между ними так часто бывала горечь… Может, стоило бы отказаться пока что от соития, дать Хью время, время на то, чтобы хоть немного его простить, — но слишком мучительно-сладостна близость этого горячего худощавого тела, запах волос, солоноватый вкус кожи. И даже боль Хью — хочется впитать её самому, растворить в себе, раствориться в Хью Берингаре, забыть всех остальных… Кадфаэль медленно вытаскивает пальцы, гладит напоследок припухшие края ануса, надавливает коленом, заставляя Хью шире раздвинуть ноги, разводит его ягодицы в стороны. Хью не поднимается на четвереньки, продолжает лежать на животе, вжавшись лицом в нехитрую постель так, словно хотел бы никогда не поднимать головы, — но всё же послушно раскидывает ноги, и с его губ срывается приглушённый подушкой вздох.
— Потерпи, — шепчет Кадфаэль, чувствуя себя так, словно говорит не о телесной боли — хотя в такой позе она неизбежна, на четвереньках было бы удобнее… Он сжимает ягодицы Хью, приставляет головку плоти к узкому горячему отверстию и медленно, мучительно медленно для обоих толкается внутрь.
Хью глухо мычит — ему так и не удалось расслабиться, — вздрагивает спиной, словно лошадь, когда та нервничает. Лопатки сходятся в центр и тоже подрагивают, он весь как натянутая тетива. Кадфаэль не погнушался даже собственным сыном, даже когда узнал, что Оливье его сын… Кадфаэль, что сейчас медленно заполняет его противящееся и одновременно принимающее тело. Это не укладывается у Хью в голове, и он встряхивает конной тёмных волос, снова утыкается в подушку, дышит тяжело и глубоко. Не получается ни забыть, ни отвлечься, и Берингар гортанно всхлипывает, стискивает в кулаках грубую льняную простынь, когда Кадфаэль погружается до конца.
— Терплю… — только и может выговорить он.
— Будет легче… потом… — сбивчиво бормочет Кадфаэль, касаясь губами шеи и плеч Хью и сам чувствуя, что несёт чушь. — Нам обоим будет легче…
Он медленно начинает двигаться, приподнимаясь и опускаясь на теле Берингара, протискиваясь в него глубже. Хью всё равно едва заметно подаётся бёдрами навстречу — несмотря на то, что так и не поднял головы, не встал на четвереньки, чтобы облегчить проникновение… Обычно, когда Кадфаэль брал его сзади, он полуоборачивался и, прерывисто дыша от страсти, ловил губами губы — но сейчас только лежит, вздрагивая всем телом и пряча лицо. Вместо губ приходится пробовать на вкус кожу — пытаясь доставить хоть немного удовольствия, отвлечь от боли… и телесной, и душевной.
Кадфаэль гладит широкими заскорузлыми ладонями бока, бёдра Хью, раскинутые и вцепившиеся в простынь руки. Он давно свыкся с тем, что не в силах блюсти данный обет, он не может считать грехом свою любовь к Хью — но Господи, как так могло выйти, что они впали во грех с собственным сыном? И почему, почему не сдержались ни во второй, ни в третий раз?
После последней встречи с Оливье ниточка, связывающая их с Хью, едва не порвалась окончательно. Хью знал, что, вызволив сына из темницы, Кадфаэль снова не удержится от смертного греха, знал ещё раньше, чем понял это сам Кадфаэль. Знал, что не удержатся они оба — он и Оливье.
И всё же он вновь принял своего блудного любовника — как принял Кадфаэля обратно в обитель аббат Радульф, отпустив ему даже тот грех, который отпустил бы мало кто другой. И теперь Хью опять принимает его в своё тело — хоть и не до конца ещё принял в душе.
— Любимый… — шепчет Кадфаэль, толкаясь чуть резче и боясь, что это слово звучит горькой насмешкой.
«Неужели? Нам будет легче? И я твой любимый? Любимей, чем родной сын, которого ты уложил в постель… или где вы там?..».
Хью не произносит этого вслух, но спина вздрагивает сильнее, а из горла вырывается полухрип-полусмешок, горький, как и всё его существо сейчас. Берингару кажется, что Кадфаэль может прочесть его мысли — слишком хорошо они друг друга знают, слишком хорошо Кадфаэль понимает… да всех вокруг, все грехи, мысли, чувства, потребности. И своим потребностям не отказывает. Хью глухо стонет, когда монах чуть качает бёдрами, но по-прежнему не хочет поднимать головы, не хочет смотреть. По правде говоря, он хочет напиться. И пожалуй, так и сделает, едва уйдя из этой уютной травной мастерской… этого пристанища плотской любви. А потом… Потом свернётся под руками Элин, в её тёплых милосердных объятиях.
Элин… Хью до слёз пронзает любовь к жене, благодарность за поистине святое понимание и прощение. Он не мог бы пожелать лучшей супруги, лучшей матери своему сыну, лучшей подруги сердца. Берингар сжимает в пальцах подушку и думает, что они оба не заслуживают милосердия Элин — ни Кадфаэль, ни сам Хью за то, что каждый раз принимает его обратно, страдает, а жене приходится ещё и утешать мужа, чьё сердце в очередной раз разбил неверный любовник. Каким бы прекрасным человек этот любовник ни был. Кадфаэль гладит его всего, и тело Хью постепенно начинает откликаться, хотя внутри он всё так же сжат в комок.
Кадфаэль снова и снова погружается в тело Хью, в тугой, болезненно пульсирующий жар, протестующе сжимающиеся и в то же время охотно принимающие мышцы. Он уже не раз причинял Хью боль, не раз грешил — не столько против Господа, сколько против себя самого, против их любви, — но сейчас чувствует, что последняя измена, третий грех с собственным сыном, стала последней и впрямь. Потому ли, что он стал слишком стар, и пусть старость не лишила его крепости в чреслах, но сделала зов плоти не столь непреодолимым? Едва ли… Скорее он просто устал от собственных измен, как устал от них Хью, и слишком остро чувствует, что сколько бы ни терпели и ни прощали его грехи Господь и Святая Уинифред, грех кровосмешения — троекратный грех — окончательно переполнил чашу Их терпения. Как и чашу терпения Хью Берингара.
Хью простит его в этот раз — вероятно, простит, сможет простить, как прощал и прежде… Как простил аббат Радульф. Как простила Святая Уинифред, явившись перед алтарём во время покаянного бдения. Как простила Элин, сама взявшаяся мирить с мужем его блудного любовника.
Но это прощение станет последним. Оступись он ещё раз — погубит не только свою любовь, но и свою душу.
Кадфаэль чувствует, что устал от самого себя, от собственного блуда; чувствует себя путником — бродягой, перекатиполем, — жаждущим обрести тихую гавань и осесть в ней навсегда. Так он чувствовал себя, вернувшись из Святой Земли, — и, почувствовав, принял решение сложить оружие и остаться в тихой гавани бенедиктинской обители. И не пожалел об этом решении ни разу — хоть и не в силах оказался блюсти один из трёх основных обетов.
Монах целует смуглую спину Хью и на миг вспоминает другое смуглое и стройное мужское тело — тело собственного сына. Вспоминает, как прощался с Оливье на окраине Глостера, вспоминает его серьёзное лицо, золотой блеск глаз, обещание приехать вновь, прощальный поцелуй, в котором была родственная любовь, но больше не было страсти, — и понимает, что следующая их с сыном встреча более не будет осквернена греховным влечением. Они избыли свою похоть за те две последние ночи, что провели в объятиях друг друга, и когда — ежели будет на то воля Господа — встретятся вновь, то лишь как отец и сын.
— Хочу только с тобой, — шепчет Кадфаэль, и Хью снова мучительно вздрагивает под ним. — Только с тобой, всегда… до самой смерти… уж сколько мне, грешному, осталось… Прости, прости за всё… больше никогда… больше никогда — с ним…
Хью мычит в подушку что-то неразборчивое, и Кадфаэль накрывает его руку своей. Берингар не разжимает пальцы, не переплетает их, как прежде, с пальцами Кадфаэля — но его кулак едва заметно расслабляется под широкой ладонью монаха.
Кадфаэль снова толкается в мучительно-желанное, несмотря на горькое чувство вины, тело Хью и отчаянно хочет верить, что эта едва заметно расслабившаяся рука — доброе предзнаменование.
— Хью, — Кадфаэль смотрит на шерифа, который опирается на косяк так, словно его не держат ноги, и чувствует, как мучительно сжимается сердце. — Ты пьян… ты же приходил вчера, всё было хорошо… мы…
— Приходил, — подтверждает Берингар, рвано кивая. — И пришёл снова. Что, нельзя? Или сегодня ты ждёшь кого-то другого, Кадфаэль?
— Я никого не жду, Хью, — Кадфаэль подходит к двери, плотно затворяет её, чтобы не впускать в сарайчик зимний холод, и чувствует исходящий от шерифа резкий запах можжевеловой водки. — Но ты не можешь…
— Что? Приходить сюда каждый день? Я всегда проводил здесь много времени — особенно когда ты помогал мне распутывать преступления. Аббат Радульф уважает меня как представителя закона и хорошо ко мне относится как к человеку. Или, — Хью криво усмехается, — сегодня я нежеланный гость, потому что немного выпил?
— С трудом верю, что немного, — не выдержав, честно говорит Кадфаэль и кладёт руку Берингару на плечо. — Возможно, тебе лучше…
— Уйти? Проспаться? Никуда я не уйду, Кадфаэль, — Хью резко сбрасывает руку монаха со своего плеча. — И не усну, пока не… — он внезапно обхватывает лицо Кадфаэля ладонями, притягивает к себе и крепко целует, кусая губы. — Мой. Только мой. А тебе всё мало, всех всегда мало… И меня… Как ты хочешь, как мне?.. Чтобы ты только со мной был? — выговаривает Хью хрипло, сквозь прорывающуюся истерику, в болезненные поцелуи.
Кадфаэль сжимает Берингара в объятиях, отвечает на злые поцелуи-укусы, лихорадочно гладит Хью по плечам, волосам, спине.
— Хочу твоим быть. Только твоим, всегда. Больше никогда, ни с кем, клянусь… сам от себя устал, жить не хотел уже. И без тебя не смогу… кажется. Мой чёрный волк…
— Кажется… Ты столько раз обещал. И никогда не держал обещаний. В конце концов на собственного сына залез… Чего тебе не хватает?! — Хью грубо льнет к Кадфаэлю, дёргает завязки на его рясе, стискивает рукой пах, трёт. — Каких ощущений тебе не хватает?..
— Обещал… не держал, залез… — эхом отзывается Кадфаэль, чувствуя, как мучительной, горячей болью, словно свежая рана, отдаётся в груди собственная вина. — Не… — он глухо, прерывисто выдыхает сквозь зубы, когда рука Хью накрывает его пах, вызывая горячую волну желания, вдвойне болезненную от душевных терзаний. — Что ж ты делаешь… — Кадфаэль сгребает котту на плечах Хью, впиваясь в них пальцами до синяков.
— Хочу… Хочу быть единственным… Хочу знать, как стать тебе единственным… Чтобы одного меня хватало… — Хью почти выплёвывает эти слова, распахивает полы одежд Кадфаэля, путается пальцами в шнурках на собственных шоссах, потом просто сдёргивает их, толкает монаха на лежанку, садится на него верхом, сжав боками колени, грубо ёрзает. — Так тебе хочется? Как ты… С ними со всеми? С Оливье? Может, я чего-то не умею?..
— Будешь, будешь единственным… Хью… в сердце — всегда единственный… — Кадфаэль сдавленно охает от неожиданной грубости любовника, его отчаянного пыла, сжимает узкие мускулистые бёдра Хью, наверняка оставляя на них синяки. — Ну что ты… зачем… всё умеешь… не потому я… моя вина, моя… — он сглатывает и невольно подаётся бёдрами навстречу, пытаясь притереться ноющей плотью к горячим ягодицам.
— Я хочу не только в сердце… Не только. Как ты не поймёшь… Твоя, твоя… И моя, что терплю… — Хью откровенно трётся бёдрами о бёдра Кадфаэля, пахом о его живот, потом сплёвывает на ладонь, наскоро готовит себя и, морщась от ощутимой боли, пытается насадиться на плоть монаха. — Почему?.. Скажи, почему?
— Не только в сердце будешь, не только… клянусь, клянусь, больше ни с кем… никогда, ни с кем, с ним — особенно, Господь проклянёт, если ещё хоть раз… — Кадфаэль сам едва удерживается от стона, когда Хью — узкий, невозможно тесный, почти неподготовленный — опускается на его плоть; придерживает Берингара за бёдра, пытаясь не дать насадиться слишком быстро — впрочем, тщетно. — Не спрашивай… я не знаю, не знаю сам… как проклят… может, за былые грехи, за то, что пролил много крови… потом нарушал обеты, обет послушания важнее обета целомудрия… Хью… да что ж ты… порвёшься… — он всё-таки не удерживается от короткого стона, порывисто обхватывает лицо Хью ладонями и крепко целует в губы.
— Пусть… плевать… — шипит Хью, насаживается до упора, жадно, отчаянно отвечает на поцелуй. — Похоть за пролитую кровь? Будто её до крови не было… Это испытание, наверное… которое ты не выдержал. Ни послушания в тебе, ни целомудрия… — Хью начинает рвано двигаться, словно желая наказать их обоих; больно, горячо, на мгновение стиснув плоть внутри себя по возможности сильно. — Не выпущу… Не отпущу…
— Не выпускай… — Кадфаэль снова захлёбывается коротким, хрипловатым стоном, сжимает ягодицы Хью, забывшись, сам разводит их в стороны, заставляя растянуться сильнее. — Не отпускай, никогда. Не выдержал я, не выдержал… ни святости во мне, ничего, похоть одна и есть… и любовь, к тебе любовь, к тебе… — внутри Хью горячо, болезненно-тесно, наверно, он и вправду долго не сможет теперь сесть на лошадь… Но Кадфаэль больше не пытается его сдерживать — знает, что не поможет. Только позволяет насаживаться на себя до основания — и держит так, словно сам боится отпустить.
— Любовь? — полувопросом, эхом повторяет Хью, кажется, это слово нашло отклик в его отчаявшейся, обуреваемой злостью и ревностью душе, сумело пробиться сквозь отторжение измен и пары можжевеловки. — Похоть и любовь… Мой, мой… Другие… тебя… не заслужили… — Хью насаживается на плоть любовника, не жалея ни его, ни себя, хрипло, отрывисто стонет, сжимает плечи Кадфаэля, ёрзает из стороны в сторону, добавляя удовольствия и боли им обоим. — Хорошо так?.. Тебе хорошо? Кадфаэль…
— Твой, твой, навсегда твой… любимый мой, единственный… Не заслужил, никто… — лихорадочно соглашается Кадфаэль. Он уже не думает об Оливье, о своём сыне — похоть ушла, осталась лишь отцовская любовь, всё прощено и забыто… Прощено аббатом, Господом, Святой Уинифред — но не Хью Берингаром. Пока что не Хью. — Хорошо… да, да, безумно хорошо… — наслаждение и боль перехлёстывают друг друга, он мнёт бёдра и ягодицы Хью, безжалостно царапает их короткими твёрдыми ногтями. Кажется, придётся смазать потом Хью чем-то успокаивающим… если дастся… Потом. Потом.
— И мне… с тобой… всегда было хорошо… когда ты не с другими… с самого первого раза… помнишь? Ты меня тоже вином поил… и их… — Хью остервенело двигается на Кадфаэле, резко вскидывая и опуская бёдра, не обращая внимания на боль, на то, что, кажется, всё же порвался; только щурит глаза и кусает губы, стискивая стальными пальцами плечи любовника, выплёскивая все скопившиеся чувства, прогибая гибкую спину.
— Я не буду… Не буду больше с другими, никогда. Родной мой, любимый… Помню, всё помню, никогда не забывал… Как бы я мог забыть… — шепчет Кадфаэль, ловит губами губы Хью, покорно принимает злые укусы. Он и правда помнит — помнит, как собирался соблазнить «ретивого строптивца», ещё не зная, что полюбит всей душой, что не сможет без него жить… и всё равно — будет изменять, причинять боль им обоим, впадёт в смертный грех с родным сыном — трижды…
Хью охает чуть громче, но не сбавляет темп — хотя Кадфаэлю кажется, что он нащупывает на его бедре тоненькую струйку крови. Он то целует, то кусает Кадфаэля, горько, отчаянно, лижет его подбородок, неистово льнёт, словно готовый в любой момент разлететься на куски и стараясь отдать и взять как можно больше.
— Ты же… первый и единственный… мужчина, с кем я…
— Знаю… знаю, любимый мой, знаю… — в глазах Кадфаэля блестят готовые продлиться слёзы, он почти ненавидит себя, способного соблазнить, ввести во грех, но столько лет неспособного хранить верность. — Ты переживал поначалу… Всё думал, как воспримет Элин. А она поняла, наша Элин… тебя… и даже меня… — Кадфаэль пытается придержать Хью за бёдра, но тот всё равно со стоном насаживается до упора, и остаётся только исступленно обнимать его, прижимая к себе, заставляя тереться напряжённой плотью о свой живот.
— Да, думал… — глаза Хью тоже щипет от подступивших слёз. — Было стыдно перед ней… будущей женой… Поняла, да. Моя Элин… наша Элин… самая замечательная… святая. А я… я тебя полюбил… не мог без тебя… — Хью мучительно пытается потереться ноющей плотью о живот Кадфаэля, но не просит о помощи. Коротко прижимается щекой к его влажному плечу, гортанно всхлипывает.
— Святая, да… — подтверждает Кадфаэль, скользит обветренными губами по влажному от пота виску Хью, к которому прилипли короткие чёрные волосы. — И я полюбил… и тоже не смог… не могу… — он проводит ладонью по животу Берингара, осторожно касается горячего твёрдого ствола. — Поласкать? Хочешь? Позволишь? Или так?..
— Да… да, поласкай… — Хью отрывисто кивает, позволяя довести себя до края, снова, как случалось раньше, много раз. Позволяет себя коснуться, доверяется, крупно вздрагивает в руках Кадфаэля. — Можно…
— Поласкаю… поласкаю, родной мой, любимый… твой, только твой теперь, и душой, и плотью… — Кадфаэль сжимает пальцы, начинает гладить плоть Хью, пытаясь попадать в такт его рваным, резким движениям на своём члене. Поглаживает второй рукой по гибкой вздрагивающей спине, просунув ладонь под рубашку.
— Мой… мой, не отдам тебя… не пущу… — Хью всхлипывает, громко стонет, когда Кадфаэль начинает его ласкать. Дышит глубоко и часто, жмуря синие глаза.
— Не отдавай, не отпускай… никогда больше не отпускай… — Кадфаэль трёт сильнее, почти грубо, зная, что царапает мозолями нежную кожу. Гладит Хью второй рукой по щеке, касается губами губ, глотая дыхание.
— Да, да… так… Возьми… всего… отлюби меня… Кад… Кадфаэль… — Хью рвано, хрипло дышит, ловит поцелуй, открыв рот, толкается в руку монаха и в какой-то момент начинает крупно дрожать, пульсировать, выплёскиваясь на пальцы своего блудного любовника. Выгибается в его объятиях, шипя от вспыхнувшей боли, а вслед за ней и удовольствия.
Кадфаэль глухо вскрикивает, когда Хью сжимается на нём особенно сильно — так, словно хотел бы никогда не выпускать из себя, — вонзает ногти ему в бедро и крепко стискивает второй рукой член, выжимая до капли влагу сладострастия. По его телу тоже проходит горячая сладкая волна, и он изливается глубоко внутрь Хью, обхватывает его обеими руками, прижимает к себе, почти укладывая на грудь, зарывается лицом в волосы.
— Хью… Хью, любимый мой… Навсегда мой. Отлюблю, своим сделаю… не отпущу…
— Сделай… не отпускай… — еле слышно, скаозь гортанный всхлип выговаривает Хью, наконец разжимает пальцы на плечах Кадфаэля, обвивает руками шею, зарывается на груди. Глухо шипит от боли, но все же не разъединяется, не может отлепиться. — Не уходи…
— Не уйду… Не уйду, от тебя — не уйду… — шепчет Кадфаэль, гладит под скомканной рубашкой всё ещё вздрагивающее тело Хью, прокладывает дорожку поцелуев по его щеке, чувствуя солёный привкус слёз. — Я думал… думал — если прогонишь, не буду больше ни с кем… но нет, не прогоняй, не смогу… — он спускается ладонями на бёдра Хью, гладит их, крепче прижимает к своим ногам, тоже не спеша покидать горячую тесноту тела любимого.
— Не прогоню… я… я тоже не смогу без тебя больше. Но если ты снова с кем-то… не прощу, никогда… — Хью говорит измученно и обречённо, отчаянно надеясь, что больше ему не придётся прощать измен.
— Не прощай, не надо… я ни с кем больше, ни с кем, клянусь… — Кадфаэль пылко целует искусанные губы Хью, осторожно ссаживает его с колен. Берингар не удерживается от короткого мучительного стона, и Кадфаэль, недолго думая, опрокидывает его на лежанку лицом вниз, придерживая за плечо, когда Хью пытается вывернуться. — Тихо… Я сейчас заживляющим бальзамом смажу. Ну полежи, родной мой, я уже не в том возрасте, чтобы силой тебя держать…
Хью ёрзает, ещё пытаясь протестовать, но потом просто опускает голову, растрёпанный, с искусанными губами, словно волк, который покорился. Тихонько шипит, пока Кадфаэль обрабатывает его. Больно, и в голове шумит от выплеснувшихся эмоций, от того, что не щадил себя, когда решил оседлать неверного любовника. А теперь тот заботливо врачует его, в сарайчике пахнет мазью и их соитием… как всегда. Всё как всегда.
Кадфаэль по возможности бережно орудует внутри Хью двумя пальцами, смазанными густым прохладным бальзамом. Запах трав, запах пота и семени. Запах любви, вины и боли. Сладкое, что становится горьким; горькое, что становится сладким.
Наконец Кадфаэль вынимает пальцы, ложится поверх Хью, прижимаясь грудью к спине, обнимает его поперёк груди, касается губами влажного плеча. Хью вздрагивает, но не пытается вывернуться.
— Больше никогда, — шепчет Кадфаэль и проводит по плечу Хью языком, слизывая солоноватые капли пота. — Твой. Теперь только твой. Навсегда.
— Только мой… — откликается Хью, почти присмирев, не сопротивляясь, только вздохнув под тяжестью. — Не прощу, больше никогда, ни одного раза. Слышишь?.. Никого тебе не прощу.
Прикосновения губ отзываются нежностью, горькой и родной. Он правда не простит. Никого и никогда, с кем бы ни решил разделить постель Кадфаэль. Самого Кадфаэля. Берингар поворачивает голову, мажет щекой по руке, обнимающей его.
— Мне… мне с тобой хорошо… и больно. Я устал от боли.
— Слышу, любимый, слышу… — так же тихо отзывается Кадфаэль, чувствуя, как сжимается сердце от горькой, болезненной, исполненной вины нежности. — Я сам себя не прощу… сам от себя устал, от своей похотливости… моя вина, моя великая вина… — он осторожно гладит плечо Хью, бок, бедро — словно приглаживая шерсть своему почти утратившему доверие волку. — Только с тобой теперь. Навсегда.
Он крепче прижимается к Хью, наваливается на него всей тяжестью и утыкается носом в загривок.
Хью снова вздыхает и сворачивается под Кадфаэлем в клубок, чуть повернувшись на бок и подтянув под себя ноги. Тепло Кадфаэля приятно, оно пробивается даже сквозь измученность души Хью Берингара. Опьянение прошло, остались только усталость, затихающая боль… и любовь. Так и не угасшая любовь.
— Твоя вина. Я тебе верю… Поверю. В последний раз.
Кадфаэль чувствует, что любимый ещё не до конца его принял и не до конца простил. Но его начинает склонить в сон, и этот сон Хью не брезгует доверить брату Кадфаэлю. Он дышит чуть прерывисто, сопя носом, но не пытается вырваться, не отторгает. Возможно, им в самом деле стоит поспать. Пусть и в такой не вполне удобной позе. Зато она отражает то, что у них в душе.
Кадфаэль осторожно соскальзывает с Хью, оказываясь у него за спиной; обнимает обеими руками, словно пытаясь укрыть в их кольце. Дыхание Хью — всё ещё неглубокое и тяжёлое, но его веки уже смежаются, и Кадфаэль, чувствуя, что любимый начинает засыпать, тихонько сдвигает одну руку и натягивает на них обоих шерстяное одеяло.
— Поспи, — почти одними губами бормочет он, вжавшись лицом Хью между лопаток. — Поспи, родной мой… и я тоже…
Хью что-то неразборчиво мычит в знак согласия, и они оба затихают, свернувшись на узкой лежанке, сплетясь руками и ногами.
Больше не будет измен. Не будет новой боли. И связывающая их нить, натянувшаяся до предела, но так и не порвавшаяся, станет крепче прежнего.
Всей душой надеясь на это, Кадфаэль едва слышно шепчет короткую молитву и следом за Хью погружается в сон.
***
— Давненько ты не навещал нас, брат Кадфаэль, — Элин Берингар улыбается как ни в чём не бывало — так, словно и не уговаривала на днях собственного мужа простить его блудного любовника. — А ты ведь крёстный отец нашего Жиля! Как можно столь надолго забывать лучших друзей и любимого крестника?
— Принимаю заслуженный упрёк, — Кадфаэль добродушно усмехается в ответ, осторожно берёт Элин за плечи и касается губами её нежной щеки. — И обещаю исправиться.
Они оба понимают: исправиться ему предстоит в первую очередь не в том, что он слишком редко наносит Берингарам визиты.
— Прослежу, чтобы ты сдержал обещание. Ты, верно, хотел сперва поговорить с Хью? Он в гостиной, у камина. Я уже распорядилась, чтобы туда принесли кувшин горячего вина, так что больше вашей беседы никто не потревожит.
Кадфаэль благодарит и уже делает шаг в сторону гостиной, когда Элин трогает его за рукав рясы.
— Он скучал по тебе, Кадфаэль, — тихо говорит она, уже не улыбаясь и открыто глядя на монаха своими ирисовыми глазами. — И слишком много пил. Я делала всё, что могла, но… я не в силах заменить ему тебя.
— Как и я — тебя, — так же тихо отвечает Кадфаэль. В его голосе и взгляде — вина и любовь; вина перед обоими, любовь к обоим.
Хью и Элин. Элин и Хью. Элин, Хью и Кадфаэль.
— Как ты — меня. Не поступай так больше, Кадфаэль. Не… не делай ему больно.
— Не сделаю, девочка, — обещает Кадфаэль. Снова целует щёку Элин, затем её тонкие пальцы. — Обещаю.
— Хорошо, — на губах Элин вновь появляется улыбка, напряжение, едва заметно сквозившее в позе и плескавшееся глубоко на дне глаз, уходит. — Я тебе верю. Не буду вам мешать… и не забудь потом заглянуть к нам с Жилем.
Хью стоит у окна гостиной, глядит, как падают за прозрачным стеклом редкие снежинки. Не решившись сразу подойти к нему, Кадфаэль сперва идёт к камину; берёт кочергу, разворашивает поленья, смотрит на алые язычки пламени.
Шаги Хью за спиной. Обнимает сзади, утыкается лицом в плечо.
Кадфаэль вздыхает, накрывает широкой заскорузлой ладонью сцепленные руки Берингара на своей груди.
— Элин сказала, что ты здесь, — тихо говорит монах. — И что ты по мне скучал.
— Она всё понимает, да? — голос Хью звучит ещё тише. — Наша Элин. Наша святая Элин. Я хотел бы быть ей верным, мне стыдно перед ней, всё равно стыдно… но и к тебе — к тебе тянет тоже…
— Всё хорошо, — отвечает Кадфаэль, сжимает руки Хью крепче. — Всё хорошо, родной. Ты верно сказал, она всё понимает. Понимает нас с тобой. А чтобы стыд не чувствовать, подарков ей купишь. И я что-нибудь освящённое подарю.
— Да, — чуть слышно соглашается Хью. — Да, — он вдруг начинает плакать, горько и мучительно, вжавшись лицом в рясу Кадфаэля. — Кадфаэль… как же мне больно от твоих измен… — Берингар всхлипывает громко, совсем как мальчишка. — Элин нас понимает… но я тебя — такого — понять не могу, не смогу никогда…
— Ну иди сюда, иди… — Кадфаэль поворачивается лицом к Хью, обхватывает шершавыми мозолистыми ладонями его лицо, начинает порывисто, лихорадочно сцеловывать слёзы. — Я больше ни с кем. Ни с кем, никогда. Только не бросай, не бросай меня, Хью. Сколько уж… сколько мне осталось, уже декабрьскую вьюгу чувствую…
Хью прижимается к Кадфаэлю, глотает воздух пополам с солёными слезами.
— Не брошу. Только не будь ни с кем, пожалуйста. Я… я буду с тобой, когда придёт вьюга… и пусть не приходит ещё долго…
— Ни с кем, — Кадфаэль отчаянно мотает головой. — Ни с кем больше, никогда. Кроме тебя, любимый мой, единственный… — он порывисто целует приоткрытые, солёные от слёз губы.
— Хорошо. Хорошо, Кадфаэль, я верю. Верю тебе, — Хью с мучительной тоской приникает губами к губам Кадфаэля.
— Верь. Пожалуйста, верь. В последний раз… — Кадфаэль лихорадочно гладит Хью по волосам, плечам, спине. И впрямь не за горами декабрьская вьюга… а дальше — Рождество Христово, встреча с Господом… что же скажет Он на суде Своём брату Кадфаэлю за все его грехи?.. И как же хочется, чтобы напоследок рядом были не только братья во Христе, но и Хью Берингар… единственный, любимый…
Хью отрывисто кивает, сжимает Кадфаэля в объятиях, чувствуя, что не может остановить слезы, что не плакал так с самого детства.
— Верю. Верю, верю… Но правда — в последний. В последний раз.
— В последний, — эхом отзывается Кадфаэль и до боли крепко сжимает Хью в объятиях. — Верь. Я люблю тебя, люблю… никогда и никого так не любил…
— И я… И я тебя люблю. Как никого. Разве что Элин — но по-другому… — отзывается Хью, опуская голову и пряча лицо на груди Кадфаэля.
— Любимый мой… единственный… — шепчет Кадфаэль, поглаживает Хью по узкой спине. — А наша Элин и вправду святая.
— Да, святая… Терпит нас, грешников, — Хью немного успокаивается, прижимается влажной щекой к груди Кадфаэля.
— Терпит… Ну тихо, тихо. Иди ко мне, — Кадфаэль баюкает Хью в объятиях, перебирает жестковатые чёрные волосы. — Единственный… навсегда теперь, больше ни с кем, никогда… Если Оливье приедет — просто увидимся, и всё. Как отец и сын. Обещаю. На святых мощах поклянусь, если хочешь… хоть в присутствии аббата — всё равно он всё знает…
— Хочу. Хочу, чтобы на мощах, да, — Хью вскидывает голову, по его щекам всё ещё бегут слёзы. Он смаргивает их и выглядит сейчас совсем мальчишкой, которому впервые разбили сердце.
— Не должен был я ни с кем… после тебя, — Кадфаэль горько улыбается, вытирает ладонью слёзы Хью. — И с Оливье — особенно… никогда… Хотя, — в его улыбке проскальзывает лукавство, — наш дурачок Освин благодаря мне с твоим сержантом счастье нашёл.
— Нашёл, — Хью, не удержавшись, улыбается в ответ. — Научил ты его… что Уордену с ним хорошо стало… Я даже его отчитывать не стал, когда он твоего дурня из аббатства умыкнул.
— Освин на тот момент всё равно ещё не успел дать обеты… А я поклянусь. На мощах. Поклянусь обязательно, родной, любимый… — Кадфаэль сцеловывает слёзы Хью, гладит волосы, пытается снова улыбнуться. — Ты хоть… не пытайся моего сына на смертельный поединок вызвать или в тюрьму посадить, если он снова ко мне приедет. Мы с ним правда… никогда больше…
— Постараюсь… Хотя скажу, чтобы не слишком часто к нам наведывался. Пусть пишет лучше. И не дам… не дам вам наедине видеться, ни за что… — рвано выдыхает Хью, ласкается лицом о ладони Кадфаэля.
— Он и не будет часто. Он ведь далеко живёт, и жена у него, и дети… и Ив… И не надо наедине. Не надо… хороший мой… — Кадфаэль гладит большими пальцами уголки губ Хью, в которых уже появились горькие морщинки.
— И Ив, — соглашается Берингар. — Тоже мальчишке голову задурил… весь в отца… Не надо. Не хочу тебя твоему сыну отдавать. Не как мужчину.
— Задурил, — соглашается Кадфаэль, думая об Оливье и Иве. — Хотя им хорошо вместе… Не отдавай. Не отдавай, никому. Можно… тебя поцеловать?..
— Можно… А в первый раз ты не спрашивал, — вырывается у Хью.
— Не спрашивал… А теперь не решаюсь. Я в церковь долго не решался зайти… — Кадфаэль осторожно, словно боясь причинить боль, прижимается губами к губам Хью.
Берингар пробует губы монаха, словно впервые узнаёт, медленно смыкает своими.
— Значит… Значит, я для тебя сейчас как церковь?..
— Наверное… Богохульствую, да? Думал, обручён с церковью… и впредь буду любить только Господа… А люблю — тебя, — говорит Кадфаэль и целует Хью ещё раз, медленно и горько.
— Мне нравится твоё богохульство, — Хью тихо, несмело отвечает, словно боясь пораниться.
— Я только с тобой дома. И в аббатстве. Больше нигде, — Кадфаэль осторожно касается губ Хью кончиком языка.
— И я. С тобой дома, и с Элин и Жилем, — Хью чуть высовывает язык, встречается им с языком Кадфаэля.
— Да. С вами тремя. Я по вам скучал… по всем… — Кадфаэль лижет язык Хью своим, пытаясь заставить улыбнуться, и Берингар улыбается — хоть и слабо, но искренне.
— И мы по тебе, — говорит он и снова приникает к Кадфаэлю. — Не изменяй больше. Правда.
— Не изменю. Никогда. Я бы и вовсе начал как положено обеты соблюдать, но… — Кадфаэль прерывисто вздыхает, — слишком тебя люблю.
— Люби, — твёрдо говорит Хью. — Люби меня. Бог простит нам эту любовь.
— Простит. Уже простил, раз и аббат благословил… — Кадфаэль обхватывает ладонями лицо Хью и снова целует его в губы, отчаянно и горько. — Если бы не ты… может, я бы и правда не сдержался. Всё бросил, с родным сыном во грехе жил… душу бы свою погубил… Не знаю.
— Ладно уж. Не будем больше об этом, — голос Хью становится всё увереннее; он снова становится не надломленным болью человеком, которого предал возлюбленный, а привычным лордом Берингаром, шерифом Шропшира. — Ты мой. А я твой. Ну что, налить тебе вина? Элин расстроится, если окажется, что ты его даже не попробовал. Хоть и вряд ли оно лучше того, что готовишь ты сам.
— Что ж, — Кадфаэль улыбается, — я не прочь попробовать.
Хью тоже отвечает ему любящей улыбкой и берётся за ручку кувшина.
***
— Давно не виделись, милорд Берингар, — Кадфаэль улыбается, видя Хью на пороге своей мастерской — наконец не только трезвого, но и без болезненной горечи во взгляде. — Вы снова решили навестить старого монаха после вечерни?
— Решил, — Хью усмехается, запирает дверь, подходит ближе. — И сегодня у меня не слишком много времени, так что…
— …не будем его терять, — подхватывает Кадфаэль. Прихватывает губами подбородок Хью, лижет; Берингар подставляется, оглаживает широкую спину монаха.
— М-м-м… медведь…
— Твой медведь, — Кадфаэль втягивает ртом кожу на шее Хью, раздвигает рукой ноги, гладит между ними.
— Мой, — Хью запрокидывает голову, чувствуя, как желание начинает струиться по телу, подаётся бёдрами вверх. — Весь мой… единственный…
— Горячий… Горячий волк, — Кадфаэль трёт пах Хью сквозь ткань, распутывает завязки. Начинает раздевать, продолжая целовать, лизать и покусывать шею.
— Твой волк… с тобой горячий… потому что ты обжигаешь… — Хью хрипловато стонет, гладит бока и спину Кадфаэля, выгибается под его руками. — Крестоносец… всё равно крестоносцем остался…
— Остался, да, всё равно… Не так ярко мне свет воссиял, как другим… — откликается Кадфаэль и берётся за завязки рубашки Хью. — Сегодня донага раздену…
— Ничего. В тебе доброго побольше, чем во многих… хоть и блудник… и плоть твоя к чужой плоти всегда тянется… — выдыхает Хью, глядя на Кадфаэля туманящимися желанием глазами. — Раздень, да. Хочу быть перед тобой обнажённым, весь.
— Тянется… Но теперь твой, только твой. Много доброго, говоришь… — Кадфаэль улыбается, раздевает Хью донага, опрокидывает на лежанку. Целует в губы, начинает покрывать поцелуями плечи и грудь.
— Мой… Много, да… — Хью ныряет в объятия Кадфаэля, на миг замерев от будоражащего, тёпло-сладкого ощущения соприкосновения обнажённой кожи с телом любовника, ещё не до конца раздевшегося. Притягивает его голову к своей груди, ключицам. — Иди ко мне. Иди.
— Иду… — Кадфаэль обнимает Хью, трётся лицом о солнечное сплетение, лижет ключицы и ямку между ними.
— Как с тобой хорошо… Как ни с кем. С Элин… с ней по-другому. А ты… как твоё вино… — Хью массирует загривок Кадфаэля, выгибается навстречу, поглаживает пальцами тонзуру.
— По-другому… буду твоим вином… Да, люблю, когда так гладишь, — Кадфаэль обводит языком соски Хью, легонько прикусывает, проводит пальцами по губам. — Оближешь, мой шериф? Прости, мазь не успел заготовить, — монах лукаво улыбается. — Травы не высохли…
— Будь моим вином, да… буду тебя пить до дна, досыта, до последней капли… М-м-м… — Хью тяжело дышит, откликаясь на ласку Кадфаэля, вбирает его пальцы в рот, посасывает, обхватив губами до костяшек. — Ничего. Травам тоже срок нужен… у всего свой срок…
— Пей… до дна… — Кадфаэль поглаживает пальцами язык Хью, скользкую кромку зубов, водит второй рукой по груди, животу, запутывает пальцы в жестковатой паховой поросли. — У всего… и наша любовь настоялась… не брошу больше, не отпущу… А травы не успел. От хворей заготовить важней было.
— Да, и наша любовь… не уходи, не отпускай, не могу без тебя… — Хью ёрзает, когда Кадфаэль накрывает рукой его пах, сжимает пальцы губами. — И правильно, излечение важнее. А меня ты исцелишь… Иди сюда… — он смотрит в лицо Кадфаэля дымчатыми глазами и шире разводит ноги.
— И я без тебя. Ни с кем так, не хочу больше ни с кем… родной, любимый… иду, к тебе, в тебя… — Кадфаэль проводит влажными от слюны пальцами Хью между ягодиц, потирает вход, приподнимает одну ногу под колено, раскрывая шире.
— Никогда… не позволю, иначе убью кого-то… с кем ты… — Хью тянет Кадфаэля за загривок к себе, жарко целует. — Мой, мой… Первый и единственный. Возьми…
— Не надо убивать… не изменю, больше не изменю… Единственный, сладко, что единственный… — Кадфаэль раскрывает Хью пальцами, медленно вынимает их, подхватывает Берингара под колени, прижимается головкой члена к анусу и толкается внутрь. — Мой… моя… настоявшаяся любовь…
— Настоявшаяся, как вино… терпкая, сладкая, пьянящая… — выговаривает Хью, пока Кадфаэль погружается в его тело, обнимает любовника за плечи, коротко сжимает внутри себя. — Мой. Только мой.
— Да, да, именно такая… — Кадфаэль двигается в Хью, медленно убыстряя темп, стараясь каждый раз проезжаться по заветному месту внутри, гладит шершавыми ладонями всё его тело. — Нравятся твои слова… — он склоняется, крепко и терпко целует Берингара в губы.
— А мне твои… и твои губы, и руки… — Хью сладко отвечает на поцелуи, постанывая от каждого толчка, тоже гладя Кадфаэля по спине и плечам.
— Сладкий. Мой сладкий горячий волк, — Кадфаэль плотнее прижимает бёдра Хью к своим, слегка покачивает чреслами, растягивая. — Мой. Навсегда мой. Люблю.
— И я, и я тебя… больше жизни… Ты, Элин и Жиль… моя семья… — хрипло выдыхает Хью, подставляется ласкам, сам гладит тело Кадфаэля то тут, то там, куда может дотянуться. — Как же с тобой хорошо. Как хорошо…
— Да… И вы — моя… Люблю… Мне тоже хорошо, хорошо с тобой. Как ни с кем, не хочу ни с кем больше… — Кадфаэль пробегает пальцами по животу Хью, касается члена. — Поласкать тебя? Хочешь?
— Да, поласкай. Хочу. Я скоро, с тобой так сладко… Ни с кем, не отпущу тебя… — Хью толкается к руке Кадфаэля, трётся шеей о его шею, как конь.
— Не отпускай. Больше не отпускай, мой шериф, — Кадфаэль накрывает ладонью член Хью, сжимает пальцы, начинает поглаживать в такт своим движениям, пылко целует Берингара в губы. — Никогда не отпускай…
— Никогда, — эхом повторяет Хью, откидывая черноволосую голову.
Сладкое становится горьким — но и горькое становится сладким.
Сладость и горечь переплетаются в любви, но всё же она побеждает.
Ибо любовь всегда освящена Господом.
