Несуществующие звёзды

Оранжевое солнце постепенно заходило за скалистые горы. Оно образовывало вокруг себя полупрозрачную, розоватую дымку, которая разносила душистый летний ветер по невспаханным полям крестьян, по густым лесам, в которых хранился покой столетиями, между скромных домов почти нищих жителей с каждым днём разрастающегося все больше города молодого господина, который стал жаден до власти и денег. День, что каждый раз клонился скорее ко сну и люди, которые так же ждали заката солнца, чтобы скорее спрятаться от дневного зноя, лечь на жесткую подстилку рядом со своей семьей, а после уснуть, ждать нового восхода и ночи. Именно в один из таких дней все закончилось для одного из самых неприметных жителей всего города, парня, который жил с самого раннего детства один на самом краю бедной деревушки. Мальчишка, который своей жизнью спас остальных, того, которого поцеловала сама ночь. Закат так неповторим, так нереален, особенно, если наблюдать за ним с балкона господской спальни, с высоты, на которую не могут подняться обычные люди. Маленький мальчик семнадцати лет отроду стал счастливцем, он смог прокрасться и увидеть это своими глазами. И пусть ему пришлось продать своё тело, добиться того, что бы его выбрал самый главный человек города, он не жалеет сейчас ни о чем. Тонкая ткань полупрозрачного материала струится по его худым ногам, ветер играется с её податливостью, в волосы цвета ночного неба крохотного юноши пылинки забивает, по оголенным участкам кожи языками колючими лижет. Мальчишка не может не улыбаться тому, что смог достигнуть этой высоты, хоть раз, пусть и будет он последний, увидеть гладь затихшего моря, его величие и свободу. Руки сами тянутся к этой непреодолимой, для маленького кисена, красоте, пытаются достать хоть одну звезду с потемневшего неба, чтобы загадать единственное желание, которое хранится в душе ещё с детства. Свободу получить. Счастье обрести. Руками неба коснуться. Юноша чувствует как скора его неизбежная участь за столь дерзкий проступок, ощущает как кровь в жилах стынет от подступающего страха, как и так холодные и босые ступни леденеют и к мраморному полу прирастают, пока в двери огромной комнаты стража войти пытается. Он больше не человек, он лишь красивая статуя в этом саду боли и жёсткости. Вот-вот, и смерть его в свои костлявые руки загребёт, заставит оплачивать всю ту красоту, которую парень смог увидеть, ощутить невидимым и неслышным. Вмиг глаза его закрывают, по бокам сильно бьют, голову склонить заставляют, пока все ближе к нему ступает его личный палач. Паренёк слышит, как его острая каната воздух разрезает где-то недалеко, и уже представляет, как с этим же звуком сам уйдёт из этой жизни. Но его хозяин медлит, лишь ближе тяжелыми, большими шагами ступает. Прозрачные слёзы на впалых щеках застыли, глаза от жгучей боли больше не щиплет, лишь непонятная грусть с каждой секундой сердце заставляет переставать стучать. — Как же ты меня разочаровал, глупый...Твоего настоящего имени даже бездомные псы знать не будут, Шуга. Ты был рождён лишь для одного дела, а в итоге свой долг не исполнил перед смертью. Вот что это за грусть была. Правда. Осознание всей быстротечной жизни и ее бестолковый конец. Маленький кисен каждой частичкой тела чувствует как тело сковывает, как грубые руки его тащат в подвалы дворца. Холод стен под тонкую кожу протирается даже на расстоянии, а металлические тяжелые оковы белоснежную кожу режут. И как же жаль, что умер он не там, около заходящего солнца, а здесь своего конца дожидаться будет, воспоминаниями счастливых дней рядом со своим господином давить. В темноте, в метровом одиночестве, в руках неизвестного. Тишина сама со всех сторон обступает, когда железные прутья полностью собой окутывают, сил больше нет. Все осталось там, наверху: вера, надежда на завтра, душа. * * * — Господин, тот мальчишка, кисен, который был пойман в ваших покоях, он...— на тяжелых и огромных коврах король сам сидит, вечерним ужином наслаждается, на тот же самый закат беспрерывно смотрит, пытается понять, что же такого там видел тот мальчишка, который в голове поселился, под кожу въелся своей глупой дерзостью и непослушанием. Одно лишь 'кисен' и его несуществующее сердце замирает. Будто бы от одних воспоминаний о чёрной макушке создаётся и кровью пропитывается, холодные кости ею омывать заставляет. Мужчина вмиг голову в бок поворачивает, чтобы тут же с тяжело дышащим воином верным взглядом столкнуться. Он видит, как высоко вздымается грудь напротив стоящего мужчины, как дыхание громкое эхом в ушах отдаёт. А тот лишь на колени перед великим падает, свой верный меч в сторону откидывает, уже прощение просит. И предчувствие плохое всего господина наполняет, заставляет тем самым незабываемым запахом летнего вечера задохнуться. Сочувствие впервые в жизни понять. — Мой господин, владыка Гук...умоляю вас простить меня, лишить всех привилегий, но семью в живых оставить, — ещё громче кричит мужчина, почти в истерике бьется, пока как мантру последние слова повторяет. А Гук лишь бокал с вином в сторону отшвыривает, еду с тарелок скидывает, рядом стоящих хрупких мальчиков своей непонятной агрессией пугает, от чего те вмиг кричать начинают. Господин на ноги вскакивает, канату свою в руки берет, через своих же воинов переступает, чтобы к необычному мальчишке успеть. Неважно что, смерть или болезнь, он не оставит его в одиночестве, вернёт к себе, и пусть тот в муках будет жить до самой смерти самого хозяина, он обязан. Впервые сердце рёбра пробить пытается, пока мужчина между коридоров своего дворца бежит, стоящие вазы по дороге острым блестящим оружием разрубает на ровные части, через нос дышит глубоко и зубы свои от жуткой злобы, которая дикий страх прикрывает, сжимает. Он к своему неизвестному и безвкусному ранее мальчику спешит, чтобы той самой свободой в глазах захлебнуться. И вот она, та мертвая темнота, которая первые дни пугала мальчишку, сжирала своей тишиной и холодом. И Гуку самому страшно становится, он чувствует, как пальцы некогда твёрдые дрожат, как холоднеют ноги, как дыхание останавливается, ведь видит за толстыми брусьями худощавого паренька, который лишь в тонкую короткую ткань грязную завернут. Видит то, как рёбра его показываются при каждом новом вздохе, что болью отдаёт. Мужчина взглядом мутным из-за боли скользит по глубоким ранам от пыток, которые сам же и поручил, по синякам на выпирающих косточках, что тёмными бутонами на его крохотном теле разрослись. Себя самого сейчас порвать хочется, ведь этот мальчишка всего лишь бедный ребёнок, который явно не в роскоши жил до встречи с дьяволом. Он счастья настоящего никогда не испытывал, возможно, лишь того, когда смог на гладь воды взглянуть, себе другую жизнь придумать. — Господин...у этого кисена, у него внутренне кровотечение из-за постоянных побоев. Боюсь сообщить, но будет чудо, если он до утра дотянет. Седой старик в дорогой одежде рядом стоит, другим слугам кровоподтеки с тела Шуги стирать приказывает. — Отвязали его! Живо, иначе всех здесь на куски порежу, — сорвался с цепи внутренний зверь. Мужчина рукой за канатой потянулся уже, но все его указы тут же выполнили. Его хрупкого, милого кисена с оков тяжёлых сняли и на холодный пол уложили. А Шуга даже ещё одного вздоха не издал, лишь дальше глаза раскрыть пытался, чтобы с все той же дикой свободой смерть свою встретить. Гук тихой поступью к мальчишке ближе подошел, на колени рядом с ним упал, но не касался. Боялся ещё больше боли доставить, ведь видел, что сделал простой тупой металл с его тонкой белоснежной кожей. Он слезы неожиданно подступающие скрыть пытался, но тяжело. Нет, он не сможет вот так просто его отпустить, отдать другому владыке, пусть тот даже жизнями управляет сам. Гук этой роли не уступает, карал всех, так и продолжит, а значит и здесь не разрешит забрать его. Только Гук может его хозяином быть, только он, тело и душу его себе забрать право имеет. — Мой господин...вы здесь, — мальчишка все же глаза раскрыл, на локтях приподняться попытался, но вновь упал, только теперь не на холодный пол, а на горячие руки своего господина. — Вы все же не хотите меня собакам бездомным отдавать... Шуга улыбнуться попытался, ведь помнит, как эти самые руки его касались, как нежность свою проявляли, но смог, слишком больно внутри было. Нет, не телу, оно давно уже умерло, а душе, с ней прощаться тяжелее приходится. Мужчина на жалкие попытки паренька, лишь сам улыбнулся, и впервые это была улыбка для Шуги, не потому что юноша танцевал красиво или же стихи бархатным своим голосом читал, а потому что он просто рядом находился. Гук его на руки подхватил, вновь по коридорам тем же шагал, медленно, легко, в свою комнату вернуться собирался. А кисен молчал, глаза его прикрыты были, сердце размеренный ритм выбрало, последние минуты свои чётко отбивало. Ночь постепенно дымкой развилась по округе, городских жителей просыпаться торопило, ведь восход уже близко был. Мужчина в своих покоях на балкон вышел, на тот самый мраморный пол с глухим звуком упал, колени свои тем самым в кровь разбивая, себе глухую боль наносил, но крохотного паренька аккуратно в своих объятиях держал. Он на своих ногах мальчишку держал, в руках его холодные запястья сжимал, а носом в волосы цвета уходящей ночи зарывался. Его кисен даже пах свободой. Паренёк вновь глаза свои раскрыть смог, словно в последний раз от некрепкого сна очнулся, чтобы после в даль взгляд свой устремить. Неужели он здесь, снова на этой чарующей высоте находится, гладь морскую видит, и гаснущие звезды сосчитать ещё может. — Мой господин, вы стали слишком добры ко мне... — Шуга, это лишь способ тебя около себя оставить. Я пообещать тебе могу, что, если весь этот день со мной проведёшь, то сможешь до самой своей смерти звезды и закаты встречать, — сухие губы почти неслышно гласили желания сурового правителя, пока тот впалые щеки выцеловывал. — Вы стали таким щедрым, мой господин, даже после того, как я всеми вашими указаниями пренебрег, — а кисен на море смотрел, еще прохладный воздух в себя впитывал, чувствовал, как вся та боль уходит, как страх выдирающий больше не пугает. Вот она, свобода, почти сама в руки его идёт. — Тогда я должен извиниться перед вами, ведь вновь всеми вашими словами не буду жить, — на последнем слове тот усмехнулся. — В тот вечер вы сказали, что ни одна бездомная собака моего настоящего имени не узнает, что так и останусь простым кисен, но вы ошиблись. Я возьму себе самую лучшую награду за все то счастье, что дарил вам собой. — Шуга...ты... — Я был рождён ребёнком по имени Мин Юнги, в год коричневой собаки, в самый плодородный год для простых крестьян, людьми, которые так скоро покинули меня. Гук от его слов словно дар речи потерял. Неужели все его догадки оказались правдивы, этот необычный ребёнок, действительно никогда не знал счастья. Руки владыки от того ещё сильнее хрупкое тельце сжимали, а слезы в глазах скапливались. Он сам его крохотную веру затоптал. Он только сейчас понял, что такое боль. — Я еле выжил в первую зиму без родителей, а уже в пятнадцать лет решил кисен стать, чтобы потом, когда-нибудь, выбраться из этой бездны. Свою мечту исполнить, закат солнца и море увидеть с высоты самых счастливых людей. Вот как все вышло...собаке же, в итоге, собачья смерть. Как же вы были правы, мой господин... Мальчишка вновь улыбнулся, но не Гуку, а оранжевому солнцу вдали, а после соленый привкус во рту почувствовал. Тонкая бордовая струйка из его рта потянулась, сухие, бледные губы своей сочностью и краснотой опивала, грязную, нищую и дорогую господскую одежду пачкала. — Не говори так...Юнги, — Гук слова кисена пропустил, с комом боли проглотил, чтобы потом себя им же и удушить. Он впервые его по имение назвал, и как же сейчас хотелось вернуться в тот день, тех слов проклятых не говорить, чтобы после, его таким же сладким именем, как и голосом, упиваться. — Ты нужен мне. — Я знал это. Стремился к тому, чтобы эти слова от вас услышать, потому что хотел больно вам сделать, страдать заставить, пусть даже на это жизнь положить...— кровь теперь уже беспрерывно вытекала, маленькие белоснежные зубы омывала и руки чужие собой покрывала. Пока мужчина голову своего мальчика удержать пытался, та по его пальцам мешалась. — Поэтому я хочу ещё кое-что у вас попросить. Поцелуйте меня, господин, трепетно, нежно, так, как никогда никого не целовали из всех своих кисен. Гук не стал спорить, лишь руками кровавыми слезы свои вытер, а после губами коснулся чужих. Пытался смягчить те, хоть как-то прежнюю сочность вернуть, но не мог. Мужчина слез не сдержал, те по золотистой коже покатились и на чужую упали, с кровью засохшей смешались, в ней утонули. — Я люблю тебя, Юнги. — Как жаль, — вздох боли совсем в тишине утренней растворился, здесь больше не было того счастливого мальчишки, тут только его душа оставалась, с ветром постепенно разносилась, —...ведь я вас никогда не любил. Но я рад, что добился всего того, о чем грезил по ночам. Я смог забрать у вас самое дорогое, — бледными, тонкими пальцами, мальчишка чужой крепкой груди коснулся, а после руки его обессилено упали на своё же бренное тело, — я вашу душу и те чувства, что в ней появились с собой заберу, а раздирающую боль навсегда оставлю. Голова юноши на бок упала, он в последний раз на солнце восходящее взглянул, а после веки свои навсегда закрыл. Одной одинокой слезой сухие ресницы омыл, но с улыбкой счастливой ушёл. Он смог всех своих желаний достигнуть, и пусть перед смертью он соврал бесчестно, что никогда не любил, что никогда не мечтал о счастливом конце, так будет проще его господину. Боль от неразделенной любви не сильнее той, которая была взаимной, но ушла. Молодой правитель же над телом своего единственного возлюбленного склонился, чтобы слезами и мелкими поцелуями-бабочками побледневшее ещё больше лицо покрыть, несуществующие теперь уже последние поцелуи забрать себе. Его свободой себя насытить, и вечность о ней вспомнить. Думать о том, как красиво бы смотрелись звезды в чуть кучерявых волосах этого юноши, как блестели бы те, пока кисен свой лёгкий воздушный танец для правителя повторял, как бы горели его глаза, если бы его в любви купали, а не болью пропитывали. Этот кисен совсем чуть-чуть до своего восемнадцатилетия не дожил, истинную любовь не познал, семью новую не обрёл. С того самого дня, простые люди больше не жили в несчастье, их господин понял, что такое сочувствие и настоящая боль, его этому простой бедный мальчишка научил. Гук до конца своих дней в одиночестве правил, лишь образом своего возлюбленного себя же тешил, и на каждое его день рождение портреты юноши рисовал. Несуществующие звезды в кучерявые волосы цвета ночного неба вплетал, улыбку повторял. Тот светлый образ паренька, который лишь для него танцевал, в памяти воссоздавал и сам себе в беспамятстве улыбался. Тот сладкий кисен по имени Шуга всегда жить будет, пусть только и для одного человека, который имя его узнал, сам себя этим проклял. Мин Юнги смог свободу заполучить, счастье желанное обрести, и неба своими худыми руками коснуться, пусть и после своей смерти.