В спину

Каждый раз кто-то один отворачивается, подставляя спину цепкому взгляду. Это игра на выживание, на выдержку, и ставки в ней отнюдь не самые низкие. Бонд сидит в кресле расслабленно, без стеснения вытянув ноги далеко за границы очерченного психоаналитиком личного пространства. Самодовольство Бонду не жмет. М от досады крепче стискивает зубы. — Простая игра в ассоциации: я говорю вам слово, вы в ответ — первое, что придет в голову. По ту сторону стекла М ловит ехидную ухмылку Бонда, и вопреки радости от того, что несносный засранец снова остался жив, в груди комом встает более плоское чувство. Она чертовски злится. Злится, пожалуй, настолько сильно, что находиться рядом с Бондом ей абсолютно нельзя: достаточно одной случайно оброненной фразы — и ох, с каким наслаждением она отвесит Бонду затрещину. — М? — Стерва. Что ж, пожалуй, на сегодня с неё хватит этого шоу. Иногда она отворачивается первой. Не хочет его слышать, не может видеть. От одной его ухмылки у М вскипает кровь и появляются силы на то, чтобы свернуть если не горы, то как минимум пару-тройку мешающих правительственных шей. М тихо молится. Молится, чтобы ей хватило терпения закончить этот разговор без членовредительства. — Я не спрашиваю, зачем вам потребовались такие бюджеты, 007, я спрашиваю, где результаты потраченных вами ста шестидесяти тысяч. — Простите, мэм, — Бонд шуршит бумажкой возле телефона, — здесь какие-то помехи. Вы сказали, что я могу рассчитывать еще на сто шестьдесят тысяч? Таннер начинает кашлять, и этот приступ похож на настоящий, потому что у них нет внятного оправдания даже тому, что уже потрачено. — Бога ради, доведите уже дело до конца, Бонд. — М отпивает из кружки и только после этого завершает вызов. — А потом вернитесь, и я сдеру с вас три шкуры за безобразие, которое вы нам устроили. Этого Бонд уже не слышит, хотя, пожалуй, стоило бы. Иногда отворачивается он. В такие моменты его плечи ссутулены, пиджак помят, а на лице смесь горечи и удивления. Хорошо, если он еще в состоянии добраться до врачей самостоятельно. Он разом теряется, забывает даже самые простые фразы, в голове образуется каша, а мышцы словно забиваются ватой. Бонд сдавленно шипит и заливает светло-кремовый диван своей ужасно яркой кровью. Ни одним пятновыводителем потом не смоешь эту заразу. М прикладывает новую повязку ко второму снизу ребру и тщательно заклеивает. Справа над третьим расплывается красивый фиолетовый кровоподтек. — Вам бы ко врачу, Бонд, а не мебель мне портить. — Обойдутся. — Как знаете. М уже давно не настаивает. У Бонда достаточно причин ненавидеть врачей, а у нее просто не настолько бесконечное терпение. Иногда М кажется, что Бонда было бы эффективнее использовать как грушу в тренировочном зале — живых мест на нем было бы всяко больше. Иногда ей просто хочется запереть его в больничной палате до полного выздоровления, но ведь сбежит же через окно, что толку силы тратить. — А вы там в кармане куртки посмотрите, я сувенир прихватил. — Бонд хрипит и ладно хоть не плюется кровью. Но улыбается, естественно, с таким видом, будто провел отличный отпуск в Альпах. Из кармана М достает помятую двадцатку швейцарских франков и крохотный снежный шар. Из тех, которые принято трясти двумя руками, а в ноябре «случайно» разбивать, чтобы родители не мучались с подарком на Рождество. Только совершенно игрушечный, карманный. Внутри, за ворохом снежных хлопьев и глиттера, снеговик показывает излишне любопытным средний палец и желает, м-м... ну так-себе-Рождества. М беззлобно фыркает: — И вас туда же, 007. Благо отключившийся от боли и усталости Бонд ее усмешки не слышит. Если отвернуться, подставляя спину, — игра продолжится. Игра в «Я не знаю, что ты знаешь, что я чувствую то же, что и ты». Игра, в которой сдаться — это посмотреть в глаза правде и признать ее. Но как будто в этом есть смысл. М отказывается давать название своей болезни, Бонд подменяет одну зависимость другой. И каждый раз, когда решимости остается всего ничего, кто-то из них отворачивается. Подставить спину порой гораздо проще, чем посмотреть прямо в лицо.