Ты никогда не слушал

Если смотреть снизу, Пегги казалась огромной. Кресло, в котором она сидела, было, наверное, величиной с небоскрёб. По крайней мере её голова точно возвышалась где-то над облаками. И она что-то говорила. Говард понял это только сейчас. Он всё время слышал звуки, но сознание никак не могло собрать их во что-то осмысленное. Надо постараться, ну же! Уже почти. — Я говорила тебе множество раз, но ты никогда не слушаешь. Конечно, она говорила. Пегги сложила ногу на ногу, и взгляд Говарда зацепился за выпирающий свод стопы. Такая белая стопа — и такая чёрная туфля. Покачивается: влево-вправо, влево-вправо. Чёрт, опять отвлёкся. Говард всхлипнул и попробовал на прочность верёвки, стягивающие его руки за спиной. Пегги вздохнула. Встала. — Ты снова не слушаешь. Интересно, почему?! Говард теперь видел только ноги. Всё ноги и ноги, а потом юбка с очень высоким разрезом. Очень высоким, но недостаточно высоким — никак не удавалось разглядеть, что же там, под этой дурацкой тканью. Говард приподнял голову, прогнулся в спине. В ответ его щеки коснулся острый носок туфли. — И что мне с тобой делать? Говард извернулся и мазнул по чёрному лаку губами. Пегги снова вздохнула. — Это не компенсирует твою невнимательность. Может, и не компенсирует. Но ведь это не значит, что не стоит пытаться! Говард провёл языком по линии стыка белой кожи и чёрного лака. Пегги качнула ногой. Туфля проехала по щеке и снова зависла прямо перед носом. Говард открыл рот и обхватил острый носок губами. Пегги подала ногу вперёд, и пришлось открыть рот шире. Губы растянулись — вот-вот треснут, а носок, кажется, упёрся в самое горло. Пегги милосердно ослабила давление, но почти сразу нажала снова. И продолжала так до тех пор, пока полумрак комнаты не начал расплываться у Говарда перед глазами. Когда где-то в районе солнечного сплетения уже начала скручиваться судорога, Пегги нагнулась и погладила его по голове. Говард прильнул к руке, наблюдая за тем как разрез на юбке раскрывается, раскрывается. Пегги проследила его взгляд и сжала волосы в кулак. — Ты снова отвлёкся. А как не отвлечься, когда разрез такой недостаточно высокий?! От нахлынувшего негодования Говард едва не пропустил « …наказать». И Пегги куда-то ушла. А Говард остался: обнажённый, в свете единственного софита. Пегги ушла куда-то во тьму. Говард покрутил головой, а потом решил просто уткнуться носом в ковёр. И ждать. И он ждал. И шли недели, месяцы, годы. В объективной реальности, наверное, минут пять. Но если довериться ощущениям, Говард сделал бы ставку на годы. А потом всё его тело пронзила острая боль. Говард не успел даже дёрнуться, как ощущение повторилось. Следом ягодицы пощекотал пушистый наконечник стека. И снова боль, но её оттенок изменился, стал теплее. Говард вскрикнул и ощутил это снова: резкий укол боли и разливающееся по телу тепло. И вскрикнул опять — не от боли, а потому что тепло пропало. Но Пегги не дала теплу угаснуть и ударила вновь. И тогда боль прошла, и осталось только тепло, накатывающее волнами. На этих волнах Говард уплывал куда-то на экзотические острова. Поначалу на этих островах был жаркий полдень, а потом — ночное небо, взрывающееся тысячью фейерверков. Говард дрожал и чувствовал на спине ладони. Такие прохладные на фоне жгучего тепла. Руки, кажется, освободились от верёвок, но точно сказать было сложно — онемели. Но это ерунда. Куда важнее были длинные пальцы, разминающие затёкшие мышцы. Блаженство. Да, блаженство. А потом Пегги пересела и уложила Говарда головой себе на колени. И гладила, и пропускала между пальцами мягкие пряди. — Всё нормально? — Лучше не бывает. — Говард закрыл глаза и просто наслаждался. Им, наверное, так удастся всего пару раз, а то и вовсе — этот последний. Дыхание Пегги было ровным, а руки — сильными и нежными. Он такую больше никогда не найдёт, а она — никогда не согласится. — А что ты говорила? — Усы, Говард. Сбрей чёртовы усы, они ужасны, — отстранённо сказала Пегги. Если бы он слушал, хоть иногда. Но Говард уже провалился в забытье.