Ты не умеешь танцевать, дорогой

***

В большой комнате общежития, обустроенной в несколько месяцев и присвоенной до расставленных по углам кровати и краям тумбочки котикам, собирается и рассеивается ненависть. — Да я скорее с Чанбином буду жить! Минхо шипит и плюется ядом. С Чанбином он жить не будет, Хёнджин не даст. Выпросит у Чонина, чтобы поговорил с Чаном. Подкупит Сынмина и Феликса. Дорого. Противно. Нечестно. Зато наблюдать за кошачьими повадками Минхо с соседней кровати стоит всего. В том числе того, чтобы заставить страдать Феликса. Пусть пялится на то, что никогда не будет его; Хёнджин достаточно бессердечен, и открыто признается самому себе в жестокости. Феликс ему отомстит, вернёт с удвоенной подлянкой и посыпет сахарной пудрой, раздаривая болючие улыбки, невинно и щедро. Тонкая лестница отношений — веревчатый канат с широкими просветами. Касается шершавым скрученным холстом и сдирает кожу от резкого спуска вниз. Едва Хенджин приближается к представителю рода кошачьих, как получает удар лапой и пять глубоких царапин. Нога — не сердце, но Минхо прочно и беззастенчиво хозяйничает в чужих мыслях, разрезая жизнь на ублюдочное до и после. Медийность сыпется с каждого угла стеклянных зданий, улыбающихся плакатов с рекламой средств для лица, идеальной кожи, ароматных парфюмов и бритья ног. Минхо смеётся над роликами в Ютуб, а Хёнджин запоминает, как выглядят девчонки в каждом из них. А тут уж хоть выискивай тупейшие советы в женских журналах и хоть сам — в платье лезь. Хёнджин долго пялится на бритву в супермаркете, пока Чонин не пихает его под ребра килограммом огурцов. — Ты совсем поехал, хён? Ты думаешь, у него зашевелится что-то и подскочит на твои ноги, как только они станут гладкими? Хёнджин бы ляпнул, что у твоего же Чана, при всей его святости и непорочности, встаёт. Но Чонин — вырос, зараза, обнаглел, — все заранее предугадывает: — Нет, даже не произноси вслух! — Угрожать огурцами смешно, но в руках Чонина оружие: абсолютная неприкосновенность, пока он при любимом лидере, — Чану абсолютно плевать. Я не прекращаю быть парнем. И он парень. Прикрути фантазию, дурак. И оставь при себе идиотские сравнения. Ты не баба, хён, и Минхо это знает. Оставить получается только упаковку лезвий, а ехидный смех Чонина преследует два дня. Острые кошачьи лапы душат, давят на грудь по утрам. Минхо нужно кормить, гладить и любить, но только когда он это позволит. * — Какого черта ты так с Феликсом?! Горечь буквально летит в рот. Минхо скидывает пропитанную потом и феликсовыми слезами футболку. Серая в крапинку невозможность смириться оставляет мерзкий вкус на губах, въедается в шею, как банный пар. Падает на колени. Позвонки выпирают ровным рядом, пока согнувшись Минхо выискивает чистое и свежее, незапятнанное будущее. Хёнджин кладет ладонь ему на спину и колет все так, как если бы он проткнул руки об иглы дикобраза. Насквозь. — А какого черта я к тебе приблизиться не могу?! Тело — лучший и верный инструмент для отражения эмоций. Они как водоросли, сорванные со дна, поднимаются и тянутся, заплетаются в комок, отрываются кусками. И сохнут, выброшенные на песок от жгучей ненависти безразличного света. — Какая же ты сука, — Минхо так наивно поражается. Мама-кошка хлопочет над котёнком. Феликс может быть злее их всех вместе взятых. Тот же Чанбин за него в глотку вцепится легко, потому что наивность — маска, а доброта — оружие. И в Минхо именно оно стреляет, вышибая самообладание. — А ты?! Ты, разве нет?! Бояться такая привычная эмоция. Лопатками в дурацкий второй этаж кровати ударяться — да такое, при исполосованном мягким мурчанием сознании, почти не больно. А хочешь побороть страх — прыгай в него с высоты. Злое шипение и осуждение Минхо, смотрящего на него чуть снизу, превосходит все прошлые диалоги. А другой шанс когда? Хёнджин подается, отталкиваясь от кровати. Хенджин облизывает свои губы, щеки Минхо и его терпкую шею. Позвонки ещё режут руки, но кожа пластилиновая — мягкая и теплая. Футболка — чистая и свежая, — мнется в руках, обесценивая собственное предназначение, падает на пол. Хенджина не могут принять так быстро: скорых поцелуев мало. — А хочешь, я тебе станцую? Потому что, единственное, что я умею — танцевать, убеждает себя Хёнджин. Тело лучший инструмент для выражения эмоций. — Станцую вог, хочешь? Нет? Я могу красиво ходить, смотри на меня! Кричать телом — танцевать для других и теперь для Минхо, — разное, постоянное. Кисти рук согнуть, бедра, колени, шаг за шагом в ритм, звучащий в голове. — Ты не танцуешь вог, дорогой. Минхо прижимается горячей кожей безжалостно и несправедливо обрывая танец. Хенджин откидывает голову ему на плечо. Откидывает всякий стыд. Под ребрами — под толщей воды, — злое осознание, что хотя бы ради это стоило выгнать Феликса. — Ты никогда на меня не смотришь. Откуда тебе знать?! Хенджин трётся задницей, настраивая на нужный лад. Музыка — тихо мурлыкает Минхо. Он беспощадно сексуален, когда сумрачные стены комнаты давят всемогущим пластом и они оказываются вместе среди запертого бетонного мира. Хенджин виляет бедрами, замок на двери щелкает предупреждающе. Блеснув золотом, застёжка насмехается над ситуацией: кто кому попался. К кошкам можно приблизиться только, если они сами захотят. Это они выбирают хозяев, а не хозяева котов. Беспомощность ощущается острой белизной простыней и скрипом матраса. Минхо выглядит крошечным, ощущается невообразимо маленьким в своем изящном теле. Хенджин забирается сверху, побеждая в нелегком сражении с гордостью Минхо. Пальцы Минхо — в волосах. Но тянут жестко и властно направляют: целуй губы, после шею, а после снова лицо. Хенджин следует всем безмолвным приказам. Выжидает, чтобы снова стать бессердечным и действовать самому. Минхо трётся щекой и сжимает губы у хенджиновых ключиц, сначала оттягивая футболку. Торжествует. Делает назло, а не для удовольствия. Хенджин сплетает свои ноги с его. Гладит живот, вылизывает до невысыхающих узоров от собственной слюны рёбра. Кожа мнется не хуже ткани. Парафиновые следы от пальцев. Хенджин хочет оставить вмятины из которых сложится отвратительное: «Не отдам тебя!» Минхо давит коленями в бока. Штаны мешают. Недостаток места и терпения заставляет быть ближе. Минхо давится собственным урчанием и Хёнджин ловит сухое дыхание губами. — Ну ты и сука, Господи. Ты даже танцевать не умеешь, а меня преследуешь. Чего ты добиваешься?! Влажные ладони забираются в штаны, наверняка резинка неприятно придавливает чуть выше кисти. Поглаживания размеренно ленивы — в этом весь Минхо. Хенджин стонет ему в плечо. Изо рта Минхо даже ругательства сладко слушать. И Хёнджин толкается в ладонь скорее, боясь кончить сразу — прямо себе в штаны, и боясь, что этот раз с Минхо будет последним: нелепым, как и попытки соблазнить сам соблазн. Хенджин даже не скрывает, что повелся на странного сексуального хёна из-за его привлекательности, но влип, как пчелка в паутину и беспомощно дёргает лапками. — Ещё, — жалобно просит Хёнджин, когда рука Минхо исчезает из его штанов. Минхо не даёт закончиться всему быстро. До ужаса забавно. Они насмешливо целуются, отбрасывая подальше остатки одежды. — Спрашиваешь, чего я хочу, а сам? Могли бы подрочить и разойтись, но тебя это не устраивает. Хенджин крепко обхватывает упругие ягодицы, вспоминая недавние попытки Минхо тренироваться. Взяться и смять их в ладонях хотелось ещё тогда, сделать это сотню раз, уместить туда, где им и место. Собственными руками он обнимал многих, но так, как сейчас Минхо — обволакивая, как жерло вулкана задымленным отражением своей сути, — никогда прежде. Хенджин исходит слюной, вбирая крепко стоящий член. С чувством проходится вверх-вниз, с наслаждением проделывает это чуть ускоряясь. И впервые на него обрушивается смущённое, пристыженное молчание. Минхо не устраивает быстрое и бессмысленное, бесполезное и злое — смятое, как серая, пропитанная слезами и потом футболка. Ему подавай лучшее, дорогое и долгое. Хенджин сюда не вписывается, и привычное чувство отверженности душит и полосует. А стыд проходит и Минхо шипит: — Из твоего рта вылетает слишком много глупостей, тебе лучше молчать. Мягкие кошачьи лапы давят. Минхо просит брать глубже и даже расставляет ноги. Хенджин устаёт от страха, язвительности и необоснованого недоверия. Если Минхо хочет, чтобы он молчал, у Хенджина есть отличный способ это делать. Он приподнимает голову на секунду, и теперь уже мурашки расходятся грязным желанием по телу Минхо. — А ещё мой язык отлично умеет делать приятные вещи. Кстати, мне наоборот нравится слушать тебя. Постарайся, хён? Хенджин облизывает губы и щурит глаза. Он раздвигает ноги Минхо, продолжая мять мягкие ягодицы. Через несколько минут из Минхо можно лепить любую фигуру. Он растекается и готов принять ту форму, какую бы выдала самая нелепая фантазия. Хенджин со вкусом вылизывает тугие мышцы, без скромности проталкивая язык внутрь. Это особый вид танца: согнуть кисти рук, заставить нежную кожу гореть и размякать, поймать ритм и продолжать молчать, причмокивая от частых движений языком. В его руках размазанная палитра, пролитая на акварельный рисунок вода — краски стёрты и жёсткие линии превратились в собранный и влажный кусок пушистого принятия. Минхо урчит. Густым горячим желе звучит каждый стон. Хёнджин старается в ответ, облизывая изнутри, пуская ток, который бьёт их двоих. Хёнджин хотел бы, чтобы Минхо прикоснулся к нему — сейчас и всегда, это особенно остро. Но он не прерывается, медовый голос заполняет бездушные бетонные стены, отдается в уши и Хёнджин уверен, что на верном пути: Минхо так хорошо. Его рот и язык действительно умеют делать приятно. Минхо пытается оттолкнуть от себя за несколько секунд до того, как прошибает до самых кончиков пальцев. Хенджин ловит его ладони, давит на извивающиеся тело, до последней секунды лаская расслабившиеся горячие мышцы. Пульсация отдается отчётливо, проходит волной, выплескивая вязкую белесую лаву. Несколько капель обжигают лицо: грязно и намеренно. Хенджин держит Минхо крепко, сдавливая беззащитное чувство близости и ломая чужую волю. Минхо должен увидеть что наделал. И распахнув глаза, вбирая в лёгкие иссушенный воздух, дикая натура принимает новые правила игры. Хенджин скользит поцелуями от низа живота к губам, чтобы наконец поцеловать то, что становится его. У Минхо пьяные глаза. Он лезет под бок, сворачиваясь в комок из уюта и трепета. Хенджин обнимает и накрывает их холодной белизной одеяла. Жестокий стук в двери не заставляет встать и впустить безжалостную реальность в этот мир. — Да пошли вы, — по-сучьи орет Хенджин. — Свалите все. Он не нарушит этот момент рая каким-то Сынмином, Феликсом. Или даже Чанбином. Не сейчас, когда Минхо сдается ему полностью. Когда теперь он, наконец, получает его благосклонность и, от нескольких движений минховой руки кончает ему в ладонь. — Свалите, — шепчет Хёнджин. Он забирает волосы Минхо, открывая лоб. Губы горят, щеки и шея: от измученных прикосновений и выступающего на коже доверия. Минхо улыбается уголками рта. На его лицо хочется смотреть бесконечно. Среди давящей тишины осознанности, среди шума за окном и за дверью, который никогда не даст покоя, в Минхо собирается все, ради чего Хёнджин готов стараться быть лучше. — С тобой я даже могу быть другим. Минхо потягивается. Плавно проходится вдоль позвонков к пояснице. И закидывает ногу на бедро. Хёнджину хочется кончить снова: от вседозволенности и ленивой сексуальности, от приглашения ко второму раунду. Пусть Минхо насмехается и дальше, но сейчас он хочет его: неловкого, глупого и даже не умеющего танцевать. Можно больше не терпеть. Плевать, если они расшатают дурацкую кровать так, что второй этаж рухнет им на головы. Самое драгоценное Хёнджин получает сейчас: Минхо сладко целует его губы и мурлычет на свой, кошачий мотив. В двери прилетает тяжёлое. Ругательство. Предметы. Осуждение. Хёнджин сгребает в охапку податливое тело Минхо. У них должно быть долго и красиво, а ночь только начинается.