Однажды в рашеменском полесье

1 – Э-эй! – Юлия перехватила руку Эсме, уже собравшейся сыпануть в котел целую горсть базилика. – Ну куда столько? Сразу видно – ученая… – А у нас в Невервинтере так делают, – вздохнула Эсме. – А вы не в Невервинтере, панечка… Мулсантир воистину казался Эсме Фарлонг самой настоящей сказкой; она и подумать не могла – каких-то четыре года назад – что когда-нибудь сможет вырваться из Западной Гавани и увидеть нечто большее, чем бесконечные болота родной деревни. Протекция Тармаса, однако, помогла ей поступить в Академию Невервинтера; правда, Эсме бы хотелось уехать туда вместе с Эми – но Эми побоялась, Эми вообще мало на что хватало смелости. Так или иначе, на корабль она взошла одна. Весь ее путь дальше был отмечен все тем же одиночеством – судьба мотала ее по всему Фаэруну, как и любую, избравшую дорогу путешественницы и исследовательницы; за несколько лет Эсме увидела столь многое, что и не снилось девочке с болот. Счастлива ли она была? Кто знает… Эсме и сама не знала. Извилистые дороги привели ее в Рашемен – один Огма знает, как и почему. Сидя сначала в карете, а потом на телеге, ведомой каурой лошадью, Эсме думала, что ей в общем-то все равно, какой уголок мира станет сейчас ее временным домом; ведь истинного дома у неё не было. А если его нет, так какая разница, куда идти? Здешние жители поразили Эсме своей экзотичной внешностью и нравами. Высокие дородные женщины в длинных платьях (все – в платьях! Эсме чувствовала себя неловко – она всегда носила брюки) и затейливо повязанных платках были спокойны и медлительно-величественны; огромные бородатые мужчины казались снежными великанами; а какие здесь все были набожные! Конечно, и в Невервинтере каждый поклонялся своему богу; однако здесь ритуалы богослужений и молитв исполнялись неукоснительно. Местный жрец – его звали Даровик – был самой почитаемой личностью в городе. Вместе с тем, Эсме явственно чувствовала свою чужеземность. Она была волшебницей, она плохо переносила холод, а еще – как бы ни смешно это звучало – она была совершенно лишена тех женских качеств, которые ценились в Рашемене. Конечно, были еще и волшебницы-хатран, которым не должно было уметь шить и готовить; но хатран – это далеко не все мулсантирские женщины. Юлия, вдова и хозяйка Ледяного Дома – местного клана берсерков – только добродушно подсмеивалась над тем, как ее иностранная гостья колет себе руки, пытаясь сделать хоть пару стежков гладью, или сыплет в суп приправы в момент, когда тот лишь начинает вскипать; впрочем, она была неплохой женщиной, правда, иногда чересчур суровой и категоричной. – Ах, панечка, – говорила она порой, – не были б вы прихожанкой Огмы, несладко бы вам пришлось! – Отчего же? – Да чужая вы. Не понимают вас… ездите по свету-то, ищете чего-то. А чего ищете? – Сама не знаю, – Эсме невесело улыбалась. – Может, потому и ищу? Чтоб понять, что именно мне надо… Юлия поджимала полные губы. – Все ж чудная вы. Чудная и чудная… – и добавляла, перемешивая что-то в котелке, – а что, правда, у вас на Западе девка-эльфуша чуть город не сожгла? 2 За окном свистел ветер; это бушевала метель. Страшные в Рашемене бывали метели; говорили, что иногда снегом заметало целые дома, и люди в них умирали – от холода, от голода, а иногда и просто от страха. Эсме сидела у окна, прислушиваясь к вою ветра снаружи. Казалось, будто все демоны Бездны выползли из Нижних Планов, и теперь визжат, и скачут, и раскачиваются на серебристом месяце, как на качелях; этот ветер носился по городу, словно буйный безумец, бросал в стены горсти снега, пугал редких прохожих, лупя их по лицам колючей ледяной ладонью. Было отчего-то тоскливо – Эсме казалось, что она могла бы стать подругой этого ветра, вот так же летать по миру бесприютной и бездомной и лезть в чужие окна, неся холод туда, где тепло и уют. Она повернулась к Юлии, которая пряла нить, ловко и уверенно крутя веретено. – Какой у вас ветер страшный, – сказала Эсме, крепче закутываясь в шаль. – Часто у вас так?.. – А бывает. Видите, панечка, – Юлия на миг оторвалась от своей работы, и ее синие глаза недобро сверкнули. – То когда у нас ветер такой, знать, ведьма в трубу дует. Аль ведьмак на горе пляшет… – Колдуньи? – Эсме приподняла брови. – Разве колдуньи не… – То колдуньи! То наши, родные, защитницы наши. А ведьмы… у-у… те с демонами танцуют да мор на людей шлют… да не наяву, а во снах… – Не понимаю… – Чего понимать… – Юлия вздохнула. – Придёт такая, когда спишь, на грудь сядет, а проснёшься – амба! Сгоришь за неделю… Эсме заинтересовалась. Такого она ещё не слышала. Настоящие рашеменские ведьмы!.. И это явно не хатран… однако, стоит разузнать получше. – А что, у вас тут ведьмы есть? Юлия скривилась. – Были… деды говорят, лет двадцать назад была одна такая тут. Из Шабаша ихнего сбежала, бают… ну, это потом мы поняли… она тут на окраине селилась. Она отложила в сторону веретено, глядя на огонь за заслонкой печи. – Прогнали гадину… – А за что? – нахмурилась Эсме. – Много за что. Злая была. Где ни пройдёт – вечно беда приключится. То корова доиться перестанет, то заморозок пройдёт – вся капуста повянет. И страшная такая – они, с Серых Пустошей, все страхолюдины… А еще она в богов не верила и в храм не ходила. А как лихорадка прокатилась по городу – все, поняли, что эта стервь заморить нас хочет… ну… взяли за шкирняк ее наши и за околицы выгнали. Вместе с отродьем ее… – И что, ушла она? Где она теперь? – А я почём знаю? – проворчала Юлия. – Живет где-то, от колодцев Люру недалеко. Эсме усмехнулась. – Небось, бегают к ней на погадать, а? – К ней-то? – Юлия расхохоталась. – Нет, к ней не бегают. А вот к сыну ее – да, девки глупые гуртом бегают! Тоже, нашли красавца – морда синяя, рот вполпасти, а глаза как у кошака зелёные… дуры и есть. Морок он наводит. Аня бедная вот из-за него… Тут Юлия осеклась. – Заговорилась я с вами, панечка, – скороговоркой сказала она. – Пойду-ка коровке сена навильник подкину. – Подождите! – Эсме не терпелось услышать еще что-нибудь о рашеменской ведьме. – А как ее звать-то? – Гулк'ауш, – выплюнула Юлия. – И охота вам такую пакость знать! Она почти отбросила в сторону веретено и выскочила из-за стола так проворно, как позволяла ее массивная фигура; накинув платок и шубу, она едва не сорвала их с крючка. Когда за Юлией захлопнулась дверь, Эсме осталась одна – в компании потрескивающего огня и воющего ветра. 3 Альтуриак подходил к концу (здесь его называли лютым, и Эсме думала, что более меткого названия для рашеменского зимнего месяца и не придумаешь), и на улицах начинало теплеть. Эсме решила прогуляться. Развлечений в Мулсантире было на удивление мало – разве показательные бои берсерков в Ледяном Доме, театр, да гулянья в честь первого месяца весны; но до этого было еще далеко. Все книги, которые Эсме удалось найти в храме, или одолжить у актрис в местном театре «Вуаль», она уже прочитала, а новых представлений пока что не предвиделось. Она хотела сходить в храм, но что-то ее остановило – Даровик и его фанатичная вера в бога смерти Келемвора отталкивали Эсме, хотя жрец был с ней приветлив и, как со смущением думала Эсме, даже куда более приветлив, чем должен бы. От ворот Мулсантира до колодцев Люру вел шлях, называемый Ясеневым; еще дальше простирался Ясеневый Лес, в котором жили телторы – духи животных. Заблудиться было трудно – шлях был прямой, только не сходи. Белый снег искрился на солнце, делавшем его чуть золотистым, и хрустел под ногами; ветки сосен, темно-зеленые, свежие, являли собой яркий контраст со снежной белизной, и это было так красиво, что хотелось улыбаться. Все-таки жить хорошо, подумала Эсме – в такие вот солнечные зимние дни, когда дышать легко и все вокруг пахнет хвоей, всегда думается именно так… …конечно, она заблудилась. Вокруг теперь были одни сплошные ели – снег под ними казался чуть синеватым, и пока Эсме сообразила, что по следам, оставленным на этом снегу, она могла бы и вернуться, она наследила так, что потеряла ту дорогу напрочь. Кроме того, старые следы уже замело. Она глубоко вздохнула, стараясь не поддаться панике. Вряд ли она забрела так уж далеко от города… наверно, здесь есть какие-то мелкие деревушки, жители которых не откажутся ей помочь. Эсме часто жалела, что проводила детство за книгами, а не охотясь вместе с отчимом; пожалуй, знания, которые она могла бы приобрести, были бы сейчас полезны. С другой стороны, она на что волшебница?.. Эсме произнесла заклинание, улучшающее слух; если здесь и есть где поселение, сейчас она услышит голоса людей. На неё тут же обрушился водопад звуков: стук дятла, шуршание заячьих лапок, скрежет веток друг о друга… Эсме сосредоточилась. Тихо-тихо, где-то на западе, она почувствовала, как кто-то бормочет на непонятном языке. Женщина? Даже, пожалуй, старая женщина… Да какая разница. Чутко прислушиваясь, она двинулась на звук – она шла, ломая ветки и царапаясь о колючие кусты неизвестно чего, возможно, голых сейчас диких роз; она шла, чувствуя, что пальцы ног начинают замерзать – до тех пор, пока не наткнулась на старую, полуразвалившуюся избу. А на ступеньках крыльца сидела женщина, по уши замотанная в платки и шали; она перебирала крупу, низко склонившись над миской, и Эсме не видела ее лица. Женщина шумно дышала, и из ее рта вырывались клубы пара. – Извините, – Эсме откашлялась, – а как тут к Ясеневому шляху пройти?.. Женщина резко подняла голову. У неё был длинный-длинный, почти до подбородка свисающий нос и тонкие губы; из-под платка выбивались седые волосы. Кожа ее была блекло-синей, цвета разбавленных чернил, и такой морщинистой, что напоминала кучу старых мятых тряпок; однако глаза – неожиданно светлые глаза под белыми высокими бровями – были яркими и быстрыми, как у молодой. Эсме будто кипятком окатило. «Да ведь это та самая ведьма!» – подумала она со смесью страха и восторга. Эсме еще не приходилось видать экстрапланаров, столь ярко выделявшихся своей чуждостью, и она старалась не пялиться на старуху во все глаза – но получалось плохо. Настоящая ведьма, надо же… – До поваленного дерева и направо, – сказала та неожиданно нежным голосом и вновь вернулась к своей работе – будто и не было рядом никакой Эсме. – А вы… а вас… вы ведьма? – неожиданно вырвалось у Эсме, и она тут же ужасно смутилась. В самом деле, чего привязалась!.. Руки старухи дрогнули; она едва не выронила миску, но каким-то чудом ту удержала. В глазах ее на секунду отразился ужас, и Эсме стало еще более неловко. – Я уже старая и всему разучилась, – негромко сказала старуха. – Я не буду тебе ни гадать, ни предсказывать будущее. Если ты замерзла и устала – можешь зайти, согреться. Не откажу… вот только… Она вдруг уставилась на Эсме, не мигая, своими зелеными глазами – будто насквозь бурила. Ощущение сырого тумана, облепляющего лицо и тело, пробирающегося в горло, вдруг сдавило ее, не давая дышать; она покачнулась. – Уходи отсюда, – вдруг повелительным тоном молвила старуха. – Уходи и не возвращайся, беда! – Да что я… – Уходи. – Простите, – опустила голову Эсме, не зная, за что, собственно, извиняется. Старуха молчала; кажется, она к чему-то прислушивалась. Эсме повернула голову. Из-за деревьев выходил очень высокий молодой парень в рыжем лисьем полушубке; его левое плечо оттягивал висящий на длинном ремне охотничий ягдташ, к боку которого была приторочена окровавленная тушка куропатки. Эсме поняла, что они со старухой родственники – кожа пришедшего тоже имела синеватый оттенок, правда, куда более бледный – будто в белую краску добавили пару капель кобальтовой; его длинные волосы странного серебристо-русого оттенка были перехвачены на затылке. Увидев Эсме, он быстро пересек двор и встал между ней и старухой; выражение его глаз напоминало какого-то дикого зверя, готового защищать свою берлогу до последнего. Эсме сглотнула. – Вот, она из города пришла… потерялась, – сказала из-за его спины старуха. – А ты иди, иди. Нечего тебе тут… Лицо его чуточку смягчилось; он обернулся к старухе. – Она пришла из Мулсантира, мать? – спросил он таким же глубоким и певучим, как и у той, голосом, и перевёл взгляд на Эсме. – Может быть, вы проводите меня? – жалобно спросила она. Он молча бросил ягдташ на крыльцо – куропатка глухо стукнулась о дерево – и посмотрел на мать. Та еле заметно кивнула. Поспевать за ним оказалось трудно – Эсме прилагала все силы, чтобы не отстать; но в конце концов ей удалось приноровиться к его шагу. Казалось, он знает этот лес лучше, чем собственные пальцы – так уверенно он шёл. – Ты не от хатран, – сказал он, не оборачиваясь, – и не местная. Так? – Так… Он вдруг остановился у большой березы, расколотой пополам молнией, и упер руки в бока. – Вот видишь? Там между деревьями тропинка. Иди по ней, дойдешь до ракиты поваленной – ты ее увидишь – и направо поворачивай. Поняла? Пока он говорил, Эсме исподволь его рассматривала, удивляясь тому, как же все-таки он не похож на нарисованный Юлией образ. Красавец – точно нет, но и не кошмарное чудовище из страшных сказок. У него было необычное, оригинальное лицо с резкими, выразительными чертами, очарование которых заключалось в их подвижности и странной неправильной гармоничности; в нем, действительно, было что-то притягательное – в четкой линии упрямого рта, в продолговатых глазах, чуть косой разрез которых придавал им выражение лёгкого превосходства и бессознательного высокомерия – и вместе с тем глубокой задумчивости. Возможно, Эсме даже назвала бы его обаятельным – если бы он потрудился придать своему лицу более приятное выражение. Он действительно был высок – даже на фоне здешних берсерков – однако его великанский почти рост не делал его громоздким и неуклюжим; напротив, он казался стройным и по-своему грациозным. – И давно вы здесь живёте? – спросила Эсме. Он чуть изогнул свои тёмные – гораздо темнее волос – брови. – Давно. Уже восемнадцать лет. И еще столько же прожили бы… – Не любите вы людей… – А за что нам их любить? – он передернул плечами. – Они мать из города просто так выгнали. Потому что она карга. Да, кстати, ты точно не от хатран? Не хочется, знаешь ли, вдруг встретить их на пороге с их идиотскими претензиями. Эсме закатила глаза. – Да не от хатран я! Я вообще чужеземка. Я путешествую и собираю разные интересные сведения. Хочу однажды книгу написать. Научную. – А, ты с Запада… Он с каким-то новым чувством посмотрел на Эсме, и она начала понимать, по какой причине сюда «гуртом бегают» мулсантирские девки. – И то верно. Так я и думал. Что, хочешь ограбить какой-нибудь курган? Ты учти, Окку тебя живьем сожрет. – Окку? – Главный папаша-телтор. Большой разноцветный медведь. Так что курганы – мимо тебя. Советую начать с храмов. Эсме невольно рассмеялась. Он нес какую-то явно шутливую околесицу с таким серьёзным лицом, что невозможно было не развеселиться. – С храма Келемвора? – Безусловно, с него. Но добычей ты поделишься! Теперь и он улыбался тоже – и в самом деле, улыбка у него была потрясающая. Если это и был его морок – что ж, тех самых девиц трудно не понять. Такой морок попробуй побори еще… – А что же, вы правда совсем ни с кем не общаетесь? – Эсме все-таки удивилась. – Ведь и от города недалеко живёте… – Да почему? – его лицо сделалось досадливым. – Я хожу туда, бывает. Матери чего-нибудь купить… А так – да зачем они нам нужны? Я, мол, говорят, в снах их девиц танцую, я, мол, страх для их дочерей… На кой они мне сдались? – Так, значит, не танцуешь? – Нет, – он усмехнулся. – Хотя, вообще-то, мог бы. Может, потому и злятся? Он развернулся и зашагал обратно в лес, не прощаясь; Эсме молча кусала губы. – Эй! – выкрикнула она, когда он отдалился шагов на двадцать. – Как тебя, все-таки, зовут? Он чуть повернул голову, и его резкий профиль показался еще бледнее на фоне темно-зеленых хвойных веток. – Меня? Меня Ганном зовут… а тебя, кстати, как? – Эсмерел. Но вообще – Эсме… – Эс-ме-рел… Ну, прощай, Эсмерел. Еще какое-то время Эсме смотрела, как мелькают среди деревьев его серебристо-русые волосы; когда он совсем скрылся из виду, Эсме двинулась выше по холму – к той самой тропинке. Когда она вернулась в Мулсантир, небо уже было сумеречно-темным – стоявшая у калитки Юлия всплеснула руками, увидев Эсме. – Где ж вы были, панечка? Я уж боялась, вас нечисть лесная утащила… – Да нет, – Эсме улыбнулась, – я сама кого угодно утащу… а знаешь, кого я видела? – Ну? И кого же? – Ведьму ту лесную… – И отродье ее, – хмуро дополнила Юлия, внимательно глянув ей в глаза. – Смотрите, панечка! Не след туда хорошим людям ходить… Попомните мои слова! 4 Эсме раньше не знала, что такое весна. Она выросла в Западной Гавани, что располагалась недалеко от Невервинтера – а все знают, что в Невервинтере всегда царит прохладное и свежее лето. Конечно, условные времена года были и там; но зима – всего лишь цикл дождей и туманов, а весна и осень – чуть более холодный ветер и тусклое солнце. Так всегда думала Эсме. Ей приходилось видеть снег в своих странствиях по Сильвер Марчесу – там царили красивые солнечные зимы; она знала, что такое осень – лиричная, опадающая золотистыми листьями осень Уотердипа. Но весна… Такой весны, как в Рашемене, не было, наверно, ни в одном уголке Торила. Она казалась настоящим торжеством новой жизни, бушующим потоком света и свежести; все вокруг сияло, переливалось, благоухало, радовалось и смеялось, и порывы прохладного ветра несли с собой запахи солнца и прорастающих из-под сугробов подснежников. Начались весенние гулянья; на улицах города были накрыты столы с невероятными рашеменскими угощениями, названия которых Эсме не могла ни запомнить, ни выговорить, берсерки устраивали соревнования в борьбе и метании топоров, женщины водили хороводы. Звали и Эсме – она успела за то время, что здесь прожила, много кому помочь: вылечила от лихорадки девочку Елену, помогла разобраться с Красными Волшебниками хозяйке театра – но она отказывалась. Приходил даже Даровик – с целой охапкой подснежников – но Эсме выпроводила и его. Ей пора было уезжать отсюда – так выходило, дороги снова звали Эсме. Но она не могла. Что-то держало ее здесь – крепко и сильно, не вырвешься – и не давало уйти. Зеленые глаза рашеменского ведьмака, его образ прямо-таки поселились в памяти Эсме. Может быть, права была Юлия, и это все морок, наваждение, насмешка? Да ведь она волшебница. Она не девка деревенская какая, чтобы так просто ее обдурить! Был только один способ это узнать. И Эсме, на этот раз на удивление быстро найдя дорогу, одним весенним днём снова пришла к ведьминой хибаре. Она хотела… а чего она, собственно, хотела? Дьявол ногу сломал бы, пытаясь разобраться в том, что грызло Эсме. Дьявол – да сам Асмодей, наверно, не смог бы!.. Как и в прошлый раз, она увидела на крыльце старуху Гулк'ауш – на этот раз с пустыми руками, щурящую на солнце глаза. Увидев Эсме, та совсем закрыла глаза, не удостоив ее даже приветствиями. Эсме прямо-таки чувствовала неприязнь, волнами исходившую от карги – она молча обошла дом и там, у поленницы, наконец встретила Ганна. Он как раз втыкал топор в чурбак; она видела лишь его затылок и стройную спину, на которую падали длинные волосы – Эсме почему-то подумала, что он, наверное, вообще никогда их не стриг. – А, – сказал он, не поворачиваясь к Эсме, – здрава будь. Чего тебе надо-то? С города хотят с духами поговорить, но сами подойти брезгуют? – Нет, я сама по себе. – Сама по себе чего хочешь? Он наконец соизволил развернуться к Эсме – и она тут же столкнулась со странным взглядом его светло-зеленых глаз; в них была мрачность и какой-то непонятный вызов. Будто бы он прекрасно знал, зачем она пришла, но желал услышать ответ от неё самой. – Так… скучно в Мулсантире… – неопределенно сказала она. – А у нас, значит, весело? – Ганн подбоченился. – Может, тебе сплясать еще? Или спеть? Раз ты сюда развлекаться пришла. Он совсем не выглядел таким беззлобно-насмешливым и веселым, как тогда, когда провожал ее до Ясеневого шляха – Эсме не могла понять, чем вызвана такая перемена. Хотя, в самом деле, а чего она ждала? И по большому счёту, какого демона она сюда приперлась? – Будущее своё узнать хотела, – сказала она едко. – Ты, говорят, во снах людей не только прошлое, но и то, что будет, видишь… Вот подумала – правда ли? Или кто-то людям голову морочит? Он пренебрежительно пожал плечами. – Ну, может и морочит, а может, и нет. Давай сюда свою руку… Эсме молча протянула ладонь внутренней стороной вверх, и он легонько сжал ее, большим пальцем медленно провёл по линии жизни. – Ну смотри… Он сдвинул брови. – Ты от чего-то убегаешь, да? Я вижу в твоих снах деревню… это твоя родина, кажется… болота… Ты – не злая, но людей боишься, а еще сильнее привязываться боишься, потому что все, кого ты хочешь любить, от тебя отворачиваются… твой отчим… тот парень, друг твоего детства… У тебя в сердце осколок врезан… – Будущее! – Эсме сжала губы. – Хорошо, будущее… Ты будешь госпожой, Эсмерел. Не знаю, как это случится, но сильные мира обратят на тебя внимание и бросят тебе дары. Ты станешь госпожой, но это будет еще не скоро. Жизнь твоя будет длинной, счастья в ней мало будет… будут битвы, кровь, смерти… но в конце концов ты вернёшься туда, откуда пришла. А еще… – Ну, говори… Он дёрнул кончиком носа и как-то помрачнел. – Я вижу одного человека… который в тебя влюбится. Это будет… скоро. – О, – Эсме заинтересовалась, – и кто же это? – Не знаю, – протянул Ганн, – я тебе вистани, что ли, чтоб все рассказывать? Знаю, он не человек вообще… а может, и нет. Да это неважно. С ним вот что будет. Он из-за тебя попадёт в такой переплет, что на всю жизнь запомнит. Крепко ему достанется. А все потому, что дурак... Долго он тебя помнить будет, так ему плохо будет, что в петлю залезть захочет или кинжал в горло воткнуть… Выражение его глаз, ставших темными, как речная заводь в сумерках, почти напугало Эсме. Она поспешила улыбнуться. – Ну, знаешь! – наигранно-весело воскликнула она. – С чего бы мне бед кому-то приносить? Я ведь не роковая какая женщина, не эльфийская королева Эллесим! Я же не злобная… Ганн угрюмо на неё посмотрел. – Да какая к бисам разница, какая ты. Ты будешь причиной… косвенной. Так будет. Он отпустил ее руку, и Эсме сразу же спрятала обе ладони в рукава. – И это все ты видишь прямо как меня? – Да нет. Это, – он задумался, – как образы, отражения отражений. Да ты ж тоже магии обученная, разве у тебя не так? Эсме покачала головой. – Нет, будущее я не вижу. А что ты еще умеешь? Ганн надменно вскинул точеный подбородок. – Много чего. Духов лесных язык понимаю, они доверяют мне, а я им. Вот так могу… Он вдруг метнул взгляд на торчащий в чурбаке топор; тот выдернуло будто рукой невидимого гиганта. Блестящая полоса прочертила воздух – и острие вонзилось в ствол дерева. – А, это обычный телекинез, – с притворной скукой сказала Эсме. – В Академии этому даже малышню учат. «Правда, ничего тяжелее чернильницы никто не поднимает», – подумала она. – А этому тоже у вас учат? Мир вокруг Эсме будто выцвел; она заозиралась. Между деревьев поблескивали десятки пар глаз, следящих за ней, посеревшую траву приминали чьи-то полупрозрачные лапы. Все было каким-то зыбким и полуреальным, будто Эсме угодила в нарисованную мрачным художником гравюру. Стояла пронзительная тишина. В ее горле шевельнулся страх. – Что ты… – Да все, все, – успокаивающе произнёс Ганн, и на Эсме снова обрушились цвета и звуки. Некоторое время она просто стояла, унимая бьющееся сердце. – Впечатляет, сдаюсь, – выдохнула она. Он торжествующе и чуть диковато улыбнулся. – Это был мир духов, – поведал он, таинственно сверкнув глазами, – что, не видала такого на Западе?.. – Нет, – сказала Эсме, – я нигде такого не видала. 5 Как-то так вышло – Эсме даже не задумывалась, как – что она стала частой гостьей в ведьмином доме. Точнее, не в самом доме – старая карга Гулк'ауш отчего-то прямо-таки возненавидела Эсме: при виде той она глухо шипела что-то на незнакомом языке и отворачивалась. Эсме это одновременно и забавляло, и обижало – все-таки ей хотелось более тёплых отношений с матерью Ганна. Что касается его самого, то они подружились – настолько, насколько человек вроде него вообще может с кем-то подружиться. Он обладал самым странным характером, с которым когда-либо приходилось сталкиваться Эсме – умный и знающий во всем, что касалось охоты и его причудливых ведьмачьих ритуалов, он был совершеннейшим дикарем во всем остальном. Как-то Эсме решила рассказать ему о Невервинтере. – И что, Эсмерел, там не бывает зимы? – недоверчиво переспрашивал Ганн. – Да ладно, врёшь! Быть не может. – Еще как может. – А скажи, он как Мулсантир? Или больше? – Раз в пять больше! – смеялась Эсме. – Одно Чернозерье как Мулсантир… А знаешь, я бы хотела тебе его показать. Там столько диковин! Там кобольд с красными крыльями на площади поёт. Там Академия. Таверны там… Он только кривил лицо в гримасу. – Нет, не хочу… То есть, глянуть глянул бы. А жить мне и здесь подобается. Здесь дом мой. Иногда они спорили. Эсме, ревностная прихожанка Огмы, не могла понять воинствующего безбожия Ганна, местами доходящего едва ли не до богохульства. Он не признавал ни единой фаэрунской конфессии – боги его попросту не интересовали и были им почти презираемы. Однажды Эсме удалось разговорить его, и то, что она узнала, сильно ее удивило. Ганн рассказал ей легенду – об Акачи Предателе и его возлюбленной, женщине в красном, чьё имя потерялось среди страниц времён; эта женщина не поклонялась богам и была заточена в Стене Неверующих. Любовь Акачи была столь сильна, что он пошёл против своего бога… за что был проклят на веки вечные. – …а теперь скажи, Эсмерел, зачем мне поклоняться таким богам? Смертные, которые что-то много на себя взяли! Духи мне такую силу дают, что вашим божкам и не снится. На кой мне?.. – Не кощунствуй! – одергивала его Эсме. – Не все боги такие, как Миркул. Есть добрые, милосердные, сострадательные… вот Огма, например… – Что мне твой Огма? – высокомерно отвечал Ганн. – Я – ведьмак! Я могу сделать так, что летом снег пойдёт. Хочешь, любую лихорадку вылечу в три дня? А хочешь – любой твой сон увижу… Захочу – все звери лесные за мной пойдут. А захочу – любой дух расскажет мне, под каким папоротником клад лежит! Что, может так твой Огма? Не может. В этот момент его глаза горели, словно два сгустка зелёного пламени; Ганн был ведьмаком наполовину, но в такие минуты, казалось, человеческое покидало его полностью. Черты его лица заострялись еще больше, делая его почти пугающим, и его сверхъестественные силы, так не похожие на обычное колдовство, против воли внушали Эсме страх. И тем не менее – с каждым днём невидимая веревка, привязывавшая ее к нему, будто становилась крепче и крепче, и сил с ней справиться у Эсме уже недоставало. «Не пойду туда!» – говорила себе она каждый раз, и все-таки ходила – не обращая внимания на сочувствующие взгляды Юлии. Та в последнее время почти не разговаривала с Эсме – забыты зимние вечера и рашеменские сказки!.. Впрочем, Юлия все равно была с ней приветлива. Все-таки те золотые, которые Эсме платила за проживание, не были лишними. Ей хотелось видеть Ганна – видеть его притворное равнодушие, слышать его саркастичные меткие замечания, непонятно откуда бравшиеся (при всей своей необразованности, он обладал таким острым и наблюдательным умом, что, пожалуй, стал бы одним из лучших учеников Академии), рассказывать ему о разных вещах, которые он с непобедимой жаждой знаний у неё выспрашивал… Странно – он, едва умевший читать и писать, часто высказывал такие суждения, до которых Эсме бы и не додумалась – хотя она считалась и была умной девушкой. Да, ей хотелось его видеть – и в этом-то была беда. А еще большая беда была в том, что Ганн тоже хотел ее видеть – хотя никогда ни словом, ни улыбкой этого не выражал. Сквозь едкие его насмешки Эсме чувствовала совсем иное. И это ее тревожило. 6 Весенняя рашеменская лихорадка настигла Эсме так подло и неожиданно, как могут делать это только чужеземные болезни – одним вечером она почувствовала сильный озноб, и дальше была – только темнота, то жаркая, потная и липкая, то холодная и стучащая зубами. В редких минутах полусознания она видела Юлию, что-то прикладывающую к её лбу; это было приятно – но минуты заканчивались, и Эсме снова впадала в забытье. Ей снилось какие-то мерзкие сны: куча серебристых осколков неизвестно чего, втыкающихся в её тело, падающий на кого-то кусок колонны, девушка-тифлинг, вся изрезанная… Эсме глухо стонала, отмахиваясь от противных видений. Чей-то голос – она не могла понять, чей, но определённо знакомый – глухо повторял ее имя. На четвёртый день Эсме наконец пришла в сознание. Открыв глаза, она заметила сидящую на стуле у ее кровати Юлию – та вышивала платок красными и зелеными нитками. – М-м, – сказала она, и это было все, на что она сейчас могла сподобиться. Юлия подняла голову. – Ох, панечка, – она отложила платок, заколов его иголкой. – Напугали ж вы меня! Я уж хотела за Даровиком бежать, чтоб он из вас зло изгонял… – Зло?. – Лихорадку вы подцепили. А все потому, что к каргам бегаете! – с упреком сказала Юлия. – Я боялась, чтоб с вами как с Аней не случилось… Эсме приподнялась на локте, преодолевая слабость. – Вы не в первый раз о ней говорите… что за Аня? Юлия вздохнула, снова взяла в руки недовышитый платок и ожесточенно воткнула в него иглу, будто протыкая невидимого врага шпагой. – Жила тут неподалёку на хуторе девица одна. С отцом, это господин Янек, его тут все знают, набожный человек… Так вот тоже как-то с отродьем каргиным ее раза два видели – уж так улыбалась, не привели боги, будто сам Ао к ней с неба спустился! А потом слух прошёл – заснула Аня. Да так, что и не добудишься… – И… что было потом? – Да чего потом! Вот так она с полмесяца пролежала. А потом проснулась, бледная вся, аж жёлтая, и говорит отцу, мол, жить без него не хочу и не буду, лучше сразу в реке утоплюсь… ну, Янек ей наподдал, дуре, не без этого. Чуть охолонула. А потом ее хатран забрали, говорят, она теперь молчит все время, ровно кукла, и только приказы исполняет. Вот так вот, панечка. А вы к ним ходите. – Истерическая натура, – проронила Эсме. – Может быть. А только все равно отродье девке голову заморочило. Эсме молча отвернулась. Уже на второй день она смогла встать, правда, от слабости ее едва держали ноги; все вокруг дрожало и рябило, как в раскаленном воздухе. Эсме бродила по избе Юлии, как неприкаянная, то порываясь помочь хозяйке готовить странное местное блюдо – варёное тесто с творожной начинкой – то выглядывая в окно в тщетной попытке успокоиться, то садясь за свои книги. К исходу недели Эсме измучилась окончательно – но окончательно и выздоровела. И сразу же направилась к колодцам Люру – потому что… Эсме не хотелось об этом думать. Она почти что с робостью выглядывала из-за дерева – той самой расколотой молнией березы, у которой они теперь так часто встречались – и кусала губы. Странным образом они с Ганном никогда не договаривались о встречах – как-то так выходило, что они встречались в любой момент, когда Эсме приходила к березе. Ее будто что-то царапало, будто щелкало что-то внутри – приди именно сейчас! Но то было несколько дней назад. Придёт ли? А с чего бы ему приходить, господа милые, а?.. – А я думал, ты уехала, – отрывисто сказал Ганн за ее спиной, и она вздрогнула. – И даже попрощаться не пришла. Эсме коротко выдохнула. – Никуда я не уезжала. У меня лихорадка была, я три дня без памяти лежала… – Лихорадка? Он резко развернул ее к себе – Эсме увидела, как гневно исказилось его лицо. – Так чего меня не велела позвать? Ты б тогда уже наутро здоровая была, Эсмерел! – К чему мне вас тревожить лишний раз, – пробормотала Эсме, – и так глаза мозолю… – А так ты, конечно, не потревожила. В эту минуту он даже не смотрел на Эсме; его взгляд будто был обращен на какой-то другой план бытия. – Я много раз говорил себе – выгони ее, не разговаривай, забудь. Мать говорила… надо было слушать ее, а я, как баран… Я думал – ну, сны, сны же шабаш переносных смыслов, может, я их обману. А, нет, по шапке дураку, – он вдруг рассмеялся почти безумно. – Судьбу он обмануть хотел, идиот… – Что ты говоришь? – испуганно спросила Эсме, пытаясь выпутаться из его железной хватки – но пальцы Ганна только сильнее сжимались на её плечах. – Помнишь, ты просила меня будущее твоё рассказать? Так вот тот, кто тебя полюбит и через это крепко получит – я. Я не знаю точно, что со мной будет. Только мне плевать, если честно… Эсме резко хватанула ртом воздух. Ее сердце бешено застучало; в голове будто вспыхнул огонь, всполохи которого мелькали перед глазами. Ее ли это? Или ее чаруют, околдовывают, с толку сбивают? Она уцепилась за эту спасительную мысль, словно за руку друга, протянутую над пропастью – так всегда было проще. Было и будет. Не верить. Сомневаться. Лучше так, чем… Эсме собрала всю свою волю. – Кто такая Аня? – прямо спросила она. Ганн вдруг резко от неё отпрянул, и его яркие зелёные глаза расширились. – Аня? – на его лице появилась гримаса. – При чём тут эта бедная дура? – Бедная дура?! Эсме вывернулась из его рук и отошла, почти отбежала назад. Вот так. Теперь все правильно. Он там – она здесь. Храни тебя Латандер, Юлия, с твоими бесконечными историями… – Эта бедная дура из-за тебя чуть в реку не бросилась! Где-то далеко на западе прокатился гром; ясное до этой минуты небо потемнело и заволоклось тяжелыми серыми тучами. – Вот так, значит? – Эсме улыбнулась дрожащими губами. – А когда я тебе разонравлюсь, ты и про меня так же говорить будешь? Да? Какой же ты… – Какой – я? – он некрасиво скривился. – Разве я хоть что-нибудь ей обещал? А разве я не приходил потом к её отцу, не просил прощения? А разве не я выдернул ее из грёз, хотя чуть с ума не сошёл, пока в её голове копался? Об этом тебе, чую, никто не сказал! Я своей вины не перекладываю, Эсмерел. Я плохо с ней поступил. Только никто меня за это не накажет сильнее, чем я сам!.. – Не верю, – Эсме отступила еще дальше назад. – Не верь. Как хочешь. Нам с матерью не место среди людей, и мы об этом знаем. Так какого биса ты пришла и душу мне вывернула? – Ты – сволочь, – бросила Эсме, и он дернулся – будто бы она со всей силы залепила ему пощечину. – Ты бессердечный, ты в богов не веришь! Ты вон в храм зайти боишься, там, наверно, свечи погаснут, если ты туда зайдешь! Ты… безбожник ты!.. Эсме швыряла ему в лицо эти оскорбления, внутренне рыдая от отчаяния и собственной беспомощности; ну почему, ну почему жизнь с ней так жестока, что же такого страшного натворили ее неведомые предки, отчего Эсме приходится расплачиваться своими слезами и кровью?! Отчего вся радость проходит мимо неё, почему вся сладость любви достается другим, а ей – всегда лишь горький осадок на дне флакона? Отчего, отчего, отчего она обречена вечно страдать в одиночестве?! Он приблизился к ней так быстро и так бесшумно, будто был тенью или лесным духом – и Эсме подумала, что, наверно, не сумела бы от него убежать, даже если захотела бы. – Хорошо, ладно, – зашептал он, склонившись к ней; Эсме чувствовала, как скользят его губы по нежной коже чуть ниже ее уха. – Как скажешь, Эсмерел. Я не буду отпираться. Но только скажи, скажи мне – для чего ты сегодня сюда пришла? Скажи, а? Поведать мне о том, какая я мразь? Так я и без тебя знаю. Ничего нового мне ты не сказала. А мне на стену хочется лезть, когда я больше дня тебя не вижу. Горло ногтями драть хочу, дышать без тебя не могу… а ты? А ты?.. Закаменевшая в его руках, как статуя, Эсме вся сжалась. Она тяжело сглотнула, и ее горло, словно тисками, сдавило спазмом дурного предчувствия. Оно билось о ее губы изнутри, это предчувствие – холодным дыханием неминуемой беды. – А я – могу, – еле слышно выдохнула она. Он выпрямился, отпустив ее, криво улыбнулся и покачал головой. – Тогда – прощай. Не до встречи. Небо треснуло вспышкой молнии, и хлынул холодный дождь. 7. Следующие несколько дней Эсме провела в хлопотах, так знакомых каждому путешественнику; она собирала вещи и провизию, доплачивала деньги за проживание, договаривалась с кучером. С удивлением она поняла, что успела прикипеть к Мулсантиру за последние месяцы, и ей даже было немного жаль уезжать; но что делать! Эти хлопоты помогали ей сосредоточиться и не думать ни о чем, кроме отъезда; мысленно она уже прикидывала, куда отправится дальше. Наверно, ей стоит вернуться обратно в Невервинтер – Эсме начала скучать по таверне своего названого дяди; тот недавно писал, что нанял в прислужницы бывшую колдунью из Академии, которая только и знает, что задирать нос – а еще он писал, что у Дэйгана есть кое-какое дело к ней и, пожалуй, Эсме следует заглянуть и в Западную Гавань… На исходе недели к ней заявился Даровик – попрощаться; Эсме неохотно впустила жреца – ей хотелось побыть одной перед дорогой. Расшаркавшись у порога, тот немедленно начал расточать комплименты и сожаления, что «такая удивительная девица покидает нашу скромную обитель» и прочие благоглупости. Эсме почти не вслушивалась в его слова, прокручивая в уме, как скоро ей удастся добраться до Невервинтера. – …а слыхали новость? – вдруг сказал Даровик, приглаживая длинную каштановую бороду. – Ведьмака наши парни поколотили… – Что?! – Эсме аж выдернуло из ее мыслей. – Ведьмаку, говорю, морду его синюю украсили… господин Янек и другие… он в храм притащился, образина, к людям. Ну, госпожа Эсмерель, скажу я вам, потеха была! Эсме оцепенело слушала. – Его ж наши у храма подстерегли. Господин Янек, Михал еще… он к Ане, дочке его, все клинья подбивал… да дружки его. Я, госпожа Эсмерель, против насилия, знаете ли… но думается мне, заслужило отродье… Все перепуталось у неё в голове – не одеваясь, как была в домашнем платье, Эсме выскочила на улицу, оттолкнув ошарашенного жреца, и побежала к околице. Уже потом, несколько позже, она сумела полностью восстановить картину того, что случилось в тот день в храме Келемвора. Ганн, как оказалось, пришёл стоять службу – и, конечно же, его сразу заметили; впрочем, он не подавал виду, что его это хоть как-то беспокоит. На его беду, в том же храме оказался и господин Янек, а с ним – его друзья. Уже на выходе из храма кто-то из них что-то сказал ведьмаку про его мать, тот, конечно, ответил, и пошло-поехало… Потом уже вмешались хатран, кое-как навели порядок, но ведьмаку каким-то образом удалось сбежать. Уже у ворот, говорили, он обернулся и заорал: – Чтоб вам ветер и лёд дома ваши поганые сломали! Слышали?! Мужики, уже порядком покоцанные, но еще не растерявшие задора, ринулись было следом, но приказ хатран их остановил. Впрочем, Ганна в любом случае ждала тюрьма – правосудие не будет на его стороне, если он снова сунется в город. Говорили еще, что вид его страшного, окровавленного лица и совершенно безумные глаза почти напугали тех, кто видели его в тот момент – он был воистину ужасным отродьем тогда, и еще долго люди вспоминали этот вечер. …Когда Эсме, тяжело дыша, достигла ведьминого дома, она, по сложившейся уже традиции, увидела у дверей старую ведьму, но – против обыкновения – та заговорила первая. – Ну что, девка, добилась-таки? – спросила ведьма, глядя на Эсме острыми и яркими зелеными глазами. – Что с ним? – Эсме до боли сжала кулаки – так, что ногти в ладони впились. – Ничего хорошего. Не слушая ее, Эсме поднялась по скрипучим ступенькам и вошла в дом; и там она увидела Ганна. И молча прижала ладонь ко рту. Он лежал на лавке, судя по всему, без сознания, и его лицо – его удивительное лицо – было чёрным от синяков и кровоподтеков разной величины, а на рассеченной брови запеклась кровь. Но не это заставило ее тихо вскрикнуть. Его волосы были измазаны дегтем и неровно обрезаны – теперь они едва достигали плеч. – Вот так, – раздался за ее спиной голос ведьмы, – вот так вот… Та тяжело опустилась на пол у лавки. – Ты знаешь, любовь, она всегда один вред приносит, – раздумчиво молвила ведьма. – Из-за моей любви погиб отец Ганна… мне пришлось его убить. Самой. Иначе – иначе было бы еще хуже… А теперь история повторилась с моим сыном. С моим единственным ребёнком, понимаешь ты, чужеземка? Эсме молчала. – Пришёл он домой тем вечером, – продолжала та, – с пятого на десятое пересказал, мол, в городе с тамошними поцапался, а потом взял и упал на пороге. Крепко над ним поработали, да и порезали еще… не знаю уж, как до дому дошёл, знать, духи приглядывали хорошо… Знаешь, я помню, как меня выгоняли из Мулсантира. Я была молодая и дурная тогда, все думала – вот, буду помогать местным, лекаркой буду, ничего, меня примут, я ведь никому вреда не причиню… ага… конечно… Так вот мне едва кости не переломали, когда лихорадка поднялась. Но отвары мои, – она хохотнула, одновременно стирая с глаз слёзы, – они все равно пили и выздоравливали! Ах, как я хотела им туда яда налить… но не стала. Тогда бы меня точно убили. А так, считай, помиловали. Она помотала головой, кусая губы; слёзы оставляли на её впалых, морщинистых щеках блестящие дорожки. – Шла бы ты отсюда, девка. Чего ты тут забыла?.. – Мать, не выгоняй ее, – вдруг послышался тихий и прерывистый голос Ганна. – Эсмерел… это ты, Эсмерел? Поди сюда… Он сомкнул пальцы на её запястье – болезненно горячие пальцы – и потянул к себе, заставив наклониться. – Не смей меня жалеть, – прошептал он. – И слёзы обо мне не лей. Все уже случилось. Так и должно быть… Эсме до боли закусила изнутри щеку. – Я с тобой тут останусь, – бессвязно забормотала она, – я лечить немного умею… у меня зелья есть… я никуда больше не уйду… никогда не уйду… – Глупая ты, – он попытался улыбнуться чёрными, разбитыми губами, но тут же скривился от боли. – Не надо, мать мне раны зашепчет, пройдёт… – А твои… – Эсме провела ладонью по его ненормально коротким теперь волосам. – Отрастут, что им будет. Эсмерел, – он крепко сжал ее руку, – вечером в городе будет буря. Будут деревья в лесах падать, град бить будет… Гроза поднимется. Уходи прямо сейчас. Ты успеешь. – А ты?.. – испуганно спросила Эсме. – А мы с матерью уйдём. Далеко, отсюда не видно будет… Уходи, Эсме! Хотя подожди… Он притянул ее ближе и, приподнявшись, легко коснулся губами уголка ее губ. – Возьми, – сказал он, через голову снимая серебряную цепочку, на которой висел синий камень, и без сил откинулся обратно на лавку. – Это самоцвет ведьмин. Может, ты хотя бы иногда будешь обо мне вспоминать… а я тебя и так не забуду. – Но я не хочу, – Эсме уткнулась носом в его плечо. – Не хочу уходить… зачем, зачем ты туда пошёл, ну зачем, великий Огма… а вдруг бы тебя убили?.. – Не убили бы, – Ганн своей тёплой ладонью погладил ее по волосам. – Я не так умру. И не здесь. И не сейчас. Это судьба, Эсмерел. Уходи. Эсме беззвучно зарыдала: она оплакивала все – и свою неудавшуюся, неприкаянную жизнь, и своё глупое прошлое, и безрадостное будущее, а главное – несчастливую, погибающую, измученную любовь, которой не оставили ни единого шанса на жизнь, бедный бутон, которому никогда не суждено вырасти в роскошный благоухающий цветок. Она рыдала – и это были слёзы, от которых болит голова и не приходит успокоение, слёзы, из-за которых распухают глаза и губы, слёзы, рожденные бесконечной тупой болью. Бредя через по-весеннему радостный лес, Эсме уже не рыдала – она безразлично смотрела прямо перед собой, и в её душе царил тягучий погребальный покой – усталая ее душа уже не могла кровоточить. Она шла, шла и шла – не видя ничего и не слыша; весь окружающий мир будто подернулся туманной дымкой, за которой не было ничего. Когда она дошла до ворот Мулсантира, уже вечерело; небо на западе стало нежно-сиреневым, и на землю опустились синие тени. А около ворот стояла девушка, и поднявшийся ветер трепал подол ее зелёной юбки; девушка бесстрастно смотрела мимо Эсме, одной рукой придерживая белый платок на голове, из-под которого выбивались длинные светло-русые пряди. В серых глазах девушки стояло почти нечеловеческое спокойствие, делавшее ее похожей на юную гитцерай с плана Лимбо – спокойствие и тихая печаль. Девушка молчала. Эсме прошла мимо – но, уже пройдя через ворота, зачем-то обернулась и увидела, что та смотрит на нее: и тогда Эсме почему-то поняла, что спокойствие девушки – вовсе не тупое равнодушие, а просто осознание того, что ты пришёл туда, где хотел бы жить, и делаешь то, что мечтал бы делать. Девушка немного грустно улыбнулась и помахала Эсме рукой. – Аня! – крикнула хатран, вышедшая из-за поворота. – Иди-ка сюда, Шева тебя зовет… Девушка лёгкой походкой заскользила за хатран, и зеленое платье волнами развевалось за ее спиной. И тогда Эсме почувствовала, как разжимается охвативший ее глотку липкий узел; она запрокинула голову вверх. По небу летели белые облака – но среди них Эсме не нашла ни одного воздушного замка.