Часть 1
18 марта 2019 г. в 14:49
Донна Ноубл тонет в делах и грязной посуде. Каждый день похож на предыдущий, ничего не происходит, реальность сера до безобразия. Она просыпается по утрам почти с рассветом, когда свет еще робко стучится в окна. Ей нужно успеть столько всего — проверить, готова ли одежда мужа, приготовить завтрак, обязательно убедившись, что не пересолила, вымыть плиту и накрыть на стол. Времени понежиться в ванной или спокойно принять душ мало: едва открыв глаза, Донна буквально несется в ванную и должна успеть припудрить носик минут за пятнадцать, не более. Пока жарится яичница и вскипает старый чайник, Донна входит в комнату, где дети делают уроки, и проверяет содержимое их портфелей — всё ли взяли, не забыли ли чего? Два портфеля прошли проверку, переходит к ревизии маленького рюкзачка, в котором самая младшая дочь, Мона, хранит свои рисунки: у ребенка должны быть кисти, краски, карандаши и фломастеры, а также очередная поделка, над которой Донна корпела в прошлые выходные, и которые вряд ли похвалит воспитательница Моны, мисс Пиггинс.
Донна ненавидит себя и проклинать готова, когда сбегает молоко, а так тоже часто бывает — раз в неделю, как минимум. Тогда всё приходится начинать с нуля, с начала: мыть электроплиту, посуду, заново варить кашу. Она называет себя неумёхой и сетует, что снова всё валится из рук.
Тем не менее, она всегда (иначе как волшебством, это не назовёшь) успевает справиться с утренними делами до того, как проснется супруг, встречает его, появившегося в старом халате, с уставшей улыбкой за чашкой кофе. Шон садится напротив, ожидая еды. Мгновенно, едва успев поздороваться.
Донна встает, отточенным привычным движением накладывает завтрак, придвигая чашку с кофе, слушает короткую дежурную благодарность, а потом — угнетающую тишину. Прощальное прикосновение губами к щеке (это немыслимо назвать поцелуем) — муж, похожий на робота, уходит, не стараясь прощаться, а Донна ковыряет ложкой в остывшем завтраке. Почти не разговаривает, ей не с кем. Она раздает указания, повторяет детям, чтобы были осторожны, что она их любит, стиснув зубы, звонит раз в два дня подруге, закатив глаза, слушает, как та бесконечно рассказывает одно и то же: сколько каши съела младшая дочь на завтрак, как старший сын трудится над проектом по химии, как средняя дочь снова выросла из одежды, которую покупали в прошлом сезоне.
Из Донны Ноубл высосали жизнь, оставив лишь грустную оболочку. Оба сердца Доктора разрываются от боли. Он во всем виноват. Это несправедливые законы Вселенной, которые — какая печаль! — нельзя нарушать!
Доктор бежит в свою синюю будку, делает то, что получалось лучше всего всегда — задыхается в отчаянии и заливается слезами. Всякий раз, когда слёзы подступают к горлу, он клянется, что это — в последний раз, больше не повторится. И плачет снова. Как много своих дорогих друзей он потерял по собственной вине? Розу, которую удержать не хватило сил. Марту, которую задержать подле себя не хватило воли. Донну, чью жизнь не хотел разрушить, но разрушил обыденностью и рутиной. Он потерял всех — исключительно по своей вине. Оправдываясь правилами, которые диктует Вселенная. Только вот правила придумал он сам, и они всегда были лишь прикрытием, оправданием, чтобы и дальше он мог чувствовать себя всемогущим. Как он позволил себе прятаться от боли под маской всемогущества?
Доктор успокаивается, проглатывает последнюю слезу, откидывает назад голову, пряча горький дождь на краешках ресниц — до следующего раза. Так больше не может продолжаться. В этой бледной, истерзанной рутиной, уничтоженной жизнью женщине, Донны Ноубл больше нет. Он вернет её, а последствия… Что ж, придумает, как их избежать. Разве он, в конечном итоге, не всемогущ?
— Пожалуйста, позволь мне остаться! Не прогоняй меня! Я буду путешествовать с тобой как раньше, теперь будет даже интереснее! Смотри, я знаю всё на свете, мы равны! Ну-ка, спроси у меня, как именно Пифагор открывал свои законы? Или сколько будет миллион помножить на миллиард семьсот тысяч двести пятьдесят футов? Я всё теперь знаю, это здорово! Спроси, спроси меня!
Донна трещит привычно-быстро, не останавливаясь ни на минуту, возбужденная, восторженная, ерзает на месте и наступает (легонько) ногой на его правый кед. В глазах её детская радость и со всей непосредственностью, ей присущей, эта женщина предлагает ему делить звёзды и планеты поровну. Они теперь стали равными. Она только что спасла Землю, сделала его работу за него.
Доктор знает — он не имеет право согласиться. Знания обо всём на свете, которые она теперь хранит, уничтожат её, разрушат её психику, обернутся кошмаром и, в конце концов, убьют. Не может обычный человек нести ношу Повелителя Времени, сломается, не выдержит. Это наказание исключительно для тех, кого судьба наградила правом (а, может, покарала необходимостью) властвовать над пространственно- временным потоком.
Он не имеет права делать этого. Знает ведь, что одно, даже малейшее нарушение событий, правил, аукнется горькими плодами чужих и собственных страданий и слез. Но ведь это Донна, милая, славная Донна, такая обычная, но самая-самая необыкновенная. Как же она сможет вернуться назад, туда, где ничто не держит, откуда стремилась сбежать? Как жить ей, не помня о том, насколько она важна? Что она — самая важная женщина во Вселенной?
— Ну, пожалуйста! Пожалуйста! — кусая губы и почти готовясь сорваться, умоляет Донна. Глаза на мокром месте, еще немного — заплачет. Руки такие теплые, она смотрит на него, точно ребенок на любимого родителя, еще немного — распахнет объятья, а душу открыла уже давно. Милая, веселая, остроумная, энергичная, яркая умница Донна. Она не заслуживает забыть.
— Хорошо, Донна Ноубл, — кивает Доктор, отгоняя проклятья своего же решения и ужасные картины того, что ждёт её впереди, — мы будем продолжать путешествовать вместе. Но ты должна помнить, что это повлечет за собой изменения. Они будут страшными. Очень тяжёлую ношу придется нести и, прости, но я не смогу помочь.
Милая Донна крепко обнимает его за плечи, бросается на шею, быстро целует в щеку, оставляя след губной помады на коже.
— Донна, ты уверена, что хочешь этого? Понимаешь ли ты, что значит…
— Это МОЙ выбор, — она не даёт закончить.
И Доктор кивает. Она пожалеет, но это правда её выбор.
А потом продолжается бессменный и любимый ритуал — они летят покорять звёзды. Вместе.
–Донна, что такое?
— А что?
— Это ведь Оскар Уайльд. Перед нами великий писатель, а ты реагируешь так, будто это обычный кассир в магазине.
— Слушай, Доктор, я в курсе, что это Оскар Уайльд. Но он через две недели попадёт в тюрьму и нынешний период — не рассвет его творчества. Кстати, предупредишь господина писателя, что златокудрый мальчик, с которым у него роман, обладает чёрной душонкой. А в общем, как хочешь — всё равно до него не дойдет.
Доктор знает, что происходит. Сердца пронзает боль, ноющим комком рвёт на части. Он смотрит на неё, старательно запоминает черты своей милой Донны, вышивает в памяти золотыми нитями. Два дня — а она уже другая. Меняется до неузнаваемости, сжимает виски, отчаянно трёт:
— Голова раскалывается. Завтра никуда не поедем. Нет желания.
— Донна, — Доктор говорит мягко, вкрадчиво, — у нас был договор.
— Он в силе. А теперь помолчи. Мне нужно отдохнуть.
Доктор тяжело вздыхает, кусает губы, провожая Донну усталым взглядом, идёт в ТАРДИС. И ждёт её, изменившуюся до неузнаваемости за коротких две недели, там.
Стеклянный взгляд, в котором царит пустота. Худые руки, мертвенно-бледная кожа. Волосы, сбившиеся в клочья. Дрожащие руки. Она почти не реагирует, когда он зовёт ее, твёрдо произносит её имя. Это не стало неожиданностью, она сходила с ума быстрее, чем Доктор мог предположить. А теперь он стоит на пороге одиночной комнаты-камеры в психиатрической клинике (пустили туда только потому, что представился врачом и — как хорошо, что может показать какие угодно документы!) и смотрит на женщину, лишь издалека напоминающую Донну.
Он делает шаг, другой, третий. Подходит к кровати, опускается на колени. Берёт прекрасную Донну за руку, поражаясь холоду, который идёт от кожи.
— Донна!
— Нельзя бросать людей под танки. Нужно убить Жукова. А еще лучше, Гитлера. У путча ко дню его рождения есть шанс. Нужно перестроить Вселенную. Запиши показатели в бортовой журнал.
Доктор тяжело вздыхает. Проводит ладонью по её горячей щеке.
— Я приду к тебе снова. На следующей неделе.
Развернувшись, идёт к двери. Донна провожает его пустым взглядом, который ровно ничего не выражает, и бубнит снова — на этот раз о содержимом боеголовок террористов, что воюют в Афганистане.
Врач, который ведёт Донну (он представился мистером Смитом, какое забавное совпадение!), ждёт в ординаторской.
— У неё слабоумие, признаки маниакально-депрессивного психоза и начинающиеся симптомы деменции. Это безумие, учитывая молодой возраст.
— Да, я согласен с вами, коллега, — неохотно кивает Доктор, прислушиваясь к замершим от боли сердцам.
— Есть ли у вас мысли на этот счёт? Думаю, мы могли бы прибегнуть к экспериментальной терапии. Установлено со слов пациентки и её близких, что она была знакома с неким Доктором. Думаю, этот человек принадлежит к какой-то секте, он разрушил её психику. Что скажете?
Так и есть. Разрушил. И жизнь тоже.
Но говорит Доктор, конечно, совсем другое.
— Я подумаю над этим, доктор Смит. Нужно подобрать наиболее оптимальные лекарства. Загляну к вам на следующей неделе.
— Хорошо, коллега. Будем ждать вашего вердикта.
Вяло кивнув, Доктор идёт на выход. Там, в тени деревьев, ждёт ТАРДИС — единственная, которая всегда рядом с ним. Его прекрасный дом.
Его хватает лишь на то, чтобы рухнуть у консоли на стул, закрыть глаза и отчаянно сильно тереть их, чтобы не заплакать.
Еще одна разрушенная жизнь, в которую он перед тем вмешался. Снова благие намерения привели в Ад. Ничто неизменно. Что-то вечно. Люди, замечательные, смелые, важные, доверяют ему жизнь, точно бабочки летят на огонь. Он обжигает им крылья.
После Доктора жизнь не становится лучше. Она теряет краски и смысл.
После Доктора жизни нет.