***
— Эй, — протянул Зак, когда они лежали в обнимку на холодной кровати. Два одеяла не спасали: хрупкое тепло утекало из тел, заставляя зябко ёжиться во сне. — Нам нужно искать место потеплее. Мы тут околеем нахрен. — Я знаю, — невесомо отозвалась Рейчел. — Но куда идти… — А мне откуда знать, — он попытался пожать плечами, и Рей ощутила смутное шевеление под одеялами. Зак был тёплым. Теплее, чем всё окружающее, теплее, чем она сама. Во всех смыслах. Жаль, что постоянно спать, обнимая его, не получалось: у кого-то обязательно что-нибудь затекало, и приходилось отделяться друг от друга, лежать и мёрзнуть, чувствуя, как покалывает занемевшая конечность. В такие моменты Рей начинала ощущать знакомую неправильность, знакомую пустоту, и пальцы сами собой стискивали невидимую иголку, а перед глазами вставал горящий изломанный крест. Крест, что теперь был ей ни к чему. — Я схожу в город и разузнаю насчёт возможного жилья, — пообещала Рейчел. — Тебе лучше не показываться, ты слишком приметный и… слишком часто попадаешь в неприятности. Зак проворчал что-то неразборчивое, но явно недовольное. Ну да. Он не любит, когда ему напоминают о его необычной внешности. Прячет шрамы за бинтами даже сейчас, когда никто, кроме Рей, его не видит, а сами ожоги уже давно затянулись. И уж точно ненавидит упоминания собственной неудачливости. Стоило сменить тему. — Скажи, —спросила Рейчел, — тебе нравятся вишни? — Вишни? — он удивился. — Ты это к чему сейчас? Эй, там ёбаная зима на дворе вообще-то, какие вишни? — Красные, — прозвучало довольно очевидно: какого ещё цвета может быть вишня? Это же не черешня, в конце-то концов, которая может быть и жёлтой. — Забудь, я не про… сейчас. — А, так-то люблю, — Зак усмехнулся где-то в темноте и притянул Рейчел к себе поближе, — правда, я их почти не пробовал. Не до вишен было, сама понимаешь. — Ну ничего, — невесомо отозвалась Рей, — ещё попробуешь. После того как… И осеклась. Говорить о собственной смерти — скорой, какой же ей ещё быть — не хотелось. Не потому, что Рейчел передумала умирать (этого она желала всегда, в каждый миг своего существования). Просто не хотелось злить Зака лишним повтором «заезженной пластинки». — После того как наступит весна, — вышла она из положения. — И всё расцветёт. И будет тепло. Да. Это звучало куда лучше. — Заебись будет, — мечтательно сообщил Зак. — Главное — найти сейчас хату потеплее. — Я найду… завтра пойду смотреть. Рей зевнула. — Давай спать, хорошо? Спокойной ночи… — Ага, — он отключился практически сразу, а сама Рейчел ещё долго не могла заснуть. Она думала о весне. О том, как глупо и нелепо получится, если она умрёт не такой вот холодной осенью, переходящей в зиму, где лежит снег и дует злой ветер, а в цветущие майские дни, когда всё оживает и поёт. Впрочем, не то чтобы её это особенно волновало. Главное — умереть, верно? Причём умереть от руки того, кто сейчас спал рядом с ней. Они дали обещание. Значит, должны его выполнить. Когда Рей наконец заснула, ей снова приснились вишни. Она стояла на зелёной траве, высокой, достававшей ей до самых коленей. Яркое солнце, голубые небеса, покрытые белоснежными кучевыми облаками, сладковатый запах трав и цветов. Огромное дерево, раскинувшееся вокруг, закрывало собой небо, шумело под порывами ветра, а внутри его зелёной прохладной глубины щебетали птицы. И ягоды, огромные красные ягоды падали от малейшего дуновения, целыми гроздями шлёпались под ноги Рейчел, на одежду Рейчел, на лицо Рейчел — и, разбиваясь, оставляли алые подтёки, и она стояла, будто покрытая кровью. Но вишнёвый сок не был кровью. Только теплом и летом. Рей понимала, что обычные вишни так не падают. Уж точно не целыми пригоршнями. Но во сне всё возможно, разве нет? Да и была ли это обычная вишня? — Что мне сделать, чтобы заслужить прощение? — спросила Рейчел у дерева, и оно зашумело, не давая ответа, заставляя скорбно скривить губы. Она читала книги. Она знала, что означают вишни в христианской символике. Вишни в руках Христа, говорившие о радостях блаженных. Вишни на дереве познания добра и зла, что выросли вместо яблок. Какие из них снились ей? Ответ крутился на губах, слишком очевидный, чтобы признать его. Бога не было. А значит, не было ни прощения, ни лета, ни тепла. Одни только вишни, падающие, падающие, падающие вниз, на хрупкую девичью фигурку. — Символ расцвета, — вспомнила Рейчел, протягивая руку — в неё тотчас шлёпнулась наливная ягода. — Растущие вишни, цветущие вишни говорят о надежде. Значит, падающие вишни… Она поднесла ягоду к губам и осторожно надкусила лоснящуюся кожуру. В рот хлынул сок, сладкий, яркий; но сладость сменилась горечью и солью, обрела резкий металлический привкус, слишком жестокий, слишком знакомый, и Рей в ужасе распахнула глаза, просыпаясь на своей кровати, зашлась беззвучным криком в подушку. Только бы не разбудить Зака. Он плохо спит, если его потревожить среди ночи, и потом весь день ходит злой. Вишнёвое дерево меркло перед глазами, и исчезали солнце и тепло, сменяясь пронизывающим холодом: всё-таки одеяло слишком тонкое — но Рейчел продолжала кричать, потому что привкус был ещё здесь, всё такой же злой, такой же неумолимый. Привкус крови, который она не перепутала бы ни с чем. Дерево обмануло её, пообещав весну и свет, но ягоды, что падали вниз, были отравлены, заражены грехами, которые Рей при всём желании не смогла бы искупить. Когда тело наконец перестало содрогаться в рыданиях, Рейчел оторвалась от подушки, чтобы сделать вдох — и тупо уставилась на грязновато-белую ткань наволочки. Глаза привыкли в темноте, и она могла различить на хлопковой поверхности тёмные пятна. Алые вишни, что выпали у неё изо рта, или кровь, текущая из лёгких? Рей медленно поднесла руку ко рту, провела пальцем по губам. Мокро. Это был не сон? Она и впрямь ела кровавые вишни? Всё оказалось куда прозаичнее, когда в следующий миг Рейчел надсадно закашлялась, хрипло, булькающе, снова уткнувшись в подушку. Кашель выматывал, выбивал из лёгких воздух, не давал дышать. На глазах выступили слёзы, зашевелился под боком Зак, а Рей всё кашляла, и кашляла, и ей уже начало казаться, будто долгожданная смерть придёт сейчас, а не станет дожидаться косы Айзека Фостера — но что-то схватило её за шкирку и встряхнуло, как котёнка, и удушающий приступ закончился, словно и не было. — Эй, какого хуя? — нелюбезно осведомился Зак хриплым со сна голосом. Растрёпанный, хлопающий глазами и совершенно не понимающий, что происходит. — Рей, ты… что за херня? Кровь? Откуда? Рейчел не ответила. Её всё ещё трясло. Блаженство, обещанное сном, обернулось кровью и разложением, лишним жестоким напоминанием о её порочности, о неискупимости её ноши. И ещё этот кашель, разрывающий надвое, оставляющий после себя глухую боль где-то внутри лёгких. Кажется, её смерть придёт чуть раньше, чем ожидалось. — Убей меня, — всхлипнула Рей, подползая ближе, прижимаясь к тёплому боку Зака, пачкая кровью бинты и тонкую ткань одеяла, — убей меня сейчас, потому что времени уже нет, и надежды тоже… — Да что ты несёшь такое? — рявкнул тот, схватил её за плечи, встряхнул так, что голова запрокинулась и лязгнули зубы. — Дура, что ли? Тебе к врачу надо, Рей, серьёзно! Рейчел поглядела на потолок. Теряющийся в полутьме, жалкий, обшарпанный, как и всё здесь, он не представлял собой ничего интересного — но это было лучше, чем смотреть на возмущённое лицо человека, который пообещал её убить. — Не нужно… ни к какому врачу, — пробормотала она, прислушиваясь к ощущениям внутри: что-то больное, умирающее, гниющее жило в глубине, истекая красным, будто раздавленная вишня, — потому что… уже… поздно. — С какого это перепугу? — возмутился Зак. — Ты что, медик дохуя? С фига ли тебе-то знать, эй! Рей покачала головой. Нет. Как объяснить ему, что увиденное во сне всё ещё стоит перед глазами, точно выжжено на сетчатке? Что она проклята, проклята с тех самых пор, как вкусила сладковатый ароматный плод, на поверку оказавшийся полным крови и гнили? Никак. Так что Рейчел Гарднер просто грустно улыбнулась, заставляя своего убийцу скорчить брезгливую гримасу под бинтами. Да-да, её улыбка отвратительна, она помнит. Ничего страшного. Скоро всё закончится, и улыбаться больше не придётся. — Сходи к врачу, — Зак больно ткнул её в рёбра, привлекая внимание, — пообещай, что сходишь. Ты что, совсем ебанулась? А если ты умрёшь? Кто тебя тогда будет убивать? — Болезнь, — очевидный ответ слетел с языка раньше, чем Рей удержалась от ответа. — Хорошо, Зак. Я схожу. Но если… — Что — если? — Если это что-то неизлечимое, ты же убьёшь меня… раньше… чем… Её прервал поток нецензурной брани, сменившийся глухим ударом чего-то мягкого обо что-то твёрдое: Зак запустил в стену первым, что попалось под руку — подушкой. — Ты думаешь, у меня есть ебучий выбор? — наконец кисло осведомился он. — Бля, не хотелось бы, чтоб ты сдыхала раньше, чем мне захочется тебя убить, но я не лжец, забыла? Конечно, я… а-а-а, твою мать, да на кой-хер сейчас об этом говорить?! Мы ж ещё ничего не знаем! Забей! Я знаю, хотела возразить Рейчел, но промолчала. Красные вишни цвели перед глазами, цвели на подушке, цвели внутри, и она почти ощущала их сладковатый аромат, который больше не мог её обмануть.***
Когда Рей наконец собралась к врачу, Зак вызвался проводить её. Не помогли никакие отговорки: пойду — и всё, мало ли, а вдруг ты забьёшь? Я тебя знаю, суицидница ёбаная, лишь бы помереть поскорее! Рей считала, что это плохая идея: с его-то вспыльчивостью очереди и хамство бесплатных врачей вынести будет сложно, и, возможно, они снова окажутся в беде. Но переубедить Айзека Фостера, когда тот уже принял решение, казалось чем-то невозможным, и Рейчел скрепя сердце согласилась взять Зака с собой. — Только документы не забудь, — вздохнула она, выходя. — Да знаю я, — недовольно отозвался тот, пряча лицо под высоким воротником и низким капюшоном: одна сплошная примета, Зак предпочитал не появляться на улицах без нужды. Вряд ли на свете существует много людей в бинтах и с гетерохромией. И уж точно вряд ли всех их разыскивает полиция. Фальшивые документы, полученные с таким трудом, оба берегли как зеницу ока. В тесном кабинете врача пахло чем-то химическим и тускло мигала лампочка. Сам доктор — усатый, немолодой — недовольно хмурился, неласково тыкая в грудь холодными инструментами. В платных клиниках Рейчел встретил бы более тёплый приём, но на платные клиники не было денег. Да и светиться лишний раз неохота. — Вот что, — выдал он наконец, крякнув и поджав губы, — я вам дам направление к пульмонологу, но сразу скажу, что, судя по звукам, ничего хорошего. Так что не радуйтесь особо. Рей серьёзно кивнула. Радоваться? Она давно забыла, как это делается: лишь мысли о скорой смерти пробуждали в душе неясное волнение.***
— Э? Это чё, снова таскаться по врачам? — Да, Зак, и, возможно, не один день, — терпеливо пояснила Рейчел, за рукав вытаскивая того из плотной толпы людей. Посетители шептались и нехорошо косились на их странную парочку, и это нервировало даже Рей — что уж говорить о Заке. — Обследования — дело долгое. — Говно, — резюмировал он. — Но раз мы здесь, может, займёмся наконец поиском жилья, а? Почему вообще только я вспоминаю, что мы живём в ёбаном холодильнике? — Я помню, — Рей кивнула, — просто… чувствую себя не очень хорошо. Но мы поищем. — Эй, держись там, — он тут же встревожился, уставился на неё из-под капюшона, — если ты здесь свалишься, точно переполох будет. — Всё нормально, — мотнула головой она, — просто… сны плохие снятся. Она не соврала. Вишни больше не снились ей: с тех самых пор как Рейчел впервые закашлялась, в её снах маячила лишь знакомая пустота, тем более холодная, чем злее становились морозы снаружи. А дом тепло толком не удерживал, несмотря на растопленную печку. Печку тоже приходилось гасить на ночь: а вдруг случится чего? Зак, не любивший огонь, злился на холод, но предпочитал мёрзнуть, чем подвергать их риску пожара. Спали они, завернувшись в кучу свитеров, положив сверху все толстые ткани, что нашли в доме — но было ясно, что это временная мера, и новое жильё надо искать срочно. Но в этот день, как и в следующий, они так ничего и не нашли. — Нам нужна работа, — бесцветно сообщила Рейчел, когда они вернулись в свою лачугу, — если мы сможем заработать на жильё, больше не будем мёрзнуть. — А? Ты нас вообще видела? — хлопнул глазами Зак. — Не знаю, как насчёт тебя, а моя рожа точно на всех плакатах полицейских висит с пометкой «особо опасен»! Какая к ебеням работа? Чтобы нас с первого рабочего дня взяли полицаи? Ну спасибо! — А мне работать нельзя, — задумчиво протянула Рей, — слишком молодая. Никто не возьмёт. — Блин, — он фыркнул, — хоть к гангстерам нанимайся… хм, слушай, а это идея! Ты знаешь, где здесь водятся гангстеры? Ты же умная! — Нет, Зак, — начала было Рейчел, — я не… Вишни, красные вишни резанули по рецепторам. Она не смогла закончить фразу: горло сжало спазмом, и Рей зашлась уже знакомым надсадным кашлем, от которого всё горело внутри, а на глазах выступали слёзы, застилая метнувшегося к ней Зака, серые стволы за окном, всполохи искр в камине… Всё закружилось, а когда Рейчел открыла глаза, она уже была на кровати, а Айзек склонился над ней, явно растерянный и совершенно не понимавший, что делать. — Ты жива? — прозвучало по-дурацки, учитывая, что Рейчел только что зашевелилась, но она не стала заострять внимание на очевидной глупости. Не до того было. — Да, Зак. Жива. Она слабо улыбнулась. В горле саднило, внутри что-то хрипело и булькало, точно раздавленные ягоды варились в тесной кастрюле, готовясь стать компотом, и, когда Рей попыталась глубоко вдохнуть, этот хрип стал слишком громким — даже Зак услышал. — Но дела твои плохи, да? — догадался он, моментально мрачнея ещё сильнее. — Вроде того, — подтвердила Рейчел. Смысла отпираться не было: очевидно же, что с ней что-то не так. — А ёбаные врачи так ничего и не сказали! Рей промолчала. Заключения врачей, которых с таким нетерпением ждал Зак, казались ей совершенно бесполезными: что толку, если сама она знает истину, горькую и солёную, как кровавый вишнёвый сок на губах? Она скоро умрёт, как бы Айзек Фостер ни жаждал обратного. Но, пока он не убедится в её неизлечимости, заветного убийства ей не видать. Поэтому, нарушив тишину, Рейчел всё-таки выдавила: — Я схожу ещё… за анализами, за результатами. Постараюсь, чтобы это не заняло слишком много времени. Но, если они не скажут ничего конкретного… Зак, ты ведь?.. — Блять, — зло откликнулся тот. — Придётся. Иначе ты загнёшься раньше срока и превратишь меня в обманщика. Рей едва заметно шевельнула уголками губ. Каждый раз, когда он с такой уверенностью говорил ей, что она погибнет от его руки, на душе непостижимым образом становилось теплее, а сердце начинало биться чаще в предвкушении скорой смерти. — Ты не станешь обманщиком, — твёрдо сказала она. — Я обещаю. И хрипло вдохнула холодный воздух, пытаясь не закашляться снова.***
За окном шёл снег. Но в тесном кабинете врача, где неприятно пахло лекарствами и человеческим горем, было тепло, и Рейчел, измождённая постоянным холодом, старалась греться, пока может. Доктор странно косился на неё, закутанную в три свитера, бледную и худую, и каждый взгляд отдавался тревожным эхом внутри — а ну как узнает, сличит с фотороботом «без вести пропавшей» пациентки психбольницы? Не желай Рей умереть, сдаться врачам было бы наилучшим выходом — они бы точно лечили её, пока не отступит кашель, пока не пропадут из сознания проклятые вишни, пока она не станет обычной. Вот только в её планы долгая счастливая жизнь не входила. Вообще никакая жизнь не входила. — Что ж, — протянул доктор. Он словно вышел из детских книг: пожилой, седобородый, в тонких очках. С доброй, располагающей улыбкой и голубыми глазами, которые почему-то хотелось вырезать — впрочем, сейчас в этих глазах мелькало лишь сочувствие. — Мисс… Форестер. Дурацкая фамилия, прописанная в фальшивом документе, непривычно резала слух. — Я вас слушаю, — безразлично произнесла Рейчел. — Мне очень жаль вас огорчать, но ваша болезнь… — он помялся, не желая расстраивать такую юную пациентку, — …в общем, прогнозы довольно мрачные. Внутри что-то вздрогнуло. Она знала, что итог будет таким, верила в него до последнего мига, но подтверждение страшного диагноза взволновало, несмотря на все убеждения. Запах вишен, бьющий в нос, запах крови и сока, стал невыносимым, и Рей сжалась, почувствовав приближение приступа. Доктор, как и ожидалось, истолковал её дрожь иначе. — Не падайте духом, — почти отечески произнёс он. — Шанс у вас ещё есть. Если поторопитесь — даже немаленький. Что?! Такая желанная смерть, замаячившая было на горизонте, вновь отдалялась. Скрывалась за пеленой холода. «Нет! — чуть не закричала Рейчел, вовремя вспомнив, где она и что делает. — Нет, не говорите этого! Пожалуйста, я же была так близко! Не заставляйте меня снова пытаться жить!..». Цветение, значит, и надежда? На что?! Её замешательство не укрылось от врача, и тот понимающе кивнул головой. — Я помогу вам, мисс Форестер. Сделаю всё, что смогу. Есть одна клиника, в которой лечат сложные случаи — такие, как ваш. И, надо заметить, вполне успешно. Попасть туда непросто, но я… Рей не слушала. Все мысли захватывало отчаяние, граничащее с истерикой — так, должно быть, чувствует себя ребёнок, у которого отобрали уже поднесённую ко рту конфету, ухажёр, чья любимая в самый главный момент отвечает отказом, охотник, когда долгожданная добыча уходит из самых рук. Впрочем, насчёт последнего она сомневалась. Стоило спросить у Зака. — Возьмите, — в руки легла какая-то бумажка, которую Рей почти машинально смяла в руках. — Это рекомендации. И направление. Обратитесь… Доктор говорил ещё что-то, но она не обращала внимания. — Хорошо. Я обращусь в клинику, — почти беззвучно пробормотала Рейчел Гарднер и на негнущихся ногах поковыляла к выходу из кабинета.***
На крыльце больницы Рей долго стояла, покачиваясь на холодном колючем ветру. Мороз становился всё злее, а нового жилья они так и не нашли. Она, больная, была для Зака обузой, и искать убежище толком не выходило: ему пришлось стать нянькой и сиделкой. В свободные минуты удавалось кое-как утеплить жильё шкурами убитых зверей, соломой и дёрном, но до конца избавить их от холода могла лишь перестройка дома — а для неё не было ни времени, ни навыков. Айзек задерживался. Проводил её сегодня к врачу и усвистал по делам: искать убежище, утеплитель… в конце концов, еду. У них были кое-какие запасы на зиму, но, с тех пор как Рей слегла, они почти не пополнялись, и уже стало ясно, что перезимовать, не голодая, не получится. Всё из-за этих вишен и её, непутёвой. Рейчел ещё раз с сомнением поглядела на бумажку. Что будет дальше, казалось очевидным: Зак с облегчением, что не придётся убивать «ледышку» раньше срока, отправит её лечиться. Зиму она проведёт в больнице, пока он… сложно сказать. Может, заляжет на дно. Может, у него даже хватит ума не подставляться. Но, скорее всего, он окончит жизнь либо на обледеневших улицах, либо в руках полиции, и тогда убивать её станет некому. Долгожданная смерть отодвинется на неопределённый срок. — Я такая эгоистка, — одними губами прошептала Рей, комкая в руках направление в клинику. — Зак ненавидит лжецов. Нет мне… прощения. На её сердце отпечаталось столько грехов, что прибавить к ним ещё один казалось пустяком. Но почему сделать это было так сложно?***
Когда Айзек Фостер наконец добрался до больницы (ёбаные горожане, понастроили закоулков, а ему теперь плутать!), Рейчел ждала его у крыльца и надсадно кашляла, пытаясь не запачкать одежонку каплями крови. Он уже собирался кинуться к ней, подхватить на руки и как следует встряхнуть, приводя в себя, когда девчонка сама перевела дух и подняла на него слезящиеся от кашля и холода голубые глаза. — Ну как? — спросил Зак, уже видя в глазах этой ледышки ответ. Она мотнула головой. — Никак, — голос звучал хрипло и как-то надтреснуто. — Я умираю. Надежды нет. Зак грязно выматерился и сплюнул на ступени больницы. На скомканный и изорванный лист бумаги, что всё ещё сжимала в руках девчонка, он не обратил внимания.***
— Что будет с тобой? — спросила Рейчел, мелко подрагивая. Она сидела почти вплотную к огню. Обжечься не боялась: снаружи тело леденил мороз, проникавший во все щели, а изнутри скреблись в лёгкие кровавые вишни. Нечему было обжигаться. Разве что пустой оболочке, до которой Рейчел больше не было дела. — В смысле? — кисло отозвался Зак. Айзек так и не смотрел на неё с тех самых пор, как услышал новость. Такую нерадостную для любого другого и такую долгожданную для Рей, измученной собственной одержимостью, больной и нечистой. Она старалась не вспоминать, что эта новость — ложь. Старалась, но всё равно вспоминала, каждый раз, когда улавливала его движение уголком глаза. Зак как будто хотел посмотреть на неё, но не решался, отводил взгляд в последний момент. Демонстративно принимался разглядывать собственное отражение в наточенном до блеска лезвии косы. Это Айзек-то, который всегда ненавидел собственную внешность. Похоже, его и впрямь удручала перспектива убивать грустную и бледную Рейчел. По крайней мере, сама она очень старалась думать, что дело только в этом. Только в том, что весь её облик не вызывает жажды крови. Потому что иначе обманывать его стало бы совсем невыносимо. — В смысле — когда… меня не станет, — она помедлила, заполняя образовавшуюся паузу хриплым дыханием. — Что ты будешь делать? Как ты будешь… выживать? Зак зло вскинул глаза, отрываясь от собственного искажённого отражения. — А тебе какое дело? Тебе уже всё равно будет! Снова-здорово. Дерзит, как в первый день их знакомства. Как будто и не было всего: спасения из смертельной игры, побега из больницы, месяцев скитаний по заброшенным домам и притонам, где их ждали лишь прокуренные голоса, настороженные взгляды да промозглый, лезущий под одежду холод. Она сама виновата. — Зак, мне… — Рейчел попыталась говорить спокойно, но голос всё-таки сбился на дрожь, — мне не всё равно, что с тобой будет. Ты близкий мне человек. Ты… тот, кто исполнит моё самое заветное желание. Мне действительно не всё равно — хотя бы сейчас. — Ну да, ну да, — он усмехнулся и снова отвёл глаза. — Даже если и так, я сам пока не знаю. Может, реально пойду к бандитам, людей за бабло кромсать. Хотя кромсать за бабло — почти такая же ебучая мерзость, как… Зак покосился на неё и умолк, не договорив. Рейчел поняла без слов: такая же мерзость, как убийство такой, как она. — Впрочем, — добавил он, помолчав, — когда ты сдохнешь, я, наверное, уже любую пакость потяну. Всё лучше, чем делать то, чего делать не хочешь. Эти чуваки, которых бандиты валят, они хотя бы на дохлых рыб не похожи. Рейчел прикрыла глаза. Под закрытыми веками расцветали вишнёвые ягоды, а в груди что-то надсадно скреблось: она с трудом сдерживала душащий кашель. — Извини, — сорвалось с губ. Так тихо, что треск очага почти заглушил голос. Айзек махнул рукой и отвернулся.***
— Ты сделаешь это сегодня? — спросила Рейчел. Огонь трещал в очаге, освещая комнатушку. Единственный источник света: электричества в заброшенном доме не было, а солнце уже успело зайти, ознаменовав конец короткого зимнего дня. Ночами здесь особенно холодало. Темнота ей не мешала. А её спутнику, наоборот, помогала: в полумраке бесстрастная маска, в которой не виднелось ничего живого и человеческого, казалась почти настоящим лицом, и потому Зак смотрел на неё почти спокойно. Возможно, потому он и ждал ночи. Не хотел смотреть ей в глаза днём, видеть в глубине зрачков вишнёвые отсветы, смертные огни, что поселились за веками с той злосчастной ночи, когда её впервые настиг приступ удушающего кашля. Не хотел убивать её такой — бесстрастной и холодной, как обычно, не похожей даже на живую. Может быть, при смутном освещении ему было легче представить её лицо не таким скучным. Пляску огненных отсветов на щеках при должном уровне фантазии можно было вообразить ужасом, искривляющем это лицо в предсмертной агонии. Зак мрачно кивнул. Тема явно удручала его, но пойти против клятвы, против своего честного слова Айзек не мог, и сейчас обещание раздирало его изнутри, и Рейчел прекрасно это видела. Ей было жаль. Очень жаль. Внутри ворочался невыносимый стыд, никак не отражаясь на лице, но алые вишни, росшие внутри, были сильнее её и без того невеликой человечности. Она хотела умереть слишком сильно, чтобы это остановило её от последней, такой злой лжи. Айзек ничего не узнает. Один, финальный раз — можно. Даже с ним. — Косой, да?.. — она покосилась на оружие, что теперь стояло неподалёку от входа, прислонённое к холодной стене. Конечно. Чем же ещё. — Нет, блять, руками, — зло рыкнул Зак. — Хорош уже, сделаю я это, сделаю. Ишь как оживилась, когда до дела дошло. Рейчел пожала плечами с мнимым безразличием. Откуда ему понять? Не его сжигает изнутри жажда смерти, острая, как кайенский перец, что Айзек однажды попробовал у неё на этаже и остался безумно возмущён. Не он хочет умереть настолько сильно, что пошёл ради этого на ложь самому близкому, самому дорогому человеку, человеку, ненавидящему враньё. Не он видит за закрытыми веками вишни, алые, как кровь, и холодные, несмотря на кажущуюся мягкость. Вишни, что почти подарили ей надежду на свет и тепло, на новое лето и новую жизнь, только чтобы отнять её. Она заслужила, слишком грешная и порочная, чтобы добиться в этом мире хоть какого-либо счастья — но как же это было жестоко! Даже для неё, для кого всю жизнь было привычно ощущать дорогое чужим. Но в реальном мире с этим можно было справиться верной иглой и алой нитью — а вишни нельзя было сделать своими, потому что росли они в мире грёз, а не здесь, и потому что они были её наказанием, а на наказание нельзя повлиять. — Похорони меня с иглой и нитью, — попросила она вдруг, прекрасно понимая, что Айзек не будет её хоронить: просто не сможет раскопать замёрзшую землю. — Я вышивала вишни… и вышивку тоже положи ко мне. Зак выругался и вдруг вскочил, уставился на неё сверху вниз гневным взглядом, злым не столько от азарта, сколько от отчаяния. — Смейся! — велел он. — Злись! Пугайся! Делай, чёрт тебя дери, хоть что-то, чтобы тебя можно было принять за нормального человека, который хочет жить! Хотя бы притворись, раз сама не можешь! — Ты ненавидишь ложь, — начала была Рейчел, но тот прервал её: — Да насрать уже! Говорил же — после этого любую пакость вывезу! Это было больно слышать, но умереть Рей хотелось сильнее. Она послушно попыталась сделать испуганное лицо. — Говно, — сообщил Айзек и опустил плечи. — Блять, на тебя смотреть не хочется, не то что убивать. Но обещание есть обещание. Хрен с тобой. Он резко развернулся, шагнул к косе, тихо стоявшей в углу. Перехватил за рукоять, крутанул в руке. Лезвие глухо лязгнуло о стену. — Иди сюда, — не глядя на Рейчел, позвал он. В голосе, обычно таком эмоциональном, не слышалось ни нотки экспрессии. — Встань у стены. Она подчинилась. Сердце забилось сильнее в предвкушении: осознание, что сейчас её мечта сбудется, стало таким сильным, таким невыносимым, что у Рей едва не подкосились ноги. Да, ей стоило встать у стены — а то вдруг Зак промажет, не убьёт её с первого раза — а потом не решится, пожалев её или просто сочтя подобное убийство чересчур отвратительным. Зак опустил голову, так что Рейчел не могла увидеть его лица. Сейчас. Сейчас всё случится. Она даже перестала жалеть о своей ужасной лжи. — А знаешь… — вдруг негромко, точно про себя протянул тот, — а я ведь в курсе, что тебя можно было спасти. От этих твоих вишен или ещё какой хуйни. Ты, конечно, больная идиотка, но кое-чего скрыть не сможешь. Что?! Как он догадался? Бумажку она не выкидывала, храня у себя как лишнее напоминание о собственной порочности, однако за Зака была спокойна: он так и не научился читать, хотя несколько раз порывался. Но после того как пришёл зловещий мороз, им обоим стало не до попыток учиться. Приходилось тратить время на другие, более важные дела. Особенно — с тех пор как она заболела. Но сейчас… почему? Она что, где-то ошиблась? Рейчел в ужасе распахнула глаза, приоткрыла рот. Наверное, ещё и побледнела: ощутила, как кровь отлила от лица. Жалобно пискнула: — Как ты дога… Коса стремительно свистнула в воздухе, рассекая плоть.***
Зак хихикнул. Слегка негромко, так, что его голос почти заглушился треском дров в камине. Потом — сильнее. Ещё сильнее. Ещё. Это был не привычный радостный хохот экстаза, что всегда находил на него после убийств. Нет — это был нервный смех человека, который обманывался до самого конца, не зная, что обманывается. Ржание, переходящее в надрывный визг, от которого у нормального человека давно бы сорвались связки, как срывались у его жертв, когда они доходили до пика ужаса — но монстру, которым он стал теперь уже наверняка, было плевать на подобные мелочи организма. Пускай он станет ещё и немым. Почему нет? Почему теперь, блять, нет? С кем ему с этого дня разговаривать?! Айзек смеялся страшно и горько, как никогда до того. Идея соврать этой тупой кукле казалась мерзкой с самого начала. Он ненавидел ложь. Ненавидел! Но то, что Зак собирался делать, было ещё отвратительнее. Не просто враньё — предательство самой своей натуры. Убийство той, кого не просто не хочется убивать — чья кислая рожа может молоко испортить! К тому же он не то чтобы врал. Скорее, сомневался. Айзек не питал иллюзий по поводу собственного ума, но от врача Рейчел принесла какую-то исковерканную бумажку — и ему хватило догадок, чтобы понять, о чём эта бумага. Он такие уже видел. Когда он шёл забирать её, по пути ему встретился мальчишка. Шебутной и оживлённый — почти желанная жертва. И его мать, что держала в руках такую же бумажку, испещрённую надписями. — Мама, мама, что это? — спрашивал ребёнок, глядя на бумажку, и женщина отвечала: — Это то, что поможет тебя спасти. Встретив Рей, он даже не вспомнил об этом — но, когда они вернулись домой, понял. Особенно когда девчонка сохранила бумажку и заимела привычку подолгу крутить её в руках, когда думала, что он её не видит. Он видел. Чего-чего, а внимательности Айзеку Фостеру, привыкшему наблюдать за жертвами, хватало. Вот только не всегда она шла на хорошие вещи. Зак всё же сомневался. Догадка казалась слишком умной, и он почти был уверен, что его мозгов не хватило бы разгадать её истинные намерения. Поэтому он сказал ей первое, что пришло в голову. Брякнул наугад, уже занося косу, понимая, что, если окажется прав — не успеет остановиться. Понимая, что только так увидит её истинные эмоции, единственное, что может дать ему стимул убить эту бестолковую ледышку. Так и вышло. — Я, блять, и правда идиот ебаный, — пробормотал Айзек, отсмеявшись, — даже не подумал, что я, сука, буду делать, если окажется, будто эта кукла и впрямь меня обманула. Он кинул взгляд на Рейчел, распластавшуюся на полу. Грудь девчонки была раскрыта, распахнута навстречу ему — коса, как обычно, постаралась на славу. После такого не выживет даже он сам, не то что она. С завалившейся набок головой, вывернутой под неестественным углом, она особенно сильно походила на куклу. Лучше после смерти Рей не стала. Тело было рассечено почти надвое. Рваные концы раны ощерились вишнёвой мякотью, а ткань толстого свитера расползлась во все стороны, обнажая беззащитное белое тело. Кожа Рейчел выглядела такой фарфоровой, что на её фоне кровь, и без того тёмная, казалась не просто красной — чёрной. Он видел эту картину десятки раз. Одежда промокла от крови, лужа под телом влажно поблёскивает в тусклом свете камина. В раззявленной ране виднеется тёмное, вязкое, густое. Как будто из мёртвого тела и впрямь вырастают вишни. Остекленевшие глаза… впрочем, тут различий почти не было. Разве что зрачки не реагировали на свет и движение. И ещё выражение лица: ужас, злость, отчаяние. Не требовалось быть семи пядей во лбу, чтобы понять, о чём думала Рейчел в последние секунды своей жизни. О том, что обманула его. Даже эта мысль вызвала у неё не раскаяние, а лишь страх, страх, что он откажется её убить. Эгоистичная, лживая кукла, одержимая одним только желанием! Видимо, такой реакции она боялась, но Зак ничего не мог с собой поделать и молча бесился. В конечном итоге дороже всего для Рей оказалась смерть. Дороже даже её отношения к их клятве. — Как ты, мать твою, могла, — протянул он, ставя ногу на податливую девичью щёку. Под подошвой хрупнуло. — И без того хреново, а ты ещё пошла на такую пакость. Что, блять, от нашей клятвы осталось? «Она исполнилась», — молча ответила мёртвая Рейчел. Айзек грязно выругался и убрал ногу.***
— Дай мне иголку с ниткой, — услышала продавщица. Она стояла за прилавком с самого утра и успела настолько задолбаться, что внезапный покупатель в поздний час перед закрытием даже не вызвал удивление. А его тон, мрачный и грубый, и ещё это фамильярное обращение и вовсе взбесили. — Чего? — она сонно подняла голову и вздрогнула. — Что это… кровь… откуда на вас… — Я сказал, — медленно повторил Айзек Фостер, с силой облокачиваясь на прилавок, — дай мне ёбаную иголку и ёбаную нитку. Лучше красную. Я не могу найти, где эта кукла прятала свои. — А… — от лени не осталось и следа, и продавщицу снесло, как ветром, — сейчас-сейчас! Денег не надо! Зак без выражения смотрел, как она мечется от стеллажа к стеллажу, едва не спотыкаясь от ужаса. Бесит. Просто пиздец как бесит. Скопившаяся внутри злость жаждала выхода, и он почти обрадовался, когда грузная баба споткнулась, не донеся до прилавка груду катушек. Видимо, брала про запас. — Неуклюжая сука, — весело заметил он, нашаривая в кармане нож. Коса осталась стоять у входа, и добираться до неё было лень. Продавщица завизжала, мерзко, как свинья, когда острое лезвие воткнулось в живот, расцвело вишнёвым цветом на платье. Весь день Зак видел в каждой дырке эти ёбаные вишни и уже успел устать от них — а потому привычный вид крови не принёс успокоения. Одну только ярость. — Смейся, блять! — рявкнул он, взрезывая живот бабищи ещё раз. На этот раз удар вышел глубже. Он увидел, как отвратительной желтизной комкается внутри жировая ткань, которой в этой суке наверняка было полным-полно. — Смейся! Та потянулась дрожащими руками куда-то под прилавок, не прекращая орать. Его такое решительно не устраивало. — Я кому сказал — смейся!!! — заорал Зак и чиркнул ножом по лицу, разрезая рот. Баба булькнула кровью. Кожа щёк теперь свисала бахромой, и из двух порезов вокруг рта хлестало. Получилась изорванная, кровавая улыбка. В дырках, кажется, даже зубы было видно. Когда продавщица пыталась открыть рот, вся эта скользкая масса омерзительно шевелилась. Пора было с этим кончать. Не обращая внимания на то, как корчится баба на полу, Зак шагнул к выходу, где стояла его коса. Вовремя. В проходе уже столпились какие-то люди — видимо, привлекли крики. — Эй, что тут… а, блять, это же тот убийца! — заорал кто-то. — Ментов, ментов вызывайте! Что? Каких ещё ментов? Айзек схватил косу, визгливо хихикнул и бросился к ним. Когда Рей умерла, некому стало его сдерживать. У него было препаршивейшее настроение, и сейчас единственное, чего ему хотелось, — убивать. Убивать тех, кто не хочет этого, кто не лжёт и не изворачивается, кто выглядит как живой человек. И он убивал. Компания, пришедшая на помощь продавщице, сама напросилась. Удар! — отлетает в сторону, хлеща фонтаном крови, чья-то оторванная рука, и пальцы до сих пор продолжают судорожно сжиматься. Ещё удар! — кто-то надсадно хрипит, безуспешно пытаясь зажать руками огромную дыру в животе, из которой вываливаются на пыльную землю синеватые внутренности. Свист косы! — из перерубленного горла бьёт фонтан, и лицо человека стремительно синеет. Ещё раз! — на этот раз удар сильнее, и у бедолаги отлетает голова. Срез ужасно ровный, и Заку это даже нравится, потому что выглядит, как мясо, которого он уже давно толком не ел. Из красного и бурого проглядывает белая кость, как… как… как чересчур светлая косточка от вишни. От такой мысли ему разом стало не по себе, и азарт поутих. Убивать уже не хотелось. Но уже и некого было: тела валялись вокруг переломанными куклами. Изуродованные, изрубленные. Подёргивались отрезанные конечности, валил пар от зияющих ран: холодно же! Алое на белом снегу. Слишком сильно напоминает её. Зак снова грязно выругался и пошёл обратно к прилавку. Перешагнул через труп продавщицы, схватил с полки первый попавшийся швейный набор. Ему решительно не нравилось все происходящее.***
— Я принёс, — негромко произнёс он, укладывая набор на её мёртвую грудь. Коробочка ухнула внутрь тела, разом пачкаясь кровью. Будь Рейчел жива, она бы одобрила. Но она была мертва и потому не ответила. Зак посмотрел на неё ещё раз. Желтоватое лицо, на губах кровь: видимо, кашель настиг в последний раз совсем недавно. Глаза распахнуты — он не удосужился их закрыть. На коже уже начинают темнеть, наливаясь гнилью, трупные пятна. В зияющей ране виднеются кости и частицы внутренностей. На такое ему смотреть почему-то противно. Хотя, казалось бы, сколько раз видел. — Тут холодно, как у тебя в пизде, — рявкнул вдруг Айзек. А ведь и точно, некому будет греть его ночью. Ну и в жопу! Справится! Разведёт огонь поярче, подкинет дровишек… От мысли об огне внутренности скручивались тугим узлом и отчего-то начинало тошнить. Страх так и не ушёл. Но другого выбора у него не было. Зак бросал в огонь дрова не глядя, стараясь не думать, как жарко и больно кусаются эти рыжие языки. На ночь он оставил камин гореть. Впервые с тех пор, как они здесь поселились.***
Разбудили Зака не солнце и не ебучие птицы за окном, не прекращавшие орать даже в такие морозы. Хуже. Намного, намного хуже: его разбудил липкий ужас, пробудившийся в душе ещё до пробуждения, слишком знакомый, слишком ненавистный ужас. Пахло гарью. Пахло палёным телом. Пожаром пахло, и он понял это ещё до того, как открыл глаза. А потом понял, что лучше бы и не открывал. Огонь бушевал везде. Лизал утепления в стенах, заходясь вонючим чёрным дымом, трещал там, где раньше был камин — а теперь только огромный факел. Чудом не добрался до кровати, где сейчас было тепло, слишком тепло, а в постели, сжавшись вишенкой в банке с компотом, Айзек пытался не сойти с ума окончательно. Нужно было выбираться, но вход превратился в огненный ад — не прорваться даже с косой. Рей бы помогла. Рей всегда помогала, но… Зак посмотрел на её останки и грязно выматерился в очередной раз за сегодняшний день. Тело Рейчел Гарднер горело. Шипели, сгорая, волосы, обугливалась одежда, оставляя открытым тело — уже не белое, нет, чёрное, покрытое вонючей коркой, обожжённое, пахнущее палёным мясом. Омерзительно. Просто омерзительно. Уже догорела часть лица, вытек глаз, и теперь одинокая глазница пусто щерилась мутной горелой темнотой. Зак попытался хотя бы встать с кровати, но голова закружилась, и он неловко растянулся на полу. — Точно, Рей же говорила… про какой-то газ, который во время горения… Похоже, дела его были плохи безотносительно Рейчел Гарднер, такой же холодной, как и при жизни, даже несмотря на бушующий вокруг огонь. Он ещё успел подползти к ней и заглянуть в то, что недавно было глазами, живыми мёртвыми глазами девочки, у которой не было души. Усмехнуться про себя в последний раз. А потом внутри взорвалось алой россыпью вишен, и в следующий миг Зак уже кашлял, надрывно, надсадно, похуже, чем сама Рей, пока была жива, пока умирала, кашлял, выплёвывая из себя красные сгустки, ненавидя себя за мерзенькую слабость и солёный привкус крови во рту, кашлял, чувствуя, как бьётся внутри мокрое и больное. Когда приступ наконец закончился, оставляя после себя густой хрип да пятна неягодного сока на пальцах и на теле лежавшей рядом Рейчел, ему оставалось только бессильно вытереть рот да упасть рядом, на её труп. Разом потеряв силы вставать и бежать, пытаться хоть как-то выжить. Он понял, почему заразился. Такое осознают не мозгами. Просто что-то в глубине души шевелилось: ты позволил себе непростительное, и речь не об убийствах. Ты позволил себе, и вот твоё наказание, твоя кара, твой конец. Внутренний обличитель говорил голосом Грея. Айзек уже почти успел позабыть про старика — и вот пожалуйста. — Заткнись, мудила, — простонал он и закрыл глаза. Тело Рейчел под его грудью было горячее, как уголёк. Понятное дело — она, блядь, горела! Почему-то огонь его больше совершенно не волновал. И жара он почти не чувствовал. Зак представил себе, как кто-то по весне находит их останки — два обугленных остова, на которых ещё сохранилось немного полуистлевшей плоти, гнилого горелого мяса — и усилием воли заставил себя натянуто улыбнуться. Если пришлось умирать, то можно хотя бы сделать это с улыбкой. — Эй, Рей, — произнёс он хрипло и почти весело, — давай однажды надерём им всем жо… С грохотом рухнули перекрытия. А потом огонь, беспощадный жестокий огонь, укрыл всё: и маленький домик в лесу, и его ничтожные стены, и жалкие попытки двух беглецов утеплить жильё, и постель, на которой никто больше не будет прятаться от холода, и тела на полу, девичье и мужское, и иглу с нитью, что всё ещё хранились внутри тела Гарднер. Пожар алой вишней расцвёл над домом.