***
Они никогда не спрашивали друг друга, как попали сюда. Всем было известно, что в интернат на отшибе маленького грязного городка попадают лишь дети, которых находят на улице. Дети страшной войны, отгремевшей совсем недавно, унесшей тысячи жизней и веру в Господа у всего населения этой жалкой страны, некогда величественной, прекрасной и воинственной. У таких детей нет ни семьи, ни друзей, они повидали в жизни слишком много такого, чего не должен был видеть ни один человек. Что не предназначено было для человеческих глаз. Их не напугать демонами, не удивить рассказами об Экзорцизме и Чёрном Ордене. Порой они сколачиваются в единую банду, чтобы спастись от участи быть запертыми в четырёх стенах и вечно терпящими своеволие и издёвки учителей, которые, впрочем, больше раздражали их, нежели пугали и заставляли уважать старших. Канда тоже был в такой банде. До тех пор, пока не ушёл, не желая ни подчиняться новому лидеру, избивающему детей на улице просто за то, что у них есть еда и выглядят они счастливыми, ни самому становиться лидером этой своры. Тогда-то он и попался на глаза одному из преподавателей. Самому, пожалуй, адекватному из всех, кто здесь работал. Старик просто улыбнулся и протянул замерзающему подростку руку. Да так и простоял перед ним чуть ли не всю холодную зимнюю ночь, прежде чем Канда всё-таки сжал его ладонь в ответ. Уж лучше бы он, наверное, сдох там от холода. А ещё все эти дети знали, что когда им всё-таки будет позволено выйти на улицу и вдохнуть грязный и промозглый воздух этого города, они… исчезнут. И больше никогда не встретят друг друга, не заговорят, не увидят этих изувеченных детством лиц. И все ждали дня своего выпуска, как обычно ждут дня своей смерти – со страхом, нежеланием и в то же время обречённостью, почти что надеждой на хоть какое-то избавление. Канда был старше Аллена на три года. Всего на три года, уличные дети на такое даже внимания не обращали, но сейчас всё иначе. – Через две недели тебя отпустят. Голос у Аллена немного хриплый после перенесённой простуды, а улыбка, которую он не стирает с лица почти никогда – тусклая и ломанная. – Ты будешь заглядывать иногда через забор, Канда? Он не хочет отвечать. Не хочет слышать этого прощания умирающей лисы. Не хочет думать о том, что «умирает» здесь для всех вообще-то он сам. Поэтому Канда не отвечает. Сидит, отвернувшись к окну, и разглядывает грязные потёкшие узоры на стекле. На улице стоит весна. Холодная, мокрая и вонючая. И Канда совершенно не знает ещё, куда он пойдёт, но точно уверен, что больше он сюда не вернётся. Никогда. – Канда… – тихий, почти плачущий голос отвлекает его от раздумий вновь, и он хмурится, а потом всё-таки осмеливается перевести взгляд хмурых грозовых глаз на мальчишку, лежащего в кровати и кутающегося в одеяло. Ему становится страшно. Он касается ладонью лба Аллена и вздрагивает, распахивая глаза. – Я позову учителя. У него снова поднимается нешуточный жар.***
Во всём этом гадюшнике есть лишь два взрослых человека, которые заслуживали уважения. И, наверное, только из-за этого Канда не сбежал отсюда ещё в тот же день, когда сжал стариковскую руку. Старик оказался весьма весёлым и не таким уж древним французом, и относился к Канде как к простому ребёнку. Но это было настолько искренне, что даже ершащийся постоянно Юу ждал его появления как некого праздника. А был ещё один преподаватель. Этого боялись, пожалуй, все обитатели интерната, кроме старика Тидолла. Высокий, молодой рыжий ирландец, со взглядом дьявола и сутаной святого отца, он учил детей химии, и почему-то Канда обратил внимание, что именно у него к Аллену вдруг открылась какая-то странная любовь. Канда и прежде замечал, что все книги, которые Аллен читает, появляются у него после того, как рыжий дьявол тихонько манил его к себе пальцем, и сперва даже подумал плохое, и начал расспрашивать Шпенделя, однако тот распахнул глаза, полные недоумения, и воскликнул тихонько, почти неслышно: – Ты кретин, Канда? Он просто даёт мне книги! Впрочем, очень скоро Канда и сам убедился в том, что учитель этот, может быть, и выглядит страшным, как демон, но по крайней мере не относится ко всем ним, как к дерьму. Однажды он спросил у Тидолла, набравшись храбрости, кто же такие Экзорцисты. Старик замер на мгновение, затем взглянул на него и слабо покачал головой, вздыхая. – Не тебе думать об этом. Ты ведь ещё совсем ребёнок. Канда тогда лишь сжал губы и ухмыльнулся, грустно и язвительно. И больше к нему по этому поводу не подходил. Канда и сам не понял, как ему в голову пришло спросить об этом у Учителя, имени которого так и не узнал за всё это время, но тот, как ни странно, ответил: – Это люди, которые уничтожают демонов. Тогда Канда нахмурился, собираясь с мыслями, и выдохнул, медленно и тяжело, а затем поднял драную футболку, оголяя грудь, и спросил совсем другим, почти отчаявшимся голосом. – А они все должны проходить через… Это? Учитель взглянул на чёрную татуировку и резко нахмурился ещё больше. Он долго смотрел на извитые линии на бледной синюшной коже, а затем, наконец, поднял на Канду глаза. – Нет. Через это не должен проходить никто. Никогда. И экзорцисты должны препятствовать этому, а не творить подобное сами. Канда кивнул. Кивнул, развернулся, и ушёл прочь. Больше они об этом никогда не разговаривали. И сейчас у Канды есть надежда разве что на него. Учитель пришёл, как ни странно, хоть и с руганью, но на первый же зов. Он выставляет Канду из комнаты, закрывает дверь и велит ему не мешать. И Канда вздыхает, усаживаясь на пол прямо посреди коридора. Он не знает, что ему теперь делать. Когда Учитель всё-таки выходит, Канда вскидывает голову и смотрит на него с надеждой, которую не ожидал от себя самого. Тот понимает его мгновенно, и хмурится, чуть качая головой, не ободряя его, но и не уничтожая окончательно.***
Аллен читает очередную книгу. У него сейчас тихий и даже несколько сиплый голос, а болезненный румянец не сходит с его щёк вот уже несколько дней. Канда сидит рядом, на голом полу, и усмехается разбитыми, хоть и затягивающимися уже, губами, довольно и даже сыто. Он всё же умудрился отобрать лишний ужин для Аллена и не попасть в карцер. Сначала Аллен пытался ругаться, но вскорости понял, что Канда и не думает его слушать, а просто пихает в его рот ложку за ложкой и ухмыляется, глядя на него как-то так… Что Аллену становится даже немного стыдно, и он попытается отобрать у Канды ложку и есть сам, но конечно же у него ничего не выходит, и раньше-то не выходило бороться с ним, а сейчас, когда сил нет даже на то, чтобы ровно держать книгу… Аллен просто сдаётся и опять улыбается грустно и чуть печально. А потом он принимается читать Канде вслух. – Ты только послушай! – шепчет он, и Канда почему-то не может ему отказать. И сказки, очередные детские сказки, мифы и легенды льются из уст так нежно, так удивительно живо, что Канде кажется, будто книжное волшебство окутывает его. Канде даже думается, что, наверное, Аллен и сам какой-нибудь там волшебник, раз заставляет так хорошо себя чувствовать в таком поганом месте, даже когда сам готов в любую минуту разразиться приступом громкого кашля, что уносит из него потихонечку жизнь, клочок за клочком, он всё равно улыбается. Светло и ясно. Продолжает читать, продолжает придумывать, рассказывать что-то, мыслить, расспрашивать Канду, как бы понравилось именно ему… И снова, и снова заставляет во всё это, чёрт возьми… Верить.***
– Где бы ты ни оказался, я обязательно тебя найду… Голос у Аллена слабый, дрожащий, и Канде приходится даже наклониться к нему чуть ближе, чтобы расслышать эти слова. – Куда бы тебя не занесла судьба, Канда. Теперь Аллен в самом деле умирает, и Канда корит себя за дурацкие мысли. Знает же, что нельзя так думать о людях, никогда нельзя, потому что люди имеют свойство в самом деле… умирать. Но сейчас Канда должен ответить. Он чувствует, как всё стягивает в груди от страха. – Найдёшь. Он хотел сказать другое. Хотел заставить его заткнуться, велеть беречь свои никчёмные силёнки и лежать, просто лежать, чтобы даже мыслей у него не было что-то там бормотать. Однако Аллена не остановить, если он вдруг разошёлся. Особенно – если придумывает очередную сказку. Только непонятно сейчас, для кого из них… Ему уходить уже через пару дней. И Аллен конечно же понимает, что он не придёт сюда. Не будет заглядывать через забор, не будет пытаться увидеть его. Но Аллен всё равно будет ждать. Это знают они оба. Точно так же, как оба знают, что Аллен уже давно и безнадёжно в него влюблён. Только вслух они об этом не говорят. Так уж у них повелось почти с самого начала. Никогда не говорить вслух то, что и так очевидно. Потому Канда не говорит ему, что будет ждать. Ждать, сколько потребуется, пусть даже не верит в то, что это возможно. Просто ждать.***
Аллен чахнет. И в свой последний день Канда не отходит от него ни на минуту, не смея оставить в комнате одного на толпу обозлённых детей. Особенно на новенького Лави, всего на пару месяцев младше самого Канды. Почему-то этот рыжий красавчик, тут же умудрившийся завоевать расположение остальных, Канде не нравится. Дети войны, особенно дети Этой войны, никому не начинают доверять так быстро. Нет. И ещё больше ему не нравится, как он смотрит на Аллена. Будто бы хочет сожрать. И эта его плотоядная улыбочка не очень-то таким мыслям перечит. – Помнишь, когда-то у меня была книжка..? Канда помнит. Именно из-за этого дурацкого пучка исписанных листьев они и познакомились. Он совершенно случайно тогда оказался в эпицентре драки, или попросту избиения Аллена, и почему-то решил помочь ему. Просто так. – Там было сказано, что если ты ищешь что-то, надо только позвать. И ты обязательно это найдёшь. Так что я буду звать тебя, мой Дракон. Я буду звать тебя и найду, обязательно найду. Ты только не улетай от меня, когда я это сделаю. Лисы же… не умеют летать. Только сейчас до Канды, кажется, начинает доходить, почему Аллен в тот раз выглядел несколько разочарованным, услышав ответ на вопрос о собственной душе. Он фыркает несколько глухо, прежде чем снова открыть рот. – Зато лисы хитрые. Всегда найдут, как выпутать из беды свой хвост.***
Канда сидит на балконе своей маленькой съёмной квартирки, и курит. Если точнее – он уже даже не курит, потому что единственная его последняя сигарета давно истлела между пальцев, а Канда сейчас попросту мёрзнет, созерцая, как снег за ледяным стеклом окна опускается тяжёлыми сонными хлопьями, пролетая мимо десятого этажа всё ниже и ниже. Где-то вдалеке мерцают гирляндами чужие окна, и Канде не нравится смотреть на это. Некогда любимый праздник одной вредной мелочи вызывает в нём сейчас лишь тоску и злобу. Ему уже двадцать три года, и с тех пор, как он покинул интернат, кажется, будто он в самом деле исчез. Года вместе с людьми протекают как-то мимо него, и Канда, привыкший уже не обращать на них никакого внимания, живёт как-то так же, посередине между миром и небытием. Как-то находит работу, деньги, как-то крутится, порой даже сам не понимая, для чего он делает это, и… ждёт. Так глупо и совершенно по-идиотски ждёт. Даже сам не знает, чего. Детские сказочки про драконов ему вспоминаются всё чаще, и он никак не может выкинуть их из головы. Казалось бы – прошло уже пять лет. Нет никакой надежды дождаться кого-то, кто должен был умереть ещё тогда. Ещё когда война стояла за плечами, ещё когда дышала на них своим чумным дыханием с копотью. Но всё-таки… Канда почему-то ждёт. Хотя даже не уверен, что достоин этого, ведь он так ни разу и не заглянул туда, не вернулся, не глянул хоть краешком глаза. А Аллен, наверное, тоже ждал. Глупый бобовый стручок. Пальцы заледенели. Держат погасший окурок будто две веточки, и Канда, вышедший в декабре на балкон даже без куртки, отчего-то этому даже рад. Идиот, что тут поделаешь? Идиот. Какой из него, вот скажите на милость, дракон? Облезший, окутанные вечным сигаретным дымком, скрюченный и продрогший, не желающий уже даже видеть этого грёбанного мира с его людьми, войнами, детьми и вечным городским смогом… Когда-то давно, очень давно, ещё даже до интерната, он однажды увидел на праздничной витрине маленький снежный шар. Его приходилось встряхивать, чтобы шёл снег, а внутри был маленький домик с горящими окнами, и Канде казалось, что там должно быть очень тепло, уютно и всегда сытно, в таком-то хорошеньком домике. Сейчас он думает, что, кажется, в том шарике было что-то ещё. Только он всё никак не может вспомнить – что именно. Что-то, что натолкнуло его на мысль об этом самом тепле. Тогда ему ужасно хотелось попасть в этот самый шарик. А сейчас почти такой же стоит у него на столе. И в нём тоже домик, тоже тепло и уют, даже музыка играет, если только завести ключиком шкатулку, на которой установлен шарик, только… Чего-то всё-таки не хватает. Ужасно и жутко не хватает в нём. Так что Канда не может заставить себя в него посмотреть. Да и выкинуть почему-то тоже не может… И глупые сказки дурацкого Аллена Уолкера почему-то лезут ему на ум с завидным упорством в последнее время. Видимо, так он и не научился жить в большом городе, полном людей, видно, до конца жизни ему сидеть на окраине света, да курить замёрзшую уже сигарету. Где бы он ни был, где бы ни жил, Канда всякий раз оказывался именно на этом чёртовом краю света. Где ничего никогда не происходило, а если и происходило, то только самое гадкое, самое неприятное и дерущее и нервы, и душу, и всё существо его. Наверное потому его стали мучить кошмары. Наверное потому он не ложился спать и до самого утра мёрз на балконе, чтобы потом, простуженным, сопливым, небритым и совершенно ничегошеньки не соображающим, идти на эту дурацкую работу, зарплаты от которой хватало как раз на оплату аренды да несколько пачек сигарет в месяц. Канде порой всё мерещилось что-то в этих кошмарах. Что-то до боли родное, знакомое, может быть, даже тёплое. Но он никак не мог понять, что же это такое. В конце концов, разве у детей войны в жизни может быть хоть что-то хорошее? Канда, пожалуй, совершенно справедливо считает, что не может. А всё то хорошее, что и происходило, безжалостно отнимали учителя, воспитатели, больше похожие на тюремщиков, или сама смерть.***
Они снова читали книжки. Если сказать точнее – читал их Аллен, и читал вслух, а Канда только сидел рядом, хмурясь и тихо негодуя про себя на то, что снова, опять попался на эту его уловку и теперь сидит здесь и слушает эти дурацкие сказочки, которые всё равно не имеют никакого смысла. Всё равно такого не бывает. И все эти звёзды, сады, щелкунчики и волшебные орехи, олени с серебряными копытцами, хоббиты и прочая нечисть ни в какой волшебный мир тебя не уведёт. Ты всегда останешься в том засранном мире, полном дерьма и грязи. Хотя почему-то глупый Гороховый Стручок был уверен в обратном. Книги звали его, манили к себе, и он пытался поделиться с Кандой хоть капелькой этой сказки. Наверное, к несчастью, это у него всё-таки получилось. Заставить поверить в сказку мальца, сбежавшего из секретной лаборатории во время войны – это, пожалуй, самое страшное, что можно сделать. Он и так никогда не жил по-настоящему, а теперь и вовсе никогда не узнает, какой же должна быть всё-таки жизнь. Ведь говорят, что она на самом-то деле не так плоха. Однако Канда её не знает. И всё-таки голос Аллена, мягкий, очень ласковый, слышится Канде как-то… немного иначе. Это даже начинает напрягать. Он доносился будто бы издалека… Канда хмурится и двигается ближе к его кровати, закрывая глаза. И звучит он будто бы ещё мягче, ещё ласковее и в то же время как-то совсем… не по-человечески. – Канда? Канда! Ты чего? – он вздрагивает и оборачивается на этот голос, но… Аллена на кровати уже нет. Зато вместо него на жалком комке одеяла развалился огромный пушистый лис. Почему-то только не рыжий, а абсолютно белый Лис…***
Канда просыпается очень резко. Он тут же открывает глаза и тянется к тумбочке за очередной сигаретой, но вспоминает, что последнюю выкурил ещё вчера, и тихо матерится. Приходится встать, чтобы купить ещё одну пачку. Он всё обещает себе бросить, потому что денег и без того не хватает, но на это не хватает ни сил, ни желания, ни какой-либо мотивации. Какая, в конце-концов, разница? Всё равно в итоге все умрут. Всё равно он тоже скоро умрёт. Просто потому, что долго так продолжаться не может. Канда кидает взгляд на снежный шар в темноте совершенно случайно. И вздрагивает, замечая будто какое-то шевеление в нём. Отголоски сна ещё не прошли, и потому Канда качает головой, стараясь вытряхнуть из неё назойливые мысли о Лисе. – Канда… И он вглядывается в этот шар снова. И отчётливо видит там фигуру дикого лесного зверька. Пушистого, совершенно белого, словно осевший на донышке шарика снег. Зверёк ставит передние лапы на стекло и тихо-тихо скребётся, зовёт его снова и снова, и вот тут уже Канда просыпается окончательно. И снова переводит взгляд на надоедливый и такой же скучный, как и вчера, снежный шар. В котором, конечно же, не поменялось совершенно ничего со вчерашнего вечера. Больше в эту ночь Канда не спит. Покорно встаёт и отправляется в ларёк за самыми дешёвыми сигаретами. И не может понять, что же это такое приснилось ему. И почему вдруг впервые за столь долгое время ему приснился сам… Аллен. Не образ его, не случайный звук или шорох, не присутствие, а… Аллен. Каким он был. Чахлым, бледным, вечно так глупо улыбающимся. Только вот почему-то ещё и… Лисой.***
С работой у Канды не складывается. Он силён, вынослив, неплохо умеет обращаться с оружием благодаря своему лабораторному детству, достаточно умён и начитан, тут уже скорее благодаря Аллену, но вот характер его всё портит, а взгляд, прямой, леденящий душу, отталкивает людей. Его увольняют с периодичностью в несколько месяцев, и он снова ищет работу. Снова переезжает, снова работает до тех пор, пока люди не начнут откровенно шарахаться от странноватого и молчаливого коллеги. Этот противный шар до сих пор с ним. Он объехал наверное уже половину страны, и Канде начинает казаться, что он сходит с ума по утрам. Шар зовёт его тихо, ненавязчиво, кто-то скребётся там, кто-то вертит белым хвостом и прячется в снегу, едва стоит взглянуть повнимательней, исчезает, будто пугаясь. Канда уверен, что всё это не к добру. Он уверен, что ещё немного, и его смело можно будет забирать в психиатрическую больницу. Где будет, пожалуй, так же отвратительно, как и в интернате. Ему всё чаще кажется, будто по улицам под его окнами стучат копыта лошадей вместо автомобильных шин. Кажется, будто кто-то зовёт его, кто-то наблюдает, кто-то просит, так тихо, с надеждой и в то же время с отчаяньем. Иногда Канда думает, что зря не умер тогда вместо Шпенделя. Уж лучше бы это он заболел, пусть и перед самым выпуском, а Аллен… Наверное, он смог бы прожить в этом мире. Любви к нему, по крайней мере, у Уолкера было намного больше. Ему хотелось жить. – Только ради тебя, глупый… Канда вздрагивает и снова смотрит в рассветное небо через грязное стекло ничем не занавешенных окон. По небу летит корабль. Канда знает его. Корабль, с особенными словами, чтобы взлететь. Канда знает. Только не понимает, что он тут делает.***
Так проходит ещё несколько месяцев, и Канда всё меньше сопротивляется собственным мыслям о сумасшествии. Всё очевидно и просто. Он действительно сбрендил. Он один во всём этом грёбаном мире, он сбежал из ада, чтобы попасть в ад ещё больший, и сейчас рад лишь тому, что среди множества голосов, что он слышит, нет одного звонкого и добродушного, но крайне назойливого мальчишеского голоска. Алма… Алма ведь тоже погиб. Тогда, прямо в лаборатории, не выдержав очередного эксперимента. Он сошёл с ума и едва не поубивал всех учёных, и Канда уверен, что та же участь сейчас настигает его. Мол: не уйдёшь, не спрячешься от себя, не сбежишь от своей судьбы. Только почему-то Канда не думает, что Алма слышал голоса сказочных персонажей и видел летающие корабли за окном. Нет. Тогда у них не было ни книг, ни воображения, только лишь боль. И старые шрамы просыпаются. Старые шрамы ноют, чешутся, требуют разбередить, растравить… И вскоре Канда на работу уже не выходит. Весь в крови он наблюдает за тем, как затягивается только что расцарапанная кожа прямо у него на глазах. Наверное, всё-таки ему не умереть так вот просто. Не уйти. Он будет метаться, будет выть, скулить, моля о пощаде. Дракон в клетке. Жалкий, сломленный, с самого рождения не видящий неба дракон. Не таким его некогда видел Аллен. Не таким.***
Новый город. Новый город, новая работа, новая пачка сигарет. Когда Канда выходит из поезда, то первое, что он видит – это огромный воздушный шар. И Канда ещё несколько секунд думает, очередная ли это галлюцинация, или над городом и в самом деле висит шар, на котором Элли летала в изумрудный город. Пока шар этот не начал меркнуть прямо в небе. Канда ухмыляется, подумав ещё, что для полноты картины ему не хватает красных волшебных туфелек, и закуривает новую сигарету. Эти видения преследуют его всюду. Он уже привык видеть разных существ, слышать странные звуки и голоса, которые всё время его куда-то зовут. Всё это уже не пугает его. Ему хочется только, чтобы всё скорее закончилось. Он не знает, то ли стоит попросту спрыгнуть с моста, то ли подождать ещё немного, пока к нему не придёт сам Аллен и не заберёт его следом за собой… – Тебе вовсе не нужно прыгать с моста, БаКанда! Канда дёргается и закусывает губу. Этот голос он слышит совсем нечасто, и с каждым новым переездом Аллен пропадает на время, а потом находит его снова. Он почти что не говорит, только иногда Канда чувствует словно прикосновение его ладони. Холодной сейчас, практически ледяной. Канда фыркает, передёргивая плечами, и просит его заткнуться про себя. Но в ответ слышит лишь ласковый смех. – Ты всё-таки дурачок. Канда оглядывается по сторонам и уверенно направляется к выходу с платформы, закинув маленький рюкзачок со всеми своими вещами себе за спину. Вокзал кажется ему непомерно длинным, унылым и серым, даже несмотря на пушистый снег, выпавший буквально прошедшей ночью, так что когда он выходит на улицу и вдыхает новые запах, ему кажется, что здесь всё должно начаться по-новому. Первое, что он замечает, это маленькое крыльцо, украшенное чугунными витыми перилами. Лавка выделялась среди прочих магазинчиков рождественским убранством, созданным со вкусом, очень умело и явно с любовью. И на витрине её были… Шарики. Множество шаров, и из всех них выглядывали маленькие лисы, то махали хвостами, то любопытно высовывали носы. Сперва Канда просто не верит тому, что он видит, но даже не замечает, как взлетает по чугунной лестнице и распахивает дверь. Его собственный шарик теперь всегда лежит у него в кармане, и почему-то Канда не может выложить его, оставить в комнате, которую снимает в очередной раз, в каждом новом городе. – Что вам угодно? Канда оборачивается на резкий, но почему-то очень приятный бас, и замирает. Он с силой сжимает в руке свой собственный стеклянный шар и пытается понять, кого же этот мужчина напоминает, с его красными волосами, высокой и статной фигурой… Но сейчас это совсем не важно. – Откуда они у вас?! – он почти кричит. Кивает головой в сторону витрины с шариками. – Все, все с Ним! Совершенно все! – Это моё последнее волшебство для тебя, Канда… Канда чувствует, будто сейчас в нём пробуждается что-то ужасное, мощное, что-то, чего он никогда прежде не чувствовал. Волна поднимается изнутри, а мужчина не отвечает ему, только улыбается, усмехается даже, знакомо так, очень и очень знакомо, и тут он всё-таки не выдерживает. Шарик вылетает из его рук будто бы сам, падает, разбивается об пол, и вместе с осколками словно волна проходит по всей лавочке, полка с шариками падает тоже, с диким звоном и дребезгом, и Канда… Оказывается вдруг посреди заснеженного поля, неподалёку от домика с горящими окнами. Он тут же хватается за плечи и начинает мёрзнуть, потому что зима здесь самая настоящая, и лес, и ели со своими зелёными лапами, а навстречу ему выходит вдруг... Аллен. Настоящий, целый, вполне живой Аллен. – Дурень. Ты совсем замерзнешь сейчас. Идём уже домой. И Канда не может двинуться с места. – Ты… Я люблю тебя, идиот. Я люблю тебя, я люблю… Аллен улыбается ещё шире, накидывая на него тёплую дублёнку, и прижимает к себе. – Я ведь говорил, что найду тебя. Ты снился мне, постоянно снился, а потом… Потом я смог найти тебя, пусть и так, но… Ты же не против, Канда? Ты же… Не против остаться здесь, со мной. Навсегда. А Канда вдруг обнимает его резко, порывисто, сильно, и утыкается лбом в его плечо, и ему кажется, что его что-то душит, и слёзы просятся сами, и выходят наружу сквозь сжатые веки. И тепло разливается по телу от самых кончиков пальцев. – Ты всё-таки настоящий дракон, Канда… Самый настоящий дракон, как я и говорил…***
Мариан Кросс наблюдает за тем, как огромный драконий хвост исчезает прямо посреди его лавки, и тихонечко хмыкает. – Ну и осколков осталось после тебя. И Кросс поднимает с пола совершенно целый снежный шар, в котором рядом с заснеженным домиком носятся маленький белый лис и длинный, красивый дракон с синей, блестящей чешуёй и горящими глазами. – Пожалуй, этот экспонат я оставлю себе. Кросс глядит в сторону осколков и взмахивает рукой, заставляя все их вновь собраться в целые шарики и отправиться на витрину. Ни в одном из них не было ни лисы, ни дракона. Лишь домики, ёлки, снеговики и разнообразные Санта-Клаусы.