Первая песня

Мир плывёт вокруг, свивается потоком звуков, из завихрений которого возникает всё остальное. Из одного потока рождается другой, и всё это так сложно, так запутанно, — так увлекательно и прекрасно! И сам он, едва пробудившись, погружается в это звучащее многообразие, то вплетая в него свой голос, то просто слушая. Когда он тоже пробует звучать, рядом обычно появляется плавное-слитное-звучное: он уже знает, что оно называется «мама», а иногда — «Нэрданель». У мамы тёплые мягкие руки, она пахнет молоком и тоже звучит — очень много и красиво. — Смотри, Макалаурэ, птичка прилетела! И эти слова ему тоже знакомы. «Макалаурэ» — это он сам, это его имя, от звуков которого тянет улыбаться: словно погремушка звенит, скатываясь по ступенькам лестницы. А «птичка» — это вон тот зеленоватый пуховый клубок на ветке, который звучит, звучит — и звуки льются каплями наперегонки, как вода в чашку, но сложнее, запутаннее… это называется «поёт». Он пытается повторить эти звуки — но, конечно же, не получается: вместо льющейся в чашку воды выходит нечто похожее на проливной дождь, от которого приходится прятаться. Видимо, птичка и выбрала спрятаться: растопырила свой пух, «фррр» — и всё, и нет её. От огорчения, что такая красивая поющая птичка исчезла, он собирается тоже зазвучать, но не успевает: дверь в комнату открывается, шурша по коврику — «шшш», — и появляется резкий-громкий-звенящий, которого называют «папа» и «Феанаро». Папа высокий, очень быстрый, у него шершавые руки, он подхватывает Макалаурэ и поднимает его высоко-высоко — так, что из окна становится видна трава на лужайке возле дома. Страшновато, но вместе с тем и весело: как будто он тоже птичка, и сейчас может сделать «фррр» — и полететь. Он смеётся и машет руками — но ни «фррр», ни полёта, конечно, не получается. Наверное, это потому, что он Макалаурэ, а не птичка. А папа зовёт его совсем по-другому: «Кано». — Ну что, Кано, хочешь в гости к дедушке? Звучание «дедушка» кажется смутно знакомым, но потока сплетённых звуков, как у мамы и папы, за ним не встаёт. Наверное, ошибся. Но «дедушка» звучит интересно, и он заливисто смеётся. Это «улица» — яркий свет, голоса, звуки очень звонкие, отскакивают от камней под ногами у идущих и снова взлетают вверх: дзынь-дзынь-дзынь, и кажется, будто каждое слово тихонько повторяет кто-то невидимый. Три пары ног — папа, мама и ещё Нэльо, которого называют «Майтимо», быстрый-звонкий-переливчатый, — шагают вразнобой, и шаги складываются в причудливый ритм. А ещё тут есть «фонтан», и он звенит и переливается, и, кажется, этот звук можно поймать рукой. Макалаурэ тянется обеими руками, мама подходит поближе к фонтану, и он хватает это яркое-прозрачное-звенящее, но удержать не может, и только капли срываются с пальцев: дилинь-дилинь, тук-тук. А это «лестница», она белая и немного блестит, как будто звенит тихонько, и по ней — тук-тук-тук — мама, папа и Нэльо поднимаются наверх, к двери, где стоит... наверное, это и есть «дедушка». Он звучит похоже на папу, только немного странно — сам ростом выше, а звучит ниже и ровнее: там, где у папы всплески звука, у дедушки — мерное, спокойное, занимающее всё пространство вокруг. Мама подтверждает его мысли: — Макалаурэ, ты помнишь дедушку Финвэ? У дедушки Финвэ руки похожи на папины: большие, сильные, немного шершавые, и так же легко подхватывают Макалаурэ и поднимают его высоко над головой. — Ух, как вырос уже! У дедушки на голове — светлое, гладкое, блестящее; наверное, если им постучать обо что-то, будет красиво звенеть. Макалаурэ тянется, чтобы ухватить и проверить, но промахивается и хватает прядь тёмных волос. Впрочем, волосы в пальцах мягкие, и эта мягкость звучит тихо-тихо, как будто кот мурлычет; можно пока подержаться за них — а до блестящего добраться потом. — Здравствуй, папа. Давно не виделись, — говорит папа и обнимает дедушку, и Макалаурэ удивляется: как это? Ведь это же папа — папа, а дедушка — он дедушка… Он издаёт вопросительный возглас, но у него пока не получается так свивать звуки, чтобы они складывались в петли и завихрения, которые плетут другие, взрослые, — и потому его вопрос остаётся без ответа. А потом из глубины дома — дотягивается, проливается на голову, словно фонтан, словно быстрый дождик, пронизанный золотым светом, словно множество птиц запело разом, — звенящее, бегущее, радостное, никогда прежде не слышанное. И кажется, сам воздух начинает светиться золотом, а они идут сквозь это звенящее и сияющее, и оно становится громче и громче, и зовёт куда-то, и о чём-то говорит… …Она сидит у окна, и её волосы ниспадают золотым потоком, а руки плавно перебирают — такое же золотое, тонкое, как и её волосы, и с этого тонкого-звенящего-золотого слетают звуки, каких он раньше никогда не слышал. Когда они входят в комнату, она опускает руки — и поющий поток умолкает, тает, и лишь воздух вокруг провожает его затихающим отзвуком. Почему? Зачем она умолкла? Ему хочется возмущённо заорать, но он уже знает: если так сделать, последние отзвуки этого звенящего угаснут под его воплем, и тогда музыка совсем перестанет быть. — Госпожа Индис, — папа чуть наклоняет голову, и голос его вдруг становится плоским и сухим: словно стук по деревянным прутьям кроватки Макалаурэ. — Здравствуй, Феанаро, — голос этой плавной-золотой (Индис, её зовут Индис) такой же плавный, отсвечивающий мягким золотым сиянием, как и её музыка. Но музыка уже затихла, совсем затихла, даже последние отзвуки, — а значит, теперь можно: Макалаурэ нетерпеливо вскрикивает и тянется к этому золотому, которое руки Индис оставили в молчании. — Это арфа, Макалаурэ, — мамин голос совсем над ухом, она поднимает его повыше, чтобы ему было видно. — Только руками её трогать не надо… — Отчего же, как раз руками и надо, — Индис смеётся, словно ручеёк струится по мелким камешкам. Она подходит ближе, берёт своими руками ладошки Макалаурэ и кладёт их на блестящие нити. — Это струны, и с ними делают вот так, — кончиком пальца она зацепляет нить и тут же отпускает. Струна дрожит и немного расплывается в воздухе, словно бы на её месте возникло длинное туманное облачко, — и от неё плывёт низкий, такой же чуть затуманенный звук, тёмное золото. Издав радостный возглас, он хватается за струны — они твёрдые, холодные и остро врезаются в пальцы, если потянуть изо всех сил; натянутая струна срывается, и дребезжащий звук падает на пол, рассыпается, словно горсть металлических шариков: некрасиво. Испуганный этой некрасивостью, Макалаурэ отдёргивает руки, но пару мгновений спустя снова тянется — и обнаруживает, что струны и не надо тянуть: они отзываются на прикосновения сами, их достаточно просто погладить, просто дотронуться, и у каждой из них — свой звук, свой голос… Когда он присоединяет свой голос к пению струн, это получается словно само собой: просто невозможно же молчать, когда оно так поёт, и так красиво… — Надо же, и в ноты попал! — удивляется рядом голос дедушки. Макалаурэ, умолкнув, удивлённо поворачивается к нему, а дедушка продолжает: — Твой сын вырастет великим певцом, раз уж он петь научился раньше, чем ползать! А Индис снова кладёт пальцы на струны, и из-под них бежит-бежит-вьётся быстрый перезвон, и она присоединяет к этому перезвону голос, и Макалаурэ, чуть помедлив, присоединяется тоже — не словами: словами он пока не умеет и просто выводит голосом мелодию: а-а-а… Вечером, засыпая в маминых руках, он ещё не знает, что наутро найдёт у себя в кроватке арфу: маленькую, как раз под его ладошки.