Когда цветет чеснок

Поздняя весна в Сент-Хелине [1] – самое лучшее, что может предложить этот небольшой уединенный городок. Зимы здесь влажные, промозглые, лето и большая часть осени – невероятно засушливые, а вот весна... Весна в этой части Калифорнии великолепна. Цветут акация, виноград и мак, а окраина сплошь усыпана шариками миниатюрных белых бутонов. Это бескрайнее чесночное поле принадлежит местному фермеру и его дочери, чей неказистый дом, выстроенный в форме длинного плоского ангара, примыкает аккурат к первым рядам побегов. О них, да и о некоторых других немногочисленных жителях города Данте узнал на следующий же день после того, как свернул не туда с автомагистрали и заглушил мотор своего верного – впрочем, не такого уж своего, скорее, временно одолженного у приятеля, – мотоцикла возле ворот захудалой гостиницы. — Дэйзи [2], а почему тебя зовут Дэйзи, а не, скажем, Гарлик [3]? — поинтересовался он у фермерской дочки, сидя вместе с ней на грубо сколоченной лавочке у входа в местный минимаркет, где они и познакомились этим утром. Она поглядела на него искоса из-под пушистой рыжей челки и фыркнула вместо ответа. Гордая была, даром что родилась в замшелом местечке с населением в шесть тысяч человек. Еще от нее исходил какой-то неясный горьковатый аромат, который Данте для себя определил, как табак. — А почему поле у вас чесночное, а не кукурузное или пшеничное? Это же практичнее? — Ты задаешь слишком много вопросов для чужака, тебе не кажется? Данте и рад бы был возразить, да только она, сама того не ведая, оказалась категорически права. За несколько часов, проведенных вне своего номера в отеле, он успел выведать подноготную чуть ли не каждого горожанина. Миссис Фелпс, например, которая работала кассиром в этом самом минимаркете, имела семерых или восьмерых детей-погодок, кузину из Лос-Анджелеса, которую за глаза называла шлюхой позорной, и мужа – любителя приложиться к стаканчику. За это она его время от времени поколачивала кочергой для камина, хотя в Сент-Хелине все украдкой шептались, что это не столько из-за проблем с алкоголем, сколько в отместку за юную протеже мистера Фелпса, которую тот завел у себя на работе в единственной гостинице города – «Хэвен’с Гейт» [4]. Мистер Фелпс трудился там в качестве портье, и он один, к слову, посоветовал Данте, стоило ему поселиться в угловой комнате на втором этаже, уезжать поскорее из Сент-Хелины и навсегда позабыть сюда дорогу. Данте, разумеется, это показалось любопытным, ведь все прочие горожане, которых он повстречал вечером того дня и сегодняшним утром, с подозрительным воодушевлением уговаривали его погостить подольше, расписывая здешние красоты и приглашая отведать Сент-Хелинской кухни. В общем, сложно было отказаться, хотя по правде, Данте и не торопился уезжать. Чутье подсказывало ему, что не все так сладко в этом богом забытом городке. Скорее – горько. О том же стенал и меч, надежно упакованный в гитарный чехол, и амулет матери, жгущий кожу под плотной черной водолазкой. Девушка, окутанная ароматом табака, тем временем зевнула и, помедлив, поднялась со скамейки. — Ну, мне пора, Тони. Отец будет ругаться, что я так долго за продуктами хожу. — Уже? — Данте встрепенулся, одернул красные отвороты куртки и тоже вскочил на ноги. Дэйзи Палмер была, быть может, на пару лет старше него самого, угловатая, нескладная, с болезненной сероватой кожей, такими же бесцветными светло-серыми глазами и, словно в противовес этой блеклости – с ослепительной гривой вьющихся медных волос. Такая вполне могла бы стать натурщицей для какого-нибудь странствующего художника, будь у нее хотя бы веснушки на щеках или носу. Но веснушек не было, а Данте вовсе не был художником, хотя, тайком разглядывая Дэйзи, не отказался бы им стать. Да и странствовал он только вторую неделю… Весенние каникулы в старшей школе Канзас-Сити длились всего ничего. — Некогда прохлаждаться, на ферме всегда много работы, — пожала плечами девушка, забирая из рук Данте корзинку с покупками. Должно быть, выражение его лица в последний момент показалось ей несколько растерянным, потому что, уже отойдя от магазина на несколько футов, она вдруг обернулась: — Если хочешь, приходи к нам вечером на ужин. Будет брусничный пирог и чесночный суп с гренками. Данте расцвел благодарной улыбкой, но едва фигура девушки скрылась за углом витрины, улыбка тут же сползла с его лица, будто в одночасье краски смыли с холста. Данте – то есть, Тони Рэдгрейв, под чьим именем он был известен миру – совсем не потому напрашивался в гости к Палмерам, что нуждался в обществе или интересовался дочерью фермера. Кроме сплетен о жизни местных он выяснил кое-что еще: в этом тихом на первый взгляд городке уже не раз пропадали люди, в основном приезжие, и именно в это время года. И амулет, и меч напевали ему об этом, настойчиво подталкивая в сторону пресловутой плантации. — Значит, здоровяк, тебя зовут Тони, ты учишься в третьем классе старшей школы, а к нам свернул случайно, путешествуя из… откуда, ты сказал, ты приехал? — большой, по-настоящему огромный мужик с лопатообразной рыжей бородой и залысиной на макушке сидел за столом напротив и с недоверчивым прищуром рассматривал своего гостя. Краем глаза Данте уловил, как скуксилось лицо Дэйзи, снующей из столовой в кухню и обратно, а еще больше в тот момент, когда она оступилась и едва не растеряла все до единого румяного пирожка из плоского круглого блюда. — Канзас-сити, сэр, — ответил «Тони», поддевая пальцем ложку и опуская ее в густо пахнущую чесноком тарелку супа. Внутри хаотично плавали гренки, больше похожие на куски рваного мяса. — Канзас-сити, ну надо же, — отец Дэйзи, очевидно, намеревался покачать головой, но вместо этого у него получился дерганый кивок – будто бы своим мыслям, после чего он продолжил: — И что, родители не боятся отпускать тебя в одиночку в подобные путешествия на самый край страны? — Мои родители мертвы, сэр. — Данте отхлебнул супа, затем еще несколько раз, и еще, отложил ложку, утер губы салфеткой и рассеянно улыбнулся. Сейчас он был совершенно не здесь. — Я живу с приемными. — Вот оно как, — вновь кивнул-покачал косматой с проплешиной головой Палмер и надолго замолчал, тщательно пережевывая овощи из своей тарелки. Дэйзи, тихая, как мышь, наконец присоединилась к ним, заняв свободное место возле отца. Было непохоже, что ей в радость этот допрос, однако Данте он совершенно не беспокоил. Он уже увидел то, за чем пришел, и теперь лишь дожидался удобного случая об этом сообщить. Кровь по жилам текла взбудораженная и горячая, подобно лаве, и сдерживать этот порыв с каждой минутой было все сложнее. — В школьной группе играешь, да? — неожиданно подал голос хозяин дома, взглядом указывая в сторону гитарного чехла, с которым Данте явился к ним. Глаза, точно такие же прозрачно-серые, как у дочери, казалось, смотрели сквозь него. — Музыкант? — Можно и так сказать. — Я тоже играл в свое время, правда, на ударных, — он откинулся на спинку крепкого деревянного стула и мечтательно потеребил кончик бороды, — хорошо играл! Так, что трижды пришлось заменять тарелки и даже обшивку на барабанах – так сильно я по ним колотил. Данте сделал глубокий вдох, отодвинул от себя пустую тарелку и, с вызовом вскинувшись, хмыкнул: — Вы ломали барабаны точно так же, как человеческие черепа у себя в огороде? Дэйзи шумно втянула ртом воздух, как это обычно делают, когда сильно удивлены услышанным, а ее отец вдруг как-то осунулся и почернел лицом. — Что ты такое гово… — Видите ли, мистер Палмер, к вашему дому я добирался не по дороге, а через поле. Ваше поле, чесночное. Я видел обглоданные кости – как старые, которым уже лет и лет, так и относительно свежие, может, прошлого или этого года. — Кости животных! У нас много диких собак, они порой прячутся в зарослях и… — Собаки, наверное, не смогли бы распилить своих жертв на ровные кусочки, к тому же, я могу отличить человеческий череп от коровьего или бараньего. По мере того как он говорил, черты лица Томаса Говарда Палмера заострялись все больше, а мрак в затемненных уголках зала становился гуще. К той минуте, когда Данте, который все это время потихоньку пятился в сторону своей «гитары», коснулся пальцами брезентового кейса, а голос Дэйзи, верещащей от испуга, охрип и смолк, в облике рыжего фермера не осталось почти ничего узнаваемого. Гигантский черный зверь с объятыми дикой злобой глазами опрокинул стол, отделявший его от Данте, и бросился в атаку, широко раскрыв пасть, усеянную острыми, в несколько рядов – словно у акулы – зубами. Надрывно лязгнул обоюдоострый меч, источая яркое свечение. Блики скользили по смертоносным граням, свет отражался от стали и вновь проявлялся мимолетными отблесками на осколках битой посуды, что разлетелась по всему полу. — Па… Папа… — надломленным слабым голосом позвала Дэйзи, хрустя стеклом под ногами. — Папа?.. Отец, разумеется, не мог ей ответить. Одной из причин было то, что челюсть с клыками-лезвиями не была предназначена для того, чтобы разговаривать на человеческом языке. Вторая оказалась критичнее – голова с этой самой челюстью сейчас валялась в груде мусора, одним резким движением отделенная от тела Мятежником. Дэйзи остановилась и бросила в Данте взгляд, полный боли и скорби. Бледное прежде лицо стремительно насыщалось чернотой. — Не надо, — попросил он, предостерегающе выставив впереди себя измазанную в чужой крови ладонь, — уезжай отсюда, Дэйзи. Забудь обо всем, что видела. Если почувствуешь жажду плоти – беги еще дальше, борись с этим, сопротивляйся. Ты не обязательно должна закончить как он, у тебя еще есть шанс не обратиться в демона, хоть ты и… Она не дала ему договорить. Куда меньшая по сравнению с поверженным зверем туша взмыла под потолок и нацелилась на Данте, грозно рыча. Очередной взмах меча завершил этот непродолжительный полет. С влажным хлюпаньем пронзенное в воздухе тело сползло вниз по клинку, а черная морда замерла в дюйме от лица Данте. Светло-серые глаза постепенно тускнели. — … такая же полукровка, как я. Он обошел весь дом, даже слазил в подвал, где нашел кое-что интересное, затем обильно полил все найденным в сарае бензином, и им же окропил прилегающую к дому часть поля. Пламя, бодро охватившее преподнесенную ему в дар территорию, пахло горечью и остротой, присущей чесноку. — … И вот так я понял, что произошло: из дневника, который был спрятан в погребе. Он сам не знал, что родился демоном. Жил сиротой, с детства подавляя вспышки гнева и тягу к убийствам, а потом однажды не сдержался и растерзал человека. Это уже было не остановить – он страдал и старался контролировать свои страсти, но каждый раз, почему-то непременно в разгар весны – срывался. Потом вырос, встретил девушку… Сожрал ее во время очередной вспышки ярости спустя год после рождения дочери. Данте вздохнул и залпом опустошил стакан томатного сока, после чего, похрустев шеей, продолжил: — Представляешь? Он потому-то и высадил это дурацкое чесночное поле – услышал где-то, что чеснок по поверьям отгоняет нечистую силу и вроде как способствует очищению. Вот только херня это все… В итоге он как раз среди густых стеблей и стал прятать своих жертв. Чаще залетных одиноких путников, но вот восьмому сыну миссис Фелпс, самому старшему, тоже не повезло. Вероятно, об этом меня и предупреждал мистер Фелпс тогда в гостинице... Местным, которые его подозревали, было проще смириться с происходящим, если гибли не они сами, а приезжие. Ну, а Дэйзи, — он помолчал, нервно отстукивая ботинком по затертому паркету, усмехнулся, — не везет мне с женщинами, а? В ней была лишь половина крови демона-людоеда, но даже так она не смогла справиться со своей темной сущностью. Меня ждет то же самое, да, мама?.. Он рывком встал, сдвигая назад стул, и, закинув на плечо красный кожаный плащ, который пришлось купить взамен пострадавшей в бою куртке, двинулся к выходу. Очередной город, очередной мотель. На столе осталась тонкая стрелка цветущего чеснока перед фотографией светловолосой женщины в рамке.

***

Сноски: 1. Сент-Хелина – город в Северной Калифорнии, США. 2. Дэйзи – «daisy» в переводе с английского значит «маргаритка». 3. Гарлик – транслитерация английского слова «garlic» (в переводе «чеснок»). 4. «Хэвен’с Гейт» – транслитерация английского «Heaven’s Gate», что переводится как «врата рая».