Время жить и время умирать

      Ночь была чудовищем, проглотившим всё: шум и свет, дома, улицы... людей. Из его широких ноздрей струился чёрный дым, оседая на асфальт и забиваясь в ноздри, обращая в болезненный кашель неровное дыхание. Окна многоэтажек были безжизненными глазами, которые смотрели на людские игрища холодно и брезгливо.       Сахара попытался сжать пальцы, но они задрожали только сильнее. Как же больно. Как же невыносимо терпеть. Тело ломило, и было страшно сдвигаться: вдруг ему станет больнее? Сахара не хотел, чтобы становилось больнее. Если лежать так, – он был уверен – будет немного легче. Хватит, он больше не будет резким. Хватит, хватит, он больше не будет, он…       Сахара лежал на земле, а слёзы, скатываясь по щекам, обжигали их, будто горячий воск. И, как воск, сразу же застывали. Озноб перемешивался с жаром, тогда как боль, пронзая тело, проникала в рассудок. И разум трескался, разобщался, полнился сумасшествием. Тысячи размытых образов за долю секунды – лишь жалкие обрывки единого целого. Воспоминания спутались, и только тревога в нём была жива, тревога, застрявшая в глотке тошнотворными клубьями, разрывавшая грудь, мерзко шепчущая ему на ухо, подначивая, устрашая и зачем-то настойчиво толкая его: ползи.       И он пополз, дрожа, надеясь, что от страха можно сбежать. Он попытался раскрыть слипшиеся глаза, увидеть хоть что-то, вскинуть локоть – пускай и защемило в боку. Опёршись, проволок тело по земле. Потом ещё раз. Пальцы не слушались, не сгибались, пока вдруг не проскользнули вперёд, вынудив его посмотреть прямо перед собой.       «Ота», – с поразительной ясностью подумал Сахара. Его руки измазались в едва тёплой багровой слизи, но не это пугало. Он видел, на удивление отчётливо, то, чего надеялся никогда не увидеть. Ота – ещё один из тех, кто отчаянно пересекал мост вместе с ним, кто искал лучшей жизни, кто надеялся, что её ещё можно исправить, что наградой за решимость и смелость будет новый шанс. Какое враньё! Какая глупость. Дурак-дурак-дурак, как он мог… Почему он умер так просто? Люди не должны так легко умирать, это неправильно, это неестественно, это так… непривычно.       Пока Ота падал, он задел одну из выступающих труб или балок, и огромная цифра одиннадцать, висевшая на его груди, была рассечена надвое – на его теле остался соответствующий след. Думал ли Ота, что отделается в этот раз, как в любой другой? Предполагал ли, что можно умереть в какой-то дурацкой игре? Смерть так далека, пока не посмотрит прямо в твои глаза.       Сахара не нашёл в себе духа обернуться на остальных, но и от Оты оторвать взгляда не смог. Уродливо вывернутая рука, черты – безобразные, искажённые до неузнаваемости… Всё это вводило в гипнотический транс.       – Чувства живых сильнее чувств мёртвых, сильнее чувств мёртвых, – шептал он раз за разом, надеясь прогнать Оту прочь, как тогда, на мосту, но с каждым словом тот становился только реальнее, и Сахара мог лишь обессилено смотреть. Это место не принадлежало живым, а потому эти бесцветные, мутные глаза усиливали чувство обреченности и зазывали Сахару за собой, в ад.       Сахара вдруг явственно ощутил, что его собственное лицо изувечено, раскрашено кровью и грязью. Боль увеличилась, стала нестерпимо сильной, мучительной при любом движении. И он не двигался, лёг и закрыл глаза. Он закрыл глаза, но даже так продолжал видеть, как участники страшились, страдали и умирали.       С каждой секундой Сахара всё глубже проваливался в этот кошмар. Сон поглощал его, но вместе с тем приходило осознание, что стоит ему ненадолго забыться – и он больше никогда не проснётся. И он не знал: а стоило ли? Его бессмысленная жизнь вряд ли изменилась бы теперь. Зачем просыпаться, если он опять будет растрачивать дни в пустой, обшарпанной квартирке без возможности её оплатить? Он снова будет работать, не получая прибыли, подмазываться к начальству и красть, и ради чего? Ради видимости благополучия и счастья. Ради банки пива в пятничный вечер.       Зачем мир позволяет появляться на свет таким, как он, если так легко избавляется от мусора? Никакого прока в том, что он всё ещё жив. Лучше бы он умер сразу. Или вовсе никогда не рождался.       В отдалении послышался шум. Это могло быть и стрекотание ветра, и крик загулявшей птицы, и скрежет его собственных зубов, пронесённый по улице шутливым эхом. Сахара задержал дыхание и прислушался. Ни души.       Он сжал руку в кулак и ударил оземь. Раздался глухой звук, и Сахара досадливо зашипел. Что это, почему опять?..       Почему опять слёзы, сожаление и злость?.. Он такой же, как и все здесь, так почему так хочется верить, что он справится лучше? Никто, никто не дошёл до конца, а он дошёл. Все погибли, но он всё-таки выжил.       – Дерьмо!       Он ударил ещё раз, так, что отдало в ладонь. Сердце почти остановилось, но тут же забилось в учащённом темпе. Опять волнение, опять тревога заиграла внутри.       Жить. Жить. Жить.       Он не позволит дважды остановить себя. Никому не позволит: ни Оте, ни тем заплывшим свежим жирком рожам, которые посмеивались над ними из-за стёкол.       Не было ни души. Но никто и не нужен был Сахаре, чтобы он сумел выкарабкаться. Никто не нужен был Сахаре, чтобы в нём разожглись злость и задор, смешанные с волей жить.       Он ухватился за руку Оты и, зажмурившись, оттолкнулся. Он может, может не смотреть и идти дальше.       Вдоль дороги, по которой пробирался Сахара, выбивались из-под земли растения из тысяч небольших белоснежных цветков. Он хватался за них руками, и со стеблей вырывались колонии отвратительных мелких насекомых, до сих пор спрятанные за лепестками. Они, испуганно всполошившись, разбегались повсюду: по земле, по его ладоням, по соседним цветам.       Гниль, скрытую за простотой и гармонией, Сахара раз за разом вырывал с корнями: тем более остервенело, чем больше думал о тех, кто остался позади. Он искренне пообещал себе, что ни о чём не забудет, и, держа в памяти мрачный образ, сорвёт самый большой цветок.