Генерал, только время оценит Вас...

То, что творится сейчас со мной, ниже небес, но превыше кровель. То, что творится со мной сейчас, не оскорбляет вас. И. Бродский - "Письмо генералу Z"

Ночь. Над Цзиньлином поднимается луна — круглая, плотная, как набитая подушка, нависает над столицей, бросая тени на лица караульных. Луна - как вор: пробирается за плотно прикрытые ставни, исчерчивает пол сияющими линиями, не удержать ее. Однажды обезьяна увидела отраженную в луже луну и возжелала ее, а продолжение той истории всем известно, ничего-то обезьяна не получила, потому что луна на небе, а не в воде, а по воде только рябь и круги расходятся. Оттого обезьяна стала несчастной, а люди с тех пор гадают, глядя по сторонам, кто здесь луна, кто обезьяна. Да не догадываются, глупые, что все вокруг обезьяны, а лун на небе сколько — не сосчитать. Ваше высочество, ложитесь спать, закрывайте глаза, затворите балдахин, натяните на голову одеяло — сделайте что-нибудь уже, ваше высочество, потому что я с вами сделать сейчас ничего не смогу. Однажды обезьяна захотела стать генералом. Не было бы счастья, да несчастье помогло: пришла луна и позвала за собой, сказала, мол: рука у тебя твердая, сердце верное, ум ясный. Что еще надо в отдаленных гарнизонах? А что внешность непритязательная, так не по внешности судят, а по решимости, по силе, по отчаянию, с которым врезаешь в бой, припадая к холке коня. По безумию, которое выделяет из воинских рядов тех, кому терять уже нечего, потому что все уже потеряли. Ваше высочество, помните, как холодно было зимой на границе Северной Янь? Сейчас всяко теплее. А тогда грелись друг об друга, как исступленные. Когда первый раз был приглашен в вашу палатку — помните? Совсем мальчишкой был, да и вы ненамного старше, а опыта у обоих — сказать стыдно. Помню, сначала думал — опозорюсь, а потом увидел ваше лицо. Ох, ваше высочество, хороши мы тогда были… оба. Что той обезьяне, в общем-то, было терять? Приехала из провинции, ни семьи, ни дома, жены нет, детей нет, мечта одна, как знамя вздымается, — служить честно и преданно своей стране. А потом вот… Увидел. Луну на небе, недосягаемую и манящую. Недосягаемую — потому что кто тогда мог ее достичь, когда она по небу рука об руку с солнцем ходила, ничего кроме него не видела? Манящую — потому что свет ее проникал всюду, сиял так мягко. “Хочешь, — спросила луна, — в мой отряд?” Так и спросила, мол, хочешь? А могла бы приказать. Чудная такая. Одно слово — светило небесное, обезьянам в принципе не понять. Ваше высочество, вам те холодные ночи — досада, прихоть тела, потому раз за разом и призывали меня, как одного из немногих, кому вообще могли доверять. А для меня — миниатюры на лаковой дощечке, бережно хранимые у сердца, каждая, каждая ночь. Да вы бы видели себя — простоволосым, чуть пьяным, окутанным легкой тоской, плечом к плечу у ночного костра сидящим со мной. Я вот это помню. И то, как волосы эти сквозь пальцы потом пропускал — тоже не могу забыть. Обезьяна глупая. Обезьяне на границе больше нравится, чем в столице. Не понимает обезьяна столиц. Выросла на окраине, в маленькой деревушке, где каждый второй горшками промышляет, любит где попросторнее и поменьше людей. А лишений совсем не боится. А в гарнизонах всегда лучше, светлее как-то. Луна, опять же, все чаще смеется, и выпивает лихо, и снисходит до обезьяны, да и до всех остальных — со всеми на равных. А в столице луна гаснет, холодеет, превращается в холодный серый камень с рытвинами старых ран, и с каждым разом рытвин и ран все прибавляется, а свет все тусклее становится. Ваше высочество, видели бы вы себя… А вот я видел. Все увидел, все запомнил, все сохранил. И улыбку вашу слегка шальную. И то, как голову запрокидывали, шею подставляя — мне, мальчишке, подчиненному! — тоже помню. И как первый раз выдохнули, выгнулись, закусили ладонь, когда я впервые сам осмелился вас взять. Откуда-то у нас было приличное масло, и пальцы, вымазанные в нем, толкнулись внутрь, ох… Ваше высочество, тот раз я точно не в силах забыть. Обезьяне в столице никак, а луне совсем плохо. Луна больше не улыбается и не светит, как будто ввязалась в нескончаемый бой. Только оружием здесь не верные меч и лук, а насмешки, шепот, интриги, к которым луна склонности не имеет, да и не желает склоняться. Потому единственное место в Цзиньлине, где луна еще может спокойно сиять, — это ее собственный дом. Здесь есть место памяти об утраченном, и место для тренировок, и спальня, двери которой плотно закрыты для всех — кроме обезьяны. Потому что у луны не может быть друзей, но могут быть доверенные лица. Обезьяна не против быть доверенным лицо. Ваше высочество, вы всегда молчите. Вам нельзя кричать, нельзя высказать то, что тяготит сердце… Но ваше тело говорит за вас. Когда наши тела сплетаются и вы пронзаете меня, поднимая нас обоих на сияющем пике, вы открыты для меня, как перехваченное письмо. Ваше высочество, люди думают, вы — доклад, сухо и быстро начертанный на грубой бумаге, но только мне известно, что вы — поэма. Я узнал вашу душу и не могу перестать восхищаться ей. Я узнал ваше сердце и полюбил его. Я узнал, как темнеют ваши глаза, когда мои пальцы сжимают янский столб, узнал, как пылает румянец на щеках, когда вы измотаны любовной схваткой, — и не смог впредь без этого жить. Обезьяна, госпожа луна, совсем не слепая! Она видит, где лужа, а где небо, и в состоянии осознать, что черпает воду корявой рукой. А когда солнце восходит, отражение блекнет, луна теряется, бледнеет… Ох и глупости творит. Обезьяна — она потому генералом стала, что видит дальше, чем иной ястреб, и слышит больше, чем иная сова. Армия учит трем вещам: прозревать суть вещей, узнавать смерть, предвидеть бурю. Суть вещей в том, что солнце прикрывается облаком, да лучи так и так пробиваются. Буря грядет, сметет дворец, сметет дракона, и родится новый, — это обезьяна знает и так. Смерть… Обезьяна воин, обезьяна знает, как смотрят люди, идущие в смертельный бой без надежды вернуться назад. Проблема в одном — луна тоже знает. Ваше высочество… Самым удивительным для меня было то, что вы не перестали задерживать меня вечерами — в те дни, когда не спускались в тайный ход, чтобы провести ночь с господином Су. Нет, я не вдавался в подробности. Нет, меня не волновало ничего, что происходило между вами — кроме, разве что, ваших ссор, потому что рядом с ним вы снова кипели надеждой, а за это можно и порадеть. Но и со мной вы стали другим. Я думал, что видел в вас жизнь во время весенних радостей на холодной земле армейских палаток, я думал, что знаю, как вы улыбаетесь, целуетесь, отдаетесь и берете… Ничего я на самом деле не знал, но когда вы в самом деле начали оживать — это, ваше высочество, любого с ума сведет. Как бы луна куда не закатилась, волновалась обезьяна, глядя по сторонам. Тут ведь знать надо, когда держать, а когда бежать. Обезьяна, правда, уже научилась, да слишком боится ошибиться. Вдруг ненароком все-таки перепутает, где небо, а где лужа? Нехорошо получится. Каждый день себя проверяет, не обернулось ли все иначе, не перемешались ли низ и верх, но пока неплохо даже справляется. Ваше высочество, я не могу терпеть ваших слез. И не умею утешать. Все, что могу предложить, — свое тело, свои руки, свое дыхание и ничего не значащие слова, потому что вашу боль мне не утишить и даже, признаюсь честно, не понять. Но пока тела заняты, разум молчит. Если надо, возьму вас без жалости — вы ответите силой на силу. Я запомню и синяки на руках от ваших пальцев, и безумный, блестящий от слез взгляд, и белый бедра, разведенные в стороны, чтобы вам удобно было подаваться на мой янский столб. Ваше высочество, служить вам на ложе я научился хорошо, а быть вам другом — когда-нибудь смогу научиться. Пока же примите мою преданность, ради самого себя, помните, что вы не остаетесь один даже сейчас. Однажды обезьяна увидела луну и захотела ей обладать. Ну захотела и захотела, велика новость. А что потом? Когда добираешься до неба, забираешь себе в объятия этот набивной шелковый сияющий шелк в ямах и рытвинах, разваливающийся на куски, держащийся порой на одном упрямстве, что делать? Ясно что, брать шелковые нитки и назад сшивать, а потом на красивой петле вешать обратно на небо, луна теперь должна всем светить, луна — общая, обезьяне позволено только подержаться, а дальше — верните, пожалуйста, на место, у луны обязательства, она лишь зрачок в глазу Дракона, вот оно как. Ваше высочество… Да, не вернется. Да, вы знаете это не хуже меня. Вот теперь точно. Знаете, что вам надо? Прямо сейчас прийти ко мне в объятия и позволить выбить из вас эту боль. Взять вас на этом ложе, зацеловывать каждый участок тела, который бьет нехорошая дрожь, сплетать пальцы и вылизывать подушечку каждого из них, прихватывая зубами, пройтись губами по каждому шраму… Шрамы напоминают о том, сколько раз вы были на грани смерти и вернулись назад, потому что вы нужны здесь. Нужны, нужны… Поставить вас на колени, перехватить рукой грудь, прижимая к себе, вонзиться между белых бедер, заставить вас хоть на минуту забыть о том, что сердце ваше — в сандаловой шкатулке, на шелковой подушке, далеко-далеко, недоступно… Но, ваше высочество, сегодня я расплету вам волосы — выну золотую булавку, сниму заколку, расплету густые косы, смажу маслом и расчешу серебряным гребнем; и буду делать это так долго, как понадобится, чтобы плечи перестали вздрагивать, а грудь — ходить ходуном, а там, может быть, вы сможете заговорить. А нет — так молчите, ваше высочество. Ложитесь спать, сон, говорят, все лечит. Сон — и Время. А я посторожу… Однажды обезьяна захотела достать с неба луну, а стала командующим армии Великой Лян, и такое бывает, а лучше бы и вовсе не было, и тогда луна плясала бы над ночным костром, лилось рекой вино, холодало бы по-осеннему, и ветер доносил сладкие запахи откуда-то издалека.