Любовь есть здесь

Я мыл квартиру каждый день, пока его не было, и мыл так тщательно, что по чистоте она могла сравняться с операционной. Стерильной и пустой. Скучал ужасно тоже. Казалось бы меньше недели, а до этого были годы без него, но время тянулось и тянулось, как никогда в моей жизни. А потом этот придурок приехал на день раньше, чем я ждал, и разумеется не набрал: мы же оба умные, взрослые люди были, которые забыли обменяться телефонами при расставании, и его телефон я выбивал из девочки-администраторши клуба. Отдал ей бутылок пять хорошего алкоголя – мне они были без надобности. Я звонил ему в Питер каждый день узнать, как у него дела, а про билеты и дату на них он мне сказал сам. Я собирался завтра ехать его встречать, а он уже тут – звонил в дверь, а я как дурак с мокрой тряпкой, волосы все грязные, вид ни разу не романтический. Я открыл дверь, впустил его. Мы оба замерли. Сашка был с дороги, с большими сумками и гитарой, просто стоял и смотрел на меня. Я смотрел на него и не знал, что делать. Как понимаете, с отношениями я редко… справлялся. Потом оба спохватились: он поставил сумки, я метнулся в ванную и убрал тряпку, глянул в зеркало, вышел и закрыл дверь. *** Ей-богу, это было нечестно. Нельзя ведь быть таким красивым, когда моешь полы – хоть на обложку журнала. А потом я подумал: а ведь он – мой, и что-то внутри щёлкнуло. — Ой чёрт, — сказал Тимур, — я полы не домыл. — Я вижу — ответил я, держа сумки в руках, не решаясь поставить их на свежевытертый пол. — Ставь сумки! И вообще: у меня холодильник…пустой, я собирался съездить. Но тебе, наверно, вымыться надо с дороги? Да поставь ты уже эти чёртовы сумки! А я смотрел на него и думал. Точнее не думал: вряд ли то, что творилось у меня в голове можно было назвать мыслями. Я сходил в душ, кинул вещи по углам, мы съездили на рынок, вернулись и разошлись каждый в свой угол. Мне-то было нормально: я раскладывал вещи, смотрел в окно на оживлённую улицу, прикидывал, как и куда пойду устраиваться на работу: рекомендации и телефоны у меня были. А Тим… Тим вибрировал, танцевал круги вокруг меня и в какой-то момент слинял “по делам”. Вернулся он поздно. Пьяный. Нёс пургу редкого разлива: что мы совершили ошибку, что он разрушил мне жизнь, что он вообще такой-сякой, орал, кричал — истерил одним словом. Я вначале тоже чуть было не поддался, а потом присмотрелся, подумал хорошенько и понял. Ему было страшно, страшно до ужаса, и что мне оставалось делать? *** Я был уверен, что ничем хорошим это не закончится, с того момента как только мы вернулись с продуктами в квартиру, точнее – мне казалось: миссия мной провалена, агент 007, отправляйтесь восвояси, желательно в свинцовом гробу. Я накрутил себя и напился. Пришёл домой и орал на него, и … «Ну!» — думал я: «Давай, сбегай, собирай вещи, почему ты стоишь, почему ты не меняешься в лице, зачем?». А Сэн просто подошёл и обнял меня, хотя объятие это было больше похоже на захват из восточных единоборств или чего-то такого — я никак не мог высвободиться, а потом и вовсе затих. И расплакался как ребёнок — до сих пор не знаю почему. Сэн спокойно гладил меня, редкостного придурка, по голове и молчал. Сердце его билось спокойно и ровно, и в какой-то момент и моё тоже перестало хотеть вырваться из груди. Потом он поцеловал меня куда-то в лоб, в ухо, в волосы — куда попадал, и тут уже я вцепился в него, как клещ. Сил у меня не было даже на пару фраз — все, видимо, ушли на истерику. Сэн сказал: — Пойдём спать, а? И мы пошли, и без всякой лишней мысли оба проспали до утра. Это было бы совсем сказкой, если бы не выяснилось, что Саша храпит и говорит во сне. Позже, конечно, я начну записывать некоторые фразочки, но до приобретения мной дзена оставалось несколько лет. Я лежал в постели, солнце пробивалось сквозь незакрытые вчера шторы, мне было ужасно хорошо, и я был как-то мирно счастлив: вот они — покой и воля, покой утренней неги и воля проводить эту негу с тем, кого я люблю. Он по-прежнему был нестерпимо красив, даже во сне. Особенно во сне. Следующий день я почти не помню — за исключением вечера. *** На следующий день мы поехали гулять. Тим, даром что москвич, Москву не знал и не любил: я, бывший в столице наездами, кажется, открывал ему город. Мы гуляли, держась за руки — и в общем-то, вели себя как обычная парочка, немного привлекая этим взгляды прохожих, но если чем и хороши большие города, так это тем, что всем, в принципе, не до тебя. Воскресенье было солнечным, а потом мы зашли в кафе и встретили каких-то знакомых Тимура. Тимур, конечно, как уважающий себя экстраверт, полез выпендриваться, расставлять пальцы веером, что меня не должно было волновать: это же типичный Славко-Риварес в естественной среде обитания. Но отчего-то взбесило, причём я этого ещё и не особенно осознавал. Просто вдруг еда стала отвратной, официантка — криворукой, а сверкавшее в окне солнце — каким-то особенно наглым и раздражающим. Мы доехали до квартиры, успели поругаться, зашли, Тим хлопнул дверью и посмотрел на меня, явно не понимая, что со мной. Я тоже не очень понимал: из нас двоих, как позже выяснилось, главный отелло — он, а мне ревность не особенно свойственна, но тогда нашло. Я на него, конечно, наехал, как будто бы он что-то сделал не так. Как Тим догадался, что надо было сказать, я до сих пор не знаю — скорее всего просто брякнул: «И чего ты от меня хочешь?» И тогда я его поцеловал, вжав в стену, пытаясь присвоить себе окончательно и бесповоротно, чтобы ни другие люди, ни мир, ни наша собственная глупость не могла бы с нами ничего поделать. Мы вцепились в друг друга, и только когда Тимур, пятясь назад, ногой открыл дверь в спальню, я понял, что мы куда-то шли. Глаза у него были совершенно безумные, дьявольские, тёмные будто беззвёздное небо, я смотрел в них и не верил, что мне так повезло. *** Целовался Сэн даже лучше, чем я помнил. Моему телу много было не надо, мозг отключился ещё когда он прижал меня к стене, поэтому только в спальне до меня дошло, что мы не поговорили — точнее, это я не спросил: к чему собственно Сэн ведёт и чего хочет. Понятно уже было, что меня (и это сносило крышу), но как? В каких-то аспектах он же был совершенно нормальным. Не мной. Анти-мной. Мне привычно стало страшно, и я спросил его: — Ты уверен, что хочешь сейчас? — А по мне не видно? — он провёл рукой по спине и меня выгнуло к чертям. — Ты можешь творить со мной всё, что ты хочешь. Как тебе такое деловое предложение? — Я согласен, но если тебе будет не так, ты скажи, ладно? — Хорошо. — сказал Сэн, чьи руки оказались уже у меня на заднице. — Ты только время не теряй. Я больше не терял ни секунды — как оказалось, до этого я всё делал вполсилы. Я не знаю, что было приятней — мысль о моём потенциальном удовольствии или видеть как ведёт Сэна от того, что делаю я, как его невозможные серо-бирюзовые глаза превращаются почти в чёрные, как он шепчет, срываясь на вскрики, запустив пальцы мне в волосы и пытаясь изо всех сил хоть как-то сдержать себя и не трахать мой рот совсем уж откровенно. Минеты мне всегда удавались, честно говоря, но тут всё было совсем иначе. Несколько дней назад подобный романтизм насмешил бы меня, но сейчас весь мой опыт и цинизм куда-то делись. Я был по-щенячьи счастлив, и несмотря на то, что мой собственный стояк никуда не делся, это было неважно — а вот то, как Сэн дышит и смотрит на меня… Неделю назад я хотел умереть, надо же. Он задумчиво провёл большим пальцем по моим губам, погладил меня по щеке, и я как кот поддался под прикосновение, потом поднялся на локтях и поцеловал Сэна — просто потому что мог, и через минуту я уже лежал под ним, ничуть этому не сопротивляясь. — Ну что, — спросил я его, — как? — Ну как… — сказал Сашка, ухмыляясь. — Что ты всё та же антисоветская блядь — я подозревал, но чтоб настолько... Мы заржали как полные придурки. И целовались после этого, и Сэн перехватил инициативу, изучая моё тело и я был, как говорят, в моменте, в фокусе, и был особенно жив, пока эта златоголовая зараза творила со мной прекрасные непотребные вещи, а потом произнёсла ещё более прекрасную непотребную фразу: — Кто кого? Я замер. Я вспомнил того пятнадцатилетнего мальчишку, которым был тогда, когда мы с Сэном познакомились, и то ли к стыду своему, то ли к полному его отсутствию, понял, что ничего особенно не изменилось в некоторых вещах, и что я всё также хочу отдаться ему целиком и полностью. И понял, что выдал последнюю фразу вслух. Сэн смотрел на меня, я смотрел на него. Смотри и не трогай — сказал ему я. Да, я хотел тебя и тогда, и сейчас, и буду любить всегда просто потому иначе, наверно, не умею. Да, мне нравится, когда ты на меня смотришь так, будто я – восьмое чудо света. Да, я до сих пор краснею, когда ты на меня так смотришь. Да, я не совсем придурок, и со мной всё в порядке. Да, если ты хочешь. Да, вот здесь. Да, в тумбочке. Да, не отпускай меня. Да, держи меня, ты всегда держал меня на плаву. Да, ты мой якорь. Да, вот так медленно, я не то чтобы был блядью действительно. Особенно в последний год. Да, я знаю, каково это. И да, и я тебя тоже. Да, да… двигайся уже! Да, да, да! Вспышка. — Охуеть. — сказал я через какое-то время, отдышавшись. — Белью пиздец. — Угу, — выдохнул Сашка куда-то мне в ключицу. — Надо дойти до ванной. — сказал я. — Я тебя не дотащу, знаешь ли. — Ага, — ответили мне лениво и даже разнеженно. До ванной мы дошли и даже целовались в душе. Потом вернулись в постель и заснули. *** Проснулся я секунд за пять до. Я увидел спросонья, как Тим вертится и дергается во сне, как его лоб покрыт испариной, как во время простуды, как он шепчет исступленно: «нет», «пожалуйста, меня, не его», а потом он закричал. Страшно закричал. И открыл глаза – и я обнял его крепко, и стал говорить, что это только сон, всё хорошо, я здесь — и всё, что полагается в случаях, когда твой любимый человек просыпается от кошмара. Он вцепился в меня изо всех сил, и я понял, что он плачет. — Помнишь, — сказал он, — ты спросил, вспоминал ли я тебя? Как видишь, приходилось. — Расскажи, если хочешь, – предложил я, гладя его по спине. — Да что рассказывать. Снится отец, снится дача, снится, что мы на ней, снится, что отец тебя убить пытается. Иногда я тебя успеваю загородить, иногда нет. Всегда кто-то из нас умирает, понимаешь? Я поцеловал его в лоб, не зная, что сказать. — Прости, что тебя разбудил. — сказал Тим, вытирая слёзы. — Я не хотел. Я подумал, что вряд ли его кто-то утешал после кошмаров. Я буквально видел, как он надевает привычную маску человека, с которым никогда ничего плохого не случалось, как он… — Всё хорошо. — сказал я. — Слышишь? Посмотри на меня, солнце моё комиссарское. Я здесь, с тобой. У нас всё хорошо, несмотря на всяческую дрянь, что тебе снится. — Я боюсь, понимаешь? Я же так и не научился жить. Я же всегда боялся, а потом устал, понимаешь? Я же мало что помню из последних шести-семи лет, всё как через грязное стекло, как будто не со мной. А вот ту нашу осень… — он сглотнул. — Я же опять сбегу, как только… — А я всё равно буду любить тебя. — За что, Сэн? За что ты меня будешь любить? — Просто так. Солнце моё, просто так! Даже если ты сбежишь от себя — да в ту же Испанию — ты ко мне потом вернёшься, так? Тимур выдохнул. Такой вариант развития событий, видимо, никогда не приходил ему в голову. — Да. — и в этом одном слове было больше надежды, чем я когда-нибудь от него слышал. — Да, я к тебе всегда буду возвращаться, Саш, всегда, обещаю! — Вот и договорились: теперь спи, чучело. Уже вставать скоро. — сказал я, целуя его куда попало: в плечо, в шею, в вихры на макушке. — Колыбельную спеть? Тимур улыбнулся и закрыл глаза. — Пой. И я начал петь песенку детей рок-н-ролла, едущих с песней северного ветра по шоссе, но по-моему, не допел, потому что уснул сам. Нас разбудила через четыре часа Анита, внезапно и без предупреждения приехавшая к сыну, но это уже совершенно другая история.