Я люблю твою свободу!

«Ромео и Джульетта» — первая пьеса, которую я увидел своими глазами. Будучи большой поклонницей театра, мама всегда следила за всеми обновлениями в нашем городском театре. Когда мне было 10 лет, она отвела меня на эту пьесу. Особой страсти я не испытал, но, по словам моей матери, «Я создан для сцены!» Она решила это за нас двоих. Было время, когда я любил подражать героям из детских книжек. Я делал это постоянно, поэтому мама предложила мне записаться в драматический кружок. Думая, что это будет мне в радость и веселье, я согласился и действительно отдавал всего себя, только вот уже через несколько лет мне настолько приелся этот театр, что один раз я даже заявил о своем желании удалиться со сцены. — Как ты можешь говорить подобное?! — вскакивая с дивана, крикнула она. Эта женщина взрывалась океаном злости, если что-то шло не по ее плану. — Только вспомни, как ты радовался, когда тебе рукоплескали зрители на прошлой постановке! Я уверена, что сцена — это твоя жизнь. — Но, мама… — И даже думать о подобном не смей более! Я столько сил и денег вложила в твой дар, что не желаю слышать твое недовольство, — строго сказала она. Наверное, в тот момент я должен был сказать твердое «нет» ее эгоизму, но она была так влиятельна, так властительна, что я просто не мог и звука произнести. Я прогнулся под ее криками, поэтому уже к шестнадцати годам пришел к тому, что есть сейчас у меня. В этом году я закончил девятый класс и перешел в десятый. Новые лица встречались редко, зато все те же — старые и приевшиеся — только так мелькали перед глазами. Я и не надеялся, что что-то может измениться в моей жизни, потому что принцип «дом, школа, театр» стал моим девизом по жизни. Я с каждым годом все больше и больше вкладывал сил в ее мечту, понимая, как внутри меня угасает любовь к театру в том виде, который изначально жил во мне. Я стал ненавидеть сцену, когда наблюдал за одноклассниками, которые беззаботно обсуждали, как уже сегодня они пойдут туда, куда им хотелось. Мне же приходилось топать туда, куда меня приводили с детства. — Эй, Попов! Я слышал этот голос каждый урок. Антон Шастун был местным заводилой. Улыбчивый и беззаботный, он никогда не показывал себя серьезным или деловым, думая только о гулянках. Меня раздражала его морда, которая так и говорила: «Я могу делать что хочу, ну, а ты трать свою жизнь на потакание мамочки». Сейчас я был крайне удивлен тому, что он обратился ко мне, в какой форме — не важно. Обернувшись, я заметил его среди компании парней и девушек. Все они смеялись и обсуждали что-то. Наверное, очередной выгул своих ничтожных тельцев на улицу. — Что ты хочешь? — проглатывая обиду, сказал я. Мне смелости не хватило даже на то, чтобы посмотреть ему в глаза. — Мы тут это… к Матвиенко собрались зарулить, а потом в парк тусить. Там сегодня какой-то праздник намечается. — И? — Да взбодрись ты, краля театральная! — не выдержал длинный и встряс меня за плечи. Сам он при этом как-то криво улыбнулся и нервно вздохнул. — Пошли с нами. Что?! Я и с Шастуном?! Представления о том, как весело я смогу провести сегодняшний день, настойчиво манили в свой рай. Только вот позади клешнями вцепились слова матери. Антон все стоял рядом со мной, переминаясь с пятки на носок, пока снова не повторил свое предложение. — Не могу. — Тох, да что ты с этой соплей постановочной возишься! Пойдем скорей, а то все веселье пропустим, — крикнул кто-то из компании. Антон не долго оставался рядом со мной. Показав недовольную, скорее даже разочарованную морду, он развернулся к друзьям и оставил меня. Я еще некоторое время смотрел на веселую компанию, быстро удаляющуюся от меня в неизвестные дали, пока не вспомнил о начале репетиции. Вбегая в здание, я краем глаза заметил, как Пална, наша надзирательница перед входом, презрительно посмотрела на меня и на грязные следы с улицы, которые я оставил. Но у меня совершенно не было времени на подобную глупость. Пусть я и был «солнцем» нашей театральной группы, которой заведовала Анастасия Филипповна, у меня не было никакого права опаздывать. Любой прокол был встречен истерическими сценами со стороны моей матери, которая, словно коршун, наблюдала за моей жизнью. В зале уже собралась половина коллектива. Я с тихими извинениями прошел до своего места, поочередно здороваясь с знакомыми. Издалека заметил все тот же злой взгляд нашей второй звезды, у которой нечаянно украл главную роль в прошлой постановке. И это было второй причиной моей ненависти к театру: к моей клетке был прикреплен ярлык предмета зависти. Пусть я и слышал кучу похвалы, но большая из них была лишь лестью, пропитанной самой настоящей завистью. И если моя мать только больше от этого задиралась, понимая, как выгодно она вложила средства, то меня это отвращало. — Арсений, начинай, — отстраненно сказала Анастасия Филипповна и уселась на первое место прямо перед сценой. Я встал посередине сцены, сжимая в руках листы с пьесой. Все те же неодобрительные взгляды впивались в спину, посылая мне наиотвратительнейшие мысленные пожелания. И так который год… Год за годом… «К черту! Забудь об этом, Арс», — заглядывая в листы, прошептал я и начал представление. — Да, я уже иду домой, — говорил я в телефон. Мама знала, что репетиция начиналась ровно в час, а заканчивалась в пять. Четыре часа пыток — то еще развлечение, но жаловаться я уже перестал. В этот же раз я задержался на два часа, так как Анастасие Филипповне не нравился мой настрой, а после за эту же задержку меня поблагодарили мои коллеги, одаривая не только презрительными взглядами, но и парочкой тумаков. Мама не знала об этом, да я и не бежал рассказывать ей, овеянной туманом мечтаний о моем великом будущем. Недовольство моей матери только добавило пару оплеух в копилку моей ненависти к жизни. Что в ней, собственно, прекрасного, если ты каждый день воспринимаешь, как прожарку на персональной сковородке в аду? — Если бы я только мог… — Попов, берегись! Вопль был слишком неожиданный. Поначалу я даже не понял, что обращались ко мне, но, когда увидел бегущего ко мне навстречу Шастуна с развивающимися волосами на ветру и моськой довольного нашкодившего ребенка, все стало ясно. Я вовремя успел отойти, но не тут-то было! Одноклассник схватил меня за руку и потащил за собой. — Что от меня тебе… надо? — справляясь с порывами ветра, бьющими прямо по лицу и не дающими вздохнуть, спросил я. Шастун промолчал. — Хотя бы скажи, от кого ты бежишь? Антон не был разговорчивым: он продолжал все так же быстро бежать, держа меня за руку, и посмеиваться над чем-то секретным, потому что я понять ничего не мог. Но вот совсем близко я услышал крики. Оказывается, мой веселый друг притащил представителей полиции, которые пытались остановить нас. — Козел, ты во что меня втянул?! — дергая его за руку, кричал я. — Не парься ты! Лучше получай удовольствие, — и как бы в подтверждение этого Шастун громко засмеялся, продолжая бежать. «Бессовестный, беззаботный обалдуй», — бормотал я у себя в мыслях, но почему-то перестал так яро сопротивляться. Когда последний раз я сам делал что-то неправильное? Когда я снимал с себя шкуру примерного сына, который плевал на себя? Уже и не помню… Так почему бы не дать себе волю хотя бы на это время, хотя бы на несколько минут, чтобы потом запечатлеть этот момент в памяти и возвращаться к нему, когда привычная оболочка снова заполнит меня проблемами марионетки матери. Шастун понял, что я сдался ему, и заулыбался еще шире. Он свернул за угол, где не было так людно, и остановился у гаражей. Здесь нас уже не смогли бы поймать, хотя я слышал, как недовольно разговаривали те самые полицейские рядом с нами, не понимая, где мы могли спрятаться. — Вот же балбесы, — ухмыляясь, победно сказал Антон. — Что ты сделал? — спросил я наконец, когда смог отдышаться. — Я? Да ничего такого, за что можно смотреть на меня с осуждением. Мы с парнями нечаянно попали в машину какого-то мужика и разбили стекло. — Нечаянно разбили стекло машины?! — Ну… Ладно, мы спорили на то, кто сможет попасть в машину и не струсит. А там как назло появились менты и, — он выдохнул, недовольно поднимая взгляд кверху. — Да и вообще! Что ты мне лекции читаешь о морали?! Я по крайней мере сделал это осознанно, а не по воле мамочки. — Да как ты, — задыхался я от злости, бурлившей во мне. Но потом я понял, что Шастун сказал то, что знать не должен. — Да как ты вообще пришел к такому заявлению? — Словечки-то какие мы знаем. А так: твоя мамаша на прошлой постановке больше всех кричала, что ее сыночек самородок, какого мир еще не видел. Как же быстро мои щеки смогли загореться от подобного заявления. Он успел оскорбить меня, найти мое слабое место и высказать все это в одном предложении, при этом ничуть не испытывая хотя бы каплю совестных мук. Как он мог так просто и с таким пренебрежением сказать о том, что меня больше всего губило в этой жизни? — Какая же ты все-таки тварь, Шастун, — прошипел я, сжимая кулаки. Может быть я достучался до этого подонка, ведь он вдруг перестал улыбаться и потупил взгляд, но мне было уже не до этого. Оставаться здесь так же бесполезно, как тратить свое время на разговор с другим отбросом. И пусть я буду слишком жесток, слишком груб, но и он не был мягок со мной. Мы не знаем друг друга, так что у него не было никакого права оскорблять меня и давить на больные точки. — Арс, подожди, — схватил он меня за ту руку, которую уже когда-то взял. «Лучше бы я скинул тебя, как невидимый груз с плечей!» — подумал я, уставившись на этот необдуманный поступок Шастуна. — Прости. Я не хотел тебя обидеть, просто вырвалось. — Для тебя это «просто вырвалось», а для меня это… — Реальность? Его голос полностью утратил все оттенки смеха. Глаза потускнели, руки опустились, а сам он выдал на своем лице что-то похожее на мое, такое же болезненно-смеющееся. — Мой отец такой же, как и твоя мать. Ему не нравятся мои друзья, мои «манеры», — он выделил это слово, опять закатив глаза, — его бесит, что я такой раздолбай. Все твердит о медицине, а она мне со всеми богатствами и миропочитанием не нужна. Вот Димка Позов ее обожает и идет туда потому, что лечить людей хочет. Я тоже хочу, только смехом. Смех же продлевает жизнь, вот я и хочу в стендап-комики податься, — с жаром заговорил он, но потом снова завял. — Только отец этого не понимает. Я даже не узнал в этом скованном, до беспредела откровенном и разбитом парне того самого весельчака и балагура Шастуна. Теперь я мог наблюдать за тем, как мы с ним похожи, только Антон еще держится, еще не продавился под гнетом родительского контроля и власти. — Все же ты лучше меня, — пробормотал я. Так оно и было. Пусть он был каким-то ветреным и до невозможности, до тошноты простым, но в тоже время только он смог, скрываясь за улыбкой и смехом, встать на ноги и противостоять воле отца. — Снимаю шляпу перед тобой. Антон все с той же уже как два года знакомой мне улыбкой сел передо мной, кидая на парту телефон. Большими буквами было написано время отправки поезда в Санкт-Петербург. Я с непониманием в глазах смотрел на своего друга, не видя какой-то связующей нити между всем этим. С Антоном у нас сложились довольно теплые отношения. Он стал человеком, с которым я мог провести все свободное от учебы и театра время. Шастун был моей тростью в этом каменистом мире, где остальные пытались проехаться моим лицом по этим острым выступам. Удивительно, но сам весельчак уже давно хотел завести со мной дружбу, но боялся, как бы я не послал его с презрительной миной. И вот он выкидывает очередной трюк, который, как я уже понял, мог иметь куда более серьезные последствия, чем может показаться на первый взгляд. Улыбка заговорщика была слишком откровенной и провокационной, что я не мог не спросить: — И что же это? — Наш билет в свободное будущее. Ты станешь знаменитым актером, а я — стендап-комиком. — Еще раз, — потребовал я. В голове закрались маленькие ростки дрожащего страха перед неизвестным. — Как только мы сдадим полномочия школьников следующим мученикам и тебе исполнится 18 лет, мы сбежим! Я вновь посмотрел на экран телефона. И действительно, черным по белому написано: переезд из Воронежа до Санкт-Петербурга. Только вот принять такую рискованную идею самого безбашенного человека в моем окружении было трудновато. В этот раз Шастун загнул! — Ты хоть представляешь, как это рискованно! — завопил я шепотом. — Ну не скажи. Тем более билеты я уже купил, — он достал из кармана кофты два билета и опять же положил передо мной, чтобы я смог удостовериться во всей серьезности этого шага. — Ты же хотел разорвать путы своей матери. Она у тебя повлиятельней моего отца будет, так что поездка до Санкт-Петербурга — самое то. Там нас уже никто не достанет. — Но почему именно Питер? — Твой любимый город, актер, — смущенно пробормотал он, почесывая небритую щеку. Да уж… А вот это был добивающий аргумент со стороны Шастуна. Он победил. Я отправлюсь за ним хоть в Питер, хоть в Москву, хоть на край света. Лишь бы быть рядом и понимать, что я не один и нужен кому-то, а ему я был так же сильно нужен, как и он мне. — Хорошо. Антон потянулся и вновь положил голову на мое плечо. Его усталый вид говорил о том, что предыдущие дни он никак не мог уснуть. Так же и я — меня снедало чувство предательства. Пусть с мамой у меня отношения и были не самые доверительные, но она оставалась моей мамой. Я же сбегал с нашего семейного корабля, будто крыса. Это мучило меня днями и ночами, но это не стало поводом, чтобы отказаться от идеи Антона. Проводница обходила вагоны, предлагая еду. — Не хотите батончик? — спросила она, но я поспешил ее выпроводить, чувствуя, как недовольно шевелится Шастун. Конечно, быть подушкой для этого высоченного человека та еще работка! Ему ведь самому неудобно было, а он продолжал возиться у моего плеча. За окном проносились деревья, дороги и люди. За окном проносились мои подростковые годы, которые я так ненавидел. Теперь же я со всей уверенностью смотрю на то, как проведу молодость без трепыханий моей матери, без обязательств кому-то. Только себе. Ведь это моя жизнь. — И все же, — не выдержал весельчак, открывая глаза и поднимая голову. — Ты действительно хочешь продолжать карьеру актера? — Ты же говорил, что из меня получится достойный актер. — Я этого и не отрицаю, но тебе этого хочется? — Все же я люблю искусство театра. — А я… я тоже. Но больше я люблю тебя и твою жажду свободы.