Айлавью

      Приглушенный свет мягкими полосами ложился на отдельные участки темноты репетиционного зала, попадая и на его лицо. Он снимал ремень с плеч, удерживающий гитару, и аккуратно приставлял инструмент к усилителю. Разминал шею уставшими от игры руками, поправлял залаченные, но слегка растрепавшиеся волосы и мятежно улыбался одними глазами с выразительным макияжем на них.             Вадим был прекрасен.             Глеб, утыкаясь затылком в стену, наблюдал за ним самозабвенно, подмечая малейшее движение своего старшего брата. На коленях покоился внушительный бас, от которого руки уставали не меньше, и младший продолжал медленно крутить запястья, готовясь к проигрышу следующей песни.             Они были одни, а вокруг — только бархатная полутьма, ласкающая слух своей тишиной. Время стояло слишком раннее, чтобы ожидать кого-то еще. И хорошо, думал Глеб, и пусть. Пусть никто не придет как можно дольше, чтобы оставалось больше времени любоваться братом не исподтишка, а даже совсем открыто, точно ему это приносило какое-то сладкое, неведомое удовольствие.             А ведь приносило же. Только разобраться в природе этого чувства было непросто.             А когда именно подобное начало происходить, Глеб не мог ответить и себе. Эти ощущения нарастали постепенно, заставляя находиться рядом с братом как можно ближе, разговаривать как можно дольше и обо всем подряд, главное — говорить. Но волнующее, трепетное чувство, заставляющее биться сердце сильнее и чаще, порой не давало выхода словам, и оставались только касания. То ли случайно, то ли нет, но Вадим порой сам задевал его, дотрагивался до ладоней и плеч лишь кончиками пальцев, и одни эти движения заставляли Глеба задыхаться, не зная, куда спрятать густо подведенные глаза. И куда укрыться самому.             Но невольно встречающиеся взгляды внимательных карих глаз брата и его пронзительных голубых совсем выбивали младшего из колеи, и ему не оставалось ничего, кроме как до боли в руках сжимать гриф гитары, чтобы отрезвить свои мысли, летящие в неправильном направлении. Ведь все, происходящее с Глебом, было неестественным, неверным и… болезненным? А самым страшным и тревожным являлось то, что Вадим знал обо всем. Знал, чего Глебу стоит каждый быстро кинутый взгляд, каждое объятие, более крепкое, чем должно быть, какими думами пропитаны его мысли. Конечно, Вадик знал все.             На то он и был старшим братом, чтобы полностью чувствовать младшего и нести за него ответственность. Заботиться, ставить на правильный путь. Только вот Глеб уже окончательно запутался в этих развилках, тропинках и дорогах. Когда он свернул не туда, когда стал позволять думать себе о чем-то аморальном? Когда пронизывающее насквозь, тягучее чувство беспрестанной судорогой сводило все мышцы живота, опускаясь ниже при каждом неосторожном касании братских рук?             И ворохи вопросов в затуманенной голове не давали покоя. «Почему это происходит именно со мной, как мне справиться с этим и… стоит ли?»             — Глебушка, ты меня слышишь? О чем так задумался? — Тихий голос Вадима вывел младшего из плена своих мыслей, заставляя приходить в себя и снова замирать, не в силах сделать полноценного вдоха. Брат стоял слишком близко, отчего Глеб мог увидеть слегка растекшуюся тушь на его глазах и напудренные щеки. Не оставалось ничего, кроме как рефлекторно отвернуть голову в сторону, зазвенев висячей сережкой в левом ухе и, смутившись, закрыть глаза. Пусть он отойдет, пусть отойдет в другой конец зала, пусть мы продолжим играть дальше, и, клянусь, я не выпущу гитару из рук до самого конца репетиции, или даже встану и продолжу исполнять песни стоя. Только, пожалуйста, не будь так близко рядом со мной.             Конечно же, Глебу хотелось сказать обратное. Но он не успел, даже если бы захотел это сделать.             Совсем еще юный, восемнадцатилетний, с проступающим сквозь напудренное лицо румянцем, младший широко распахнутыми глазами обескуражено смотрел на Вадима, который легко, почти невесомо, касался своими полными губами его дрожащих губ, аккуратно и опасливо стараясь увлечь в поцелуй. Глеб чувствовал его пальцы на своем подбородке, удерживающие некрепко, почти нежно, и ощущал слезы, проступающие на ресницах и застилающие обзор.             Дернув головой, и разорвав этот осторожный поцелуй, младший с силой уткнулся брату в теплую шею, орошая его кожу горячими слезами и тихими вздохами. Гитара сползала с колен, грозя с грохотом упасть на пол, поэтому Вадик придвинулся к Глебу ближе, зажимая инструмент между их телами.             Ощутив руки брата, в утешении обнимающие его, Глеб резко схватился в воротник его белоснежной блузки, и более не отпускал. Он падал в ошеломляющие ощущения, точно в омут с головой. Испуганный, встревоженный и сбитый с толку, младший старался понять, осмыслить происходящее. И среди этого переплетения волнительных чувств пробивалось другое, пока что более слабое и робкое — искренняя, опьяняющая радость.