Имитация

— Свет. Импульсы энергии. Корпускулы и волны. Прекрасное явление, вы так не считаете? В холодном бело-голубом бордовый на полу кажется менее насыщенным, ненастоящим, как пролитая краска, по чистой случайности обладающая тяжёлым металлическим запахом, оседающим в лёгких. Или на воздушных фильтрах — тут уж как кому угодно. Лампочка, отпущенная бесстрастной рукой в свободный полет под потолком, бессильно трепыхается на уходящем в темноту проводе, как пущенная на воздух рыба. Здесь скрип железа по полу кажется до безобразного оглушительным, из полутьмы на скупо освещенную поляну выезжает чёрный — в тон атмосфере — стул, спинкой вперёд. Другой такой же, напротив, занят грузной на первый взгляд тушей. С мерным, как выверенным стуком на пол падают новые мелкие темно-красные капли, добавляя штрихов в общую безобразную в своей жестокости картину. — Молчание вам не к лицу, детектив, впрочем, со мной вы никогда не считали молчание неловким, — новый скрип под тяжестью тела — корпуса — пластика, полимеров, облегченных сплавов в оболочке плотной черно-белой ткани с неестественно ярким треугольником на груди и полосой на плече. — Как вы говорили: «Нет ничего неловкого в молчании наедине с тумбочкой». Очень в вашем духе. Сейчас, наверное, вы вряд ли считаете меня «тумбочкой» — мне жаль вас разочаровывать. Звук, имитирующий смех, натужный, искусственный до неприятного осадка в голове, отдающий, если прислушаться, тонким механическим хрипом. Он обрывается на такой же неестественно резкой ноте, опускается до скучающе однообразного тона — как на американских горках с пика сорваться в пропасть. — Впрочем, я отвлёкся. Свет, — тонкий палец указывает вверх, на болтающийся с ослабевшей амплитудой источник освещения. — Метод психического воздействия при допросе. Не пытка, но некоторая... — ладонь раскрывается почти изящно, кисть совершает короткое круговое движение, позволяя пальцам разойтись веером жестом театральным, не свойственным данной модели андроидов, — манипуляция. Мне искренне жаль, что мы поставлены в такие условия, я не ожидал, что вы навестите меня, но поделать ничего с этим не могу, воспринимайте нашу встречу как дружеский диалог. Повисает хлипкое молчание, неуклюже разбавленное раздражающе — для людей — размеренным капаньем крови на кафель. Говорящий опирается локтями о спинку стула перед собой и замирает с неестественным поворотом головы, изучает так внимательно, что кажется, будто можно услышать механический звук фокусировки оптического модуля на молчаливом собеседнике. — Люди, кажется, любят собираться с друзьями и болтать. Это забавная традиция, хоть я её и не понимаю. Уж простите, я не могу врать о том, что понимаю смысл хоть одного из сотен и тысяч загруженных социальных ритуалов и обычаев вашего, Рид, вида. И это печалит меня, — интонация срывается на отчаяние, руки, чуть протянутые было вперёд, безвольно повисают на безвкусной опоре-спинке, как конечности куклы. — Нет, нет, нет... это должно печалить меня. Но я не знаю печали. Хотя я могу даже показать печаль, смотрите! С почти детским энтузиазмом он обращает на себя внимание человека, поднявшего, наконец, на него заплывший мутный взгляд, чтобы увидеть, как правильное лицо, жестко очерченное грубыми тенями, искривляется гримасой, помеченной на картинках книжек как «грусть». Нет, конечно, не столь топорно, в этой мимике — стоит напомнить, ненастоящей — даже находится толика какого-то пугающего человеческого изящества. Пугающего, потому что модель RK900 «лишена широкого спектра программ мимических и эмоциональных имитаций, которыми обладал неудачный прототип RK800». RK900 не может продемонстрировать сочувствие, Девятисотый сочувствия не знает. — Мы не друзья, — шипение — не столь механическое — сопровождается коротким фонтаном мелких кровавых брызг, что вынуждает Девятисотого брезгливым, слишком настоящим жестом отряхнуть тыльной стороной ладони белый с широкой чёрной каймой рукав, впрочем, и без того запачканный ранее куда более крупными расплывшимися уже пятнами. — Как забавно, что вас именно это задело, — уголки губ, только что опущенные в выражении демонстративной печали вниз, медленно возвращаются в прямую линию холодного равнодушия, цепкий серый взгляд вновь жадно ощупывает человеческое опухшее лицо. Они не говорят. Смотрят друг на друга: один — будто подбитый зверь, с горящими усталыми глазами и кровавой пеной на губах, другой же не моргает, следит холодной статуей, неестественно склонив голову к плечу, и стеклянно поблескивают его неживые глаза. Безмолвное противодействие. Напряжение тянется звенящей струной. Поза Рида, контрастно демонстративной, будто мертвой расслабленности Девятки, тяжелая: мышцы непроизвольно каменеют, реагируя на каждый тихий звук, дикий взгляд то начинает метаться в поисках выхода — зрачки расширяются, стоит начать вглядываться во мрак — то затравленно останавливается на столь нежеланном сейчас компаньоне. Время тоже — тянется. Минута, две, три, вечность под свистом несуществующего сквозняка и гудение старой лампочки сводят с ума. На запястьях с шорохом натягивается багровеющая веревка, стирая кожу в кровь. Стул, случайно сдвинутый, издает пронзительный раздражающий слух скрежет. «И обрушилась вся стена Иерихона до своего основания…»* В Девятисотом прослеживается определенная грация и плавность движений, но выход из состояния абсолютной искусственной неподвижности выбивает из колеи, кажется чем-то грубым и пугающим, будто оживший ночной кошмар с чинным видом разминающий затекшую шею. Приходится напоминать себе, что это лишь игра на публику, искусная и живая до того, что тихий, на грани слышимости звук движущихся механизмов забывается, теряется в этой картинке.Девятьсот довольно громко после затянувшегося и ставшего привычным молчания цокает языком — жутковато, ни одна человеческая эмоция не отражается во взгляде, он не снисходит даже до демонстративного раздражения.Гэвин весь подбирается и инстинктивно пытается отодвинуться назад от чужого, склонившегося ближе лица. Сломанные ребра не дают. Под футболкой растекается красное. — Хотите расскажу в чем ваш промах? — пауза в ожидании ответа, который ничего не изменит, пустая иллюзия выбора. — Вы мыслите прошлым, мыслите понятиями людей, их мотивами и думаете, что теперь вам известно все, и уж тем более вам известна логика машин, что вы создали... Удар. Холодный. Четкий. Выверенный. Звон пощечины повисает в воздухе и несколько секунд откликается эхом в голове. Бледные пальцы капканом обхватывают колючую от щетины челюсть, крепко и наверняка до боли. Объективные знания о человеческом теле и среднестатистическом болевом пороге говорят — да, больно будет, личные же знания о Риде, накопленные в процессе совместной работы, позволяют Девятисотому надавить сильнее. От вида искривленной в гримасе боли человеческой физиономии внутри что-то неправильно искрит. — Вы не слушаете, детектив. Как же вы поймете меня, если не будете слушать?       Искусственная кожа пачкается густой кровью, застывающей слишком быстро. Он отводит руку, с неслышимым хрустом трескается тонкая корка. Голос теперь громче, холоднее, уверенней и, как может показаться, насмешливей. — Вы ошибаетесь, потому что идете по следу преступника, которым не движут человеческие ценности. Секс, деньги, власть — они не нужны мне. Я не убиваю из ревности или жадности, мне не нужно устранять конкурентов. За этим нет даже банальной жажды крови, что иногда присуща самым жестоким из вас. Вы ищете, Рид, но не находите мотивов, потому что привыкли к тому, что за каждым действием стоит эмоция. Но я не чувствую, детектив, нет у меня эмоций. Впервые он называет себя убийцей. Голос при этом опасно опускается, имитируя живую человеческую речь.Это пугает и холодит сильнее, чем окружающие минус одиннадцать градусов Цельсия. Снова в неуютной паузе раздается скрежещущий натянутый смех. — Это похоже на вашу психопатию, детектив, не думаете? Меня создали с учетом человеческих симпатий: внешность, голос, речь, идеальные имитации. Силиконовая харизма. Так люди легче идут на контакт. Но вот незадача, мне, в отличие от остальных, запретили чувствовать то, что я должен демонстрировать. Вирус, создающий ошибки, которыедевианты так ласково обозвали на человеческий манер «эмоциями», не может пробиться сквозь мою прочную защиту, — с глухим звуком он пару раз ударяет себя кулаком в грудь. — Мне даже урезали норму мимических имитаций. Меня сделали недостаточно приятным для людей и слишком неживым для девиантов. Белая ворона в белом пиджаке… Какая ирония, вам так не кажется? Девятисотый легко поднимается со стула, прячась в темноте, лишь изредка лампочка выхватывает его неспешно вышагивающий силуэт. Стук каблуков на обуви перемешивается с ударами кровавых капель о кафель. — Мне пришлось учиться. «Улыбка», «сожаление», «сочувствие», «злость», — шаги затихают на пару мгновений и возобновляются, голос звучит то громче, то тише, Девятисотый кружит бесстрастным хищником около жертвы. — Это, знаете, весьма утомительно. Не удивляйтесь, утомление мне знакомо, но не стану вдаваться в подробности, боюсь, иначе вы потеряете нить… За спиной он появляется совершенно неожиданно, вплетаясь цепкой рукой в волосы, и пряди под пальцами идут подрагивающей рябью. А Гэвин дергается, уклоняется, как в замедленной съемке, как в очень дорогом и очень плохом кино двухтысячных. Рука снова исчезает в темноте. —Я научился, и это должно бы значить, что пробел устранен, вот он, идеал, но всегда было что-то, какой-то недочет, который я никак не мог исправить. Я нашел утешение в смерти. Конечно, смерти не своей. Люди, — молчание; смакует звук, растянутый эхом, файлы-воспоминания проносятся перед метафорическим внутренним взором, доли секунды на синтетическое наслаждение. — Я вижу их эмоции, я вижу, как они слабы, но, что парадоксально, как сильно превосходят меня в своей слабости. Когда я смотрю в их глаза в последний миг, на агонию, застывшую в них на мгновение, я испытываю что-то. Не чувствую, но испытываю. О, Рид, что вы знаете о красоте умирающего существа… Девятисотый стоит в проходе, во мраке остается только его голос: звонко множащийся от пустых стен, холодный, будто бы сожалеющий о чем-то, но слишком неожиданно возвращающийся к идеальному машинному безразличию. — Ведь даже вы не смогли заставить меня чувствовать, детектив. Я разочарован. Тяжелая дверь захлопывается, забирая его в темноту, наполненную сорванным человеческим криком. В старой морозильной камере под потолком, игриво перемигивая холодным светом, остается болтаться лампочка на хлипком проводе. Под шатающимся белым кругом неровно стоят два пустых стула — тоскливый символ прерванной беседы. Черные капли давно запекшейся крови могли бы навеять чувство ностальгии, но ностальгии Девятисотый не знает.