Одо аурум

"Так просит о помощи муху Голодный паук что плетёт свою нить" (Ясвена, "Клетка")

Когда Таскил укладывает его, обнажёного по пояс, на стол под “Одо аурум”, Фил думает, что вляпываться он умеет на зависть любому. Оказаться в подвалах инквизиции из-за какой-то мелкой, ладно, не такой уж мелкой, но средненькой уголовщины — это уметь надо. И ведь могло бы обойтись, не будь стража такой внимательной, а Фил — чёрным магом, на которых даже свои наезжают быстрее и радостнее, чем на кого-либо другого. Вероятно, исходя из логики “бей своих, чтоб чужие боялись”. Ну или потому, что если можешь призвать к порядку чёрного, то уж остальных… А в итоге Аксель уже около двух месяцев сидит в камере и общается с милейшим отцом-дознавателем. Теперь же он и вовсе оказался на пыточном столе и чувствует себя аперитивом перед ужином. И ладно бы с ним работал кто-то нормальный, а не Тангор — было бы если не легче, то проще. Понятно было бы, что говорить (ай, да что там говорить кроме ругани и крика можно?), чего ждать… и от себя, и от дознавателя. Но нет, если не везёт, так по-настоящему, и сверху вниз, улыбаясь — понимающе, будь он проклят — на него смотрит Таскил. Дал же Бог характер настолько мерзкий... — Нам надо поговорить, Фил, — журчащий какой-то голос, доброжелательный до отвращения, втекает в уши расплавленным воском так, что ничего другого услышать уже нельзя. — А ты молчишь и молчишь, не хочешь со мной разговаривать. Невежливо ведёшь себя, да, Фил? Невоспитанно. Аксель быстро облизывает губы, но ничего не говорит в ответ. Может, он был бы разговорчивее, если бы понимал, что инквизитор хочет от него услышать. Признания? Так нет, Тангор о его преступлениях знает лучше него самого, и в первые дни знакомства как раз о них и вещал низким, хрипловатым голосом. Фил до сих пор помнит, как это звучало. Слова — нет, но голос, интонации… Помнит, как смотрел на небрежно уверенного Таскила в форменной одежде. Как не мог отвести взгляд от одновременно безжалостных и добродушных глаз. Как хотелось разбить резко и тёмно очерченный рот просто для того, чтоб тот заткнулся, и можно было не слышать, не слушать… Покаяния? Это было бы смешно, наверное, но чёрт бы с ним, можно и так. В подземельях, в цепях не до гонора. Чёрные всегда умели чувствовать, кто сейчас сильнее и когда лучше уступить, чтоб не завязнуть ещё глубже. Гордые, но не глупые. Только о покаянии тоже никогда речи не было. Вероятно, святые отцы в нём не нуждались. По крайней мере в том, которое он мог бы им дать. Клятв так больше не делать? Ха! Аксель почти уверен, что реши он ляпнуть что-то в этом духе, как глупый малолетка, и в глазах Тангора появится… разочарование. И горло от этой мысли пережимает намертво. — Вот, опять молчишь, — осуждающе подтверждает собственные слова Таскил, упершись ладонью рядом с щекой Фила так, что можно почувствовать знакомый запах масла от его запястий: то ли сосна, то ли кипарис — Аксель не разбирается в них, но успел запомнить по встречам в камерах терпкий и резкий запах. А в следующую секунду эта ладонь ложится ему на плечо, пронзительно и смертоносно ощущаемая кожей: тяжесть, жар, жёсткость мозолей на пальцах. И Фил закрывает глаза, почти оглушённый яркостью ощущений. В это мгновение он страстно желает, чтобы боль пришла скорее. Лучше прямо сейчас, потому что ему кажется, что даже под закрытыми веками его взгляд слишком… не соответствует обстановке. А когда придёт боль, всё станет нормально. Так, как должно быть: заключённый и допрашивающий его инквизитор. И реакции будут — хотя бы у одного из них — адекватные. — Не думал, — рука чуть сдвигается, обхватывает пальцами предплечье так, что Аксель чувствует, как под каждым, каж-ды-м, сантиметром чужой кожи на его собственной рождается жар, — что ты из тех, кто от страха закрывает глаза. Обычно ты предпочитал не прятать взгляд… Голос почти скучающий. Незаинтересованный. Лишь самую малость насмешливый. И Фил чувствует, почти как наяву, крюк, который ему загоняют под рёбра. Нет, серьёзно, почему к нему не мог прийти любой другой инквизитор? Такой, которому нужно хоть что-то сделать, а не просто… просто… просто, будь он проклят, быть. Ощущаться рядом. Это Таскила Тангора надо запретить законом, а не Лунное Причастие. — У вас неприятное выражение лица, — более идиотской причины он придумать не смог бы, наверное, даже пожелай специально. Но что-то же надо сказать. Раз Тангор так недоволен молчанием своего заключённого, надо удовлетворить его желание. Может, разозлится и ударит? Аксель почти готов поверить в собственный мазохизм, но слишком хорошо осознаёт не свойственный чёрным страх разоблачения. Нет. Нет-нет-нет, только не это. Он согласен на аутодафе, но не на то выражение лица, которое будет у Таскила, если… К Шороху. — Да? Настолько, что ты даже не хочешь понимать, что с тобой будут делать? — движение воздуха, и Фил чувствует дыхание, касающееся щеки. — Доверяешь? Нельзя смотреть, это не просто опасно, это смертельно опасно, но не открыть глаза тем более нельзя. Не-воз-мож-но. Так же, как не упасть в тёмно-серый взгляд. — Всё-таки нет? — Вы можете определиться, чего вы от меня хотите? От смеха Тангора дрожь бежит по позвоночнику, и Аксель подаётся вверх, опираясь на зафиксированные руки, но ладонь, только что державшая его за плечо, уже прижимается к груди, вдавливает в каменную поверхность стола до лёгкой боли, выросшей из тяжести, из скрученных от напряжения мышц. — Тшш, рано пока дёргаться, — негромко, весело урчит, как сытый играющий кот, Таскил. — Я ещё ничего не сделал. «Так сделай уже что-нибудь», — Фил с трудом проглатывает слова, просящиеся на язык. А просьбу продолжать просто прикасаться (это заклинание должны были запретить, оно слишком негуманно даже для пыточного, по крайней мере, в сочетании с некоторыми людьми), он не додумывает даже про себя. Нет, Шорох их всех забери, он, так и быть, согласен подписать признание под любыми нераскрытыми делами, но об этом будет молчать. Даже если его решат спросить, но, к счастью, подобные откровения никому даром не нужны. И тут Тангор начинает выстукивать пальцами какой-то ритм по его рёбрам. Аксель не может понять какой именно, но чувствует, как кровь в висках начинает биться ему в такт. Он снова закрывает глаза, уже не для того, чтобы спрятать взгляд, это бесполезно, всё лицо застывает судорожной маской, и ему очень повезёт, если её можно принять за ужас и трепет. Нет, в этот раз он пытается сбежать в подвечную тьму, чтобы слушать внимательнее: размеренное дыхание над головой, прикосновения — короткие лёгкие удары, которые под заклинанием начинают казаться болезненными, сладкими, ре-е-едкими. Интересно, точно ли это заклинание было создано для пыток? Или просто повторило судьбу самого распространённого орудия убийства — кухонного ножа, в своём нецелевом использовании? «Хватит, пожалуйста», — он почти готов просить. «Не останавливайся», — и горло сводит судорогой, потому что это запретно. Можно просить о милосердии, даже для чёрного — можно. Признать правоту того, кто сильнее — на этом держится вся иерархия, весь процесс воспитания, на этом держатся власть и порядок, а чёрные любят порядок, кто бы что ни говорил. Но нельзя просить о продолжении, лёжа на пыточном столе, даже если пытать ещё никто не начинал, если Шорохом меченный инквизитор просто занят мыслями о своём и никак не может перейти к делу, потому что ты не настолько важен, чтоб на тебя отвлекаться. — Знаешь, — указательный палец Тангора замирает, прижимаясь к коже так, что Фил чувствует тонкую, ноющую, тягучую, но почти неощутимую боль под ним, и не понимает, реальна она или это только предчувствие её, преддверие. — Фи-и-ил, ты меня слушаешь? «А есть варианты?» — Да… да. — Хорошо, — от ленивого одобрения в чужом голосе к горлу подкатывает тошнота. Не от голоса, нет, от себя. От собственной реакции. От радости. — О чём я? Ах, да, ты знаешь, что здесь, — почти поглаживающее, сводящее с ума движение пальца по коже, — есть болевая точка? Обычно, тебе не было бы больно при таком нажиме, надо было бы чуть сильнее, — Фил ожидает, что ему на практике продемонстрируют как именно сильнее, надеется и даже без почти, но нет, вместо этого ему достаются проклятые паузы. Уж лучше бы показал. — И мне интересно… знаешь что? Фи-ил? Думать под рукой Тангора — это какое-то насилие над личностью. С другой стороны, они ведь в пыточной, да? — Нет. — А сейчас тебе уже больно, Фил? — Таскил настолько искренне, почти по-детски любопытен, что Аксель чувствует, как у него «руки опускаются» и язык не поворачивается послать инквизитора с его исследовательским интересом подальше. Даже понимая, что это не всерьёз, что это шорохова игра — всё равно не может. Этот голос просто сильнее него. — Не знаю. Он ожидает в ответ… чего-то: насмешки, уточняющих вопросов, изменения силы воздействия, хотя бы. Это же пыточная, пы-точ-на-я, а не кабинет врача для медицинского обследования! Кто-нибудь объяснял это чудовищу, от которого шарахается половина коллег? Вероятно, нет, потому что вместо всех представленных Филом вариантов, Таскил просто убирает руку и отходит на шаг, пожимая плечами. Равнодушно. А Фил чувствует холод: согретый им камень под спиной всё равно высасывает тепло, тяжёлые широкие браслеты от цепей на руках и ногах, врезающиеся в кожу сильнее обычного, сырой воздух подвального помещения, скользящий по телу слабым сквозняком — всё стало слишком хорошо, ярко (это заклинание, это просто заклинание, это не Тангор, нет, ну пожалуйста, не настолько же!) ощутимо. — Не стоит так нервничать, — Таскил стоит в шаге от стола и, рассматривает его, наклонив голову к плечу. — Ничего страшного, мне просто было интересно. И только теперь Аксель понимает, что до боли в мышцах напрягся, чтоб не податься за чужой, разрывающей прикосновение рукой, когда Тангор оставил его в покое. Наверное, это ужасно. Хуже с ним точно ничего не случалось, но Фил не может это осознать, он просто ждёт нового прикосновения. Как, блядь, и учили святые отцы два месяца — смиренно. Ладно, к Шороху гордыню и прикосновения, просто пусть снова подойдёт, чтобы можно было чувствовать его близость. Как-то так, кажется, выглядит отчаяние, но не всё ли уже равно? — Мне тоже. — Серьёзно? — Что вас удивляет? — Аксель не смотрит в глаза, не хочет пытаться разгадать этот задумчивый взгляд и вместо этого прослеживает линию плеч, а потом прикипает взглядом к виднеющемуся за воротом горлу, в котором дыхание превращается в голос, действующий лучше пыток. Наверное, ему пора просить о спасении, но по стечению обстоятельств в тот самый момент, когда становится пора — уже не хочется. — Не ожидал найти в тебе исследовательский интерес, — небрежно дёргает плечом Тангор, делая короткий скользящий шаг, но не ближе к жертве, а в сторону. Теперь он стоит за головой и, чтобы попытаться увидеть его, нужно вывернуть шею. Аксель волевым усилием заставляет себя лежать спокойно, уверенный, что даже попытайся он — всё равно не смог бы увидеть. Если Тангор не хочет, значит так и будет. — Почему же? Мне тоже нравится узнавать новое… Предложение обрывается посередине, когда руки Таскила опускаются на его плечи и сжимают до боли, помогающей прояснить мысли, но всё ещё, к сожалению, не мешающей думать о том, о чём не следовало бы. — Тшшш, не кипишуй, — инквизитор уже отпускает его плечи и теперь ладони с музыкально-тонкими пальцами снова расслабленно лежат на горящей коже, прикрывающей ноющие, как после тяжёлых физических нагрузок, мышцы. Аксель давит в себе желание прижаться к чужой руке щекой, вплавляя в себя его прикосновение глубже и полнее. К счастью, он ещё помнит насколько неуместно и смешно это будет выглядеть. — Ещё немного и мне покажется, что ты… — задумчивое, неторопливо и насмешливое прикосновение к его влажной ключице, и Фил окончательно понимает, что боли хватило ненадолго, — хочешь продолжения, м? Наверное, надо испугаться того, что его мысли прочитали. Или возмутиться абсурдностью предположения. Вместо этого Аксель смеётся, почти срываясь в истерику. Потому что да, Шорох вас всех забери, он хочет продолжения прикосновений, от которых его кровь сходит с ума и кипит раскалённой, густой лавой; потому что да, он хочет нормального продолжения с пыточными инструментами, чтобы забыть о прикосновениях рук, вплавляющих память о себе, кажется, в самые кости, чтобы терять разум не от голоса, а от боли, ради побега из страшной реальности; потому что нет, он хочет, чтобы всё кончилось прямо сейчас, а лучше вообще не начиналось, и он оказался наконец-то на своей каторге, где сможет честно сдохнуть, задохнувшись пылью и дурным воздухом, а не собственным желанием, замешанном на чужом, насмешливо-равнодушном голосе. И это всё кажется ему бесконечно смешным, но ровно до того момента, пока Фил не чувствует, как Таскил коротко, успокаивающе гладит его плечо. «Не стоит так нервничать», — висит в воздухе непроизнесённым, эхом звучавших уже раньше слов, и Аксель замолкает, беспрекословно повинуясь невысказанному приказу, чужому желанию спокойствия и тишины в камере, прикосновению, прошивающему насквозь. Время течёт мучительно медленно и тягуче, как мёд, стекающий с ложки, загустевшее от чужой жуткой — желанной, будь они оба прокляты — близости. А инквизитор, кажется, о нём вообще успел забыть, думая о своём. «В самом деле, — горечь и кислота оседают на корне языка, пока Аксель жадно и глубоко вдыхает запах дерева и трав, окружающий Таскила, не пытаясь даже думать о том, сколькие из них используются для составления ядов. — Я никуда не денусь, верно, у почтенного господина инквизитора же найдётся много более важных вопросов, о которых стоит подумать, пока я с ума схожу от ожидания. Так и думал бы о своём, а меня оставил бы тихо загибаться в подвальчике, зачем здесь-то?...» Он думает о том, что было бы куда лучше, если бы Тангор вообще не обращал на него внимания, если бы не притащил сюда и не касался теперь, позволяя с неестественно обострившейся чувствительностью ощущать пульс в ладони на своём плече, вплавляя равнодушный жар жёстких пальцев под кожу, в мышцы, до самых костей. Думает, и сам себе не верит. Не было бы лучше. Безопасней было бы, здоровее — тоже. Но лучше, чем когда он рядом, быть не может, и это, именно это, по-настоящему мучительно и неизлечимо, это останется с ним, даже если ему удастся выйти из гостеприимных стен святых братьев. Память о том, как до боли сладко и жарко было лежать на пыточном столе под этой рукой, память о том, как молился о начале пытки, чтобы скрыть своё состояние. После этого нельзя будет остаться прежним. Это как клеймо на внутренней, кровавой, стороне кожи, невидимое глазом и нестираемое. — Зачем я здесь? — вопрос срывается против воли, но в этом молчании можно раствориться. — Вы же и так всё знаете… — Фил, конечно, я знаю, наши следователи и дознаватели хорошо умеют работать, — острый ноготь вжимается в кожу, и Аксель сжимает зубы от ощущения иглы, проткнувшей кожу. Он же хотел боли? У Тангора есть она для него. — Но в обязанности инквизиции входит не только вскрытие порока в юных душах, — Таскил низко наклоняется и его дыхание обжигает лоб как тавро. — Будет досадно, если ты примешься за старое, едва выйдешь, верно, Фил? «Я примусь, — думает он. — Чтобы увидеть тебя». «Я никогда больше, — думает он. — Чтобы никогда тебя не видеть». «Я хочу прикоснуться, — не думает он. — Сам». — Поэтому нам нужно поговорить с тобой о твоём поведении, — продолжает Таскил, усаживаясь на стол у самой границы действия заклинания, так, что тепло его бедра Аксель чувствует боком, даже сквозь одежду. Инквизитор определённо был лучшим своим пыточным орудием. — Я больше так не буду? — выталкивает Фил сквозь пересохшее горло. Это, наверное, даже сойдёт за шутку. — Конечно не будешь, — Тангор кивает почти ласково. И несильно, но это в обычное время, царапает солнечное сплетение, заставляя Акселя судорожно поджать живот, в рефлекторной попытке уйти от прикосновения. — Ты же умный мальчик, который не будет совершать одну и ту же ошибку дважды. У «умного мальчика» кружится голова от насмешки и одобрения в чужом голосе, от прижавшейся к животу ладони, с усилием, кажется, сминающим внутренности, не дающим дышать. Впрочем, тут имеет смысл подумать над причиной. — Я… — Надо только объяснить тебе, что ошибка заключалась в самом факте нарушения закона, а не в выбранном способе. Да? И Аксель, зачарованный и околдованный этим голосом, кивает: — Да… — Я рад, что ты со мной согласен, — звонкий хлопок ладони по телу, и Фил выгибается, шипя сквозь зубы, с ужасом понимая, что возбуждение не ослабевает, а усиливается. С каждым проклятым словом и прикосновением. Даже таким. «Мне никогда не нравилась боль», — думает он, а потом понимает, что вряд ли Таскил когда-нибудь пожелает прикоснуться к нему иначе. И, Шорохово племя, Фил не знает, согласился бы он на подобное, будь у него право выбора. Сама эта неуверенность в собственном решении многое говорила о здоровье его разума. — С вами тяжело не согласиться. Травмоопасно. — За это не беспокойся, — Тангор успокаивающе, почти, сука, ласково то ли гладит, то ли хлопает Фила по голове. — Только неприятно. Но для будущего здоровья полностью безопасно. Я беспокоюсь о твоём будущем. У Акселя вырывается какой-то невнятный всхлип-полувздох: — Серьёзно, что ли? — На самом деле плевать я хотел, — внезапно почти безэмоциональным голосом отвечает Таскил, усаживаясь поудобнее. Аксель только волевым усилием не закрывает глаза, чтобы не видеть вот этого вот — равнодушия — потому что больно. Потому что нельзя это признавать. — Но мне, во-первых, зарплату платят за это, во-вторых, должен же кто-то работать… — А кто кроме вас, да? — то ли яд (Фил знает, не подействует), то ли попытка поддержать разговор (абсолютно бессмысленные усилия, если Таскил хочет — он будет говорить, если нет — нет). — Я про тебя, вообще-то, — пальцы, пахнущие горькими травами и чернилами, в горсти сжимают его волосы, заставляя откинуть голову и закрыть глаза от тянущей, горячей проволоки от затылка до копчика, через позвоночник. «Не отпускай…» — почти не понимая, что ему говорят. — Что? — Кто-то же должен работать с нежитями, верно? Фил, не поднимая век, чувствует тепло прижатых к голове костяшек пальцев, на которые намотались его волосы, и не думает ни о чём другом. — Ве-е-ерно? — голос звучит протяжно, недовольно, крюком на леске вспарывая внутренности. «Боже». — Д… Да. — А для этого кому-то приходиться работать с тобой и другими идиотами, которые решили, что они самые умные и п… непревзойдённо оригинальные в своём творчестве… Да, Фил? После двух секунд тишины чужие пальцы скользят вниз и чувствительно сжимают шею у основания черепа: — Фил? — Я не знаю, — боль от шеи медленно ползёт к вискам, пульсируя в такт сердцебиению — быстрому — и мешает думать о чём-либо кроме того, чтобы прикосновение не прерывалось. Лучше — усилилось. Кажется, Таскил улыбается. Фил не видит — всё ещё не открывал глаз — но чувствует что-то в воздухе, в голосе, и боится увидеть эту улыбку. Боится мыслей о том, какой бы она могла быть на вкус, если бы… если бы… — Не хочешь со мной говорить? — вопрос, который не предполагает ответа, да и что ему можно на это сказать? Начать спорить? Отлично будет звучать! — На самом деле, полностью с тобой согласен, — Аксель мучительно ясно и чётко чувствует, как движение, биение в груди пытается остановиться, и почти сожалеет о том, что способны на это только лёгкие — не сердце. Таскил даже не… развлекается. Это внезапно разламывающе, испепеляюще до острой, яркой боли в груди и взрыва в голове. Оказывается, Фил надеялся оказаться хотя бы глупой забавой, не имея шансов стать кем-то важным. — У меня там документы, книга, которую мне дали всего на пару дней, семья, в конце концов, которой тоже надо уделять время, а то вдруг тоже слишком оригинальными себя начнут считать, вроде тебя, неловко получится, да, Фил? Аксель открывает глаза и смотрит в безмятежные, спокойно-равнодушные, самую каплю, по привычке, насмешливые глаза, и думает о том, что нельзя спрашивать, будет ли он достоин внимания, если исправится. Нет. Он не документы, не редкая книга, не семья. Он — проблема, требующая времени, которое можно было бы потратить на что-то более полезное или приятное. — Не хотел вас отвлекать, — у него во рту — полынь. — Конечно, — жёсткие пальцы отпускают шею, позволяя головной боли отступить, и Фил едва не стонет от разочарования, думая о том, что называться не мазохистом уже, наверное, нельзя. А потом судорожно вдыхает, когда те же пальцы прижимаются к яремной вене. Не палиться, наверное, тоже поздно. «Я не оригинален, — полубезумной мантрой проговаривает Аксель про себя. — Я НЕ оригинален». — Ты ещё не так уж безнадёжен, — давление жёстких подушечек усиливается, и это даже не больно — сладко до судорог внизу живота. — И, может быть, я даже не зря трачу на тебя своё время. По крайней мере, хотелось бы в это верить. — Вера да пребудет с нами, — почти бездумно бормочет Фил начало одной из выученных за эти месяцы молитв, и приходит в себя, только услышав почти беззвучный смех, который скорее сотрясает мелкой дрожью инквизитора (рука, скользнувшая по коже и прервавшая прикосновение), чем звучит в воздухе. — Воистину. Понимаешь, мальчик, — у Акселя под ложечкой сосёт от этого откровенного пренебрежения и самому себе надуманной нежности, — вера требует действий. И размышлений. — Понимаю, — кажется, у него странный голос, но какая к Шороху разница, ему же сказали, он не оригинален, и когда Таскил говорит — о чём угодно — это даже не удивляет. Слушать этот голос... — В самом деле? И о чём ты размышляешь? О своих грехах? Или, если хочешь, ошибках? — Нет, — то, что нельзя соглашаться, Фил понял, не смотря на своё состояние. Если, конечно, он хочет… хочет, чтобы Таскил не думал, что зря потратил на него своё время. Хотя бы это. — М? — в густом, вибрирующем голосе Тангора мелькает что-то смутно похожее на любопытство, и Аксель едва головой о стол не бьётся, до звона, сильно, чтобы протрезветь и продолжить говорить, а не смотреть и слушать. Инквизитор хотел с ним поговорить, да? Так он в начале сказал? — Я слушаю, что же ты замолчал, Фил? Он почти готов рассмеяться, не зная, что именно чувствует, когда Таскил произносит его имя, слегка растягивая, по-кошачьи насмешливо: восторг или боль? — Я думаю о том, что будет дальше. — И что получается? Фил молчит и пытается сформулировать что-то хотя бы отдалённо осмысленное, а не тот бред, что крутится у него в голове, но успехи его не превышают благоразумие и адекватность. — Фииил? — Господи! Да ничего кроме следующей, Шорох вас побери, встречи с вами не выходит! Горячая ладонь коротко касается лба, убирая растрепавшиеся волосы назад так, чтобы не мешали смотреть глаза в глаза, и Аксель умереть сейчас готов за то, чтоб Таскил не отводил взгляд и не отрывал ладони. Сгореть в жаре чужого равнодушного прикосновения. — Хочешь присоединиться к Инквизиции? «Что, блядь?!» — М-м… — Не уверен, что с твоим послужным списком тебе будет так уж легко этого добиться, — голос Таскила… обещающий. Проблемы и проблемы, но какая разница, на самом деле, что именно? — Однако, если ты постараешься… Фил, ты же будешь стараться, м? «Господи боже мой, Господи ты боже мой, что, что я могу ему ответить», — у Акселя воздух в лёгких выгорает и взрывается, до едкой, жаркой боли, усиленной шороховым проклятьем. — Да. — Молодец, — мимолётно хвалит его Таскил, прижав на мгновение ладонь к макушке сильнее и заставив Фила почти застонать. — Так вот, если ты будешь очень стараться — возможно, я ничего не обещаю, у тебя получится. Может быть, — смертельно ядовитый, насквозь отравляющий каждую клетку голос, — я даже возьму тебя тогда в ученики. Если ты очень постараешься… — Я постараюсь, — бездумно — безвольно — отзывается в ответ Аксель, не до конца понимая, что именно говорит. И зная только, что говорит — правду. — Я знаю, — Таскил одним коротким, быстрым движением спрыгивает со стола, и одним щелчком пальцев гасит “Одо аурум”, только почему-то — почему-то, Господи, по кому-то, за что и зачем? — ничего не проходит, кожа и внутренности горят и скручиваются только сильнее, и сильнее, и сильнее. — Ты способный мальчик, да, Фил? Он молчит. У него нет сил, у него просто нет сил — Тангор вырвал их, вместе со всем, что было внутри, со всем, кроме едкой как кислота пустоты внутри. И у него просто нет сил, чтобы отвечать. Да, он способный. Да, он постарается. Да, он очень постарается. Да, будь проклят Таскил, инквизиция, проклятья и весь этот мир, он приползёт обратно, чтобы умереть от отравления чужими словами, чужим дыханием, запахом горьких трав. Да. Да. Да. Но сказать он этого уже не может. Для этого нужны хоть какие-то остатки силы воли. Какие-то не уничтоженные Таскилом. Вот отрастит — и ответит. — Отдохни пока, — милосердно разрешает Тангор, и Аксель его в этот момент почти ненавидит. Возненавидел бы, если бы мог. — А брат Вернер пока закончит писать, и отведёт тебя в камеру обратно. И вот тут Фил начинает смеяться. Истерично и опустошённо. Точно. Брат Вернер, записывающий протокол дознания, о котором Аксель не помнил с самого появления Таскила. Брат Вернер, слышавший и видевший всё, что здесь произошло. Брат Вернер, который завтра подаст запись разговора в архив. Как он вообще мог забыть о том, что в камере не только инквизитор, вынимающий душу и сердце, разум и волю, но и ещё один свидетель его… Фил даже не знает, как правильно охарактеризовать для себя всё случившееся. Как иначе, кроме как «смерть». Приходит в себя он от тихого скрипа дверных петель, от понимания, что Таскил сейчас уйдёт и неизвестно, когда он снова его увидит. Увидит ли он его вообще ещё хоть раз до того, как «ОЧЕНЬ постарается»? — Приятного чтения. — Спасибо, Фил. Прислать тебе какую-нибудь книгу? У Акселя горло пережимает. Не надо книги, прийдите ещё раз. Он помнит — пом-ни-т — что у Таскила Тангора есть много куда более интересных и важных дел. — Пожалуйста. Возможно, если инквизитор отправит свою книгу, она будет пахнуть так же, как его руки. Остаётся надеяться на это и не думать о том, насколько такие мысли жалкие. Мать когда-то учила, что главное, правильно подобрать определение, вот и назовём это — болезнь, отчаяние, крохоборскую жадность — скромностью. Можно даже, антрураж — ха-ха — соответствует, смиренностью перед судьбой и небесами. Главное — никогда и никому не говорить, как эту судьбу и небеса зовут — сожгут же за богохульство. Или хотя б для того, чтобы не позорил грозное и, гм, непорочное имя Святой Инквизиции.