Белый ангел

Необузданный разврат. Неудержимое похмелье.       К мигающему свету я уже привык, он мне даже нравится — толпы не видно. К костюму привык тоже, хоть и до сих пор смешно на себя смотреть — будто в «Звёздных войнах» снимаюсь, не хватает только светового меча. Удивительно, но чем нелепее я себя чувствую, тем лучше выгляжу на сцене. Это хороший знак, сейчас я чувствую себя, пожалуй, даже слишком нелепо. Бессмысленная путаница жизни. Всё поглотит пустота.       К чему привыкнуть не могу, так это к тебе.       Пою о том, как бессмысленна радость, а сам радуюсь как дурак — музыка говорит, что ты уже на сцене. Мы сотни раз репетировали этот момент, я наизусть всё выучил: раз, два, три, четыре, на этот бит ты показываешься из-за кулис, на следующие четыре не спеша заходишь мне за спину, а вот — хоть я и не вижу — твои бёдра, обтянутые белыми брюками, двигаются в ритме, который знаком мне совсем не по песням. Сейчас прокричу «Изменчивая иллюзия, подделка!» и откачусь в угол тёмным комком ненависти, и перед Европой предстанешь ты. Не подделка и не иллюзия.       И опять покажется, будто я прежде никогда тебя не видел.       Видел домашнего Клеменса с растрёпанными кудрями и в нелепых свитерах. Видел неловко-развратного Клеменса, такого смешного в дурацкой красной помаде. А такого, как сейчас, может, и видел, но отчаянно хочу забыть, чтоб восхищаться заново — и, ура, восхищаюсь, когда сцена озаряется белым светом, и в нём возникает ангел. Ангел одет в белые брюки, перетянут ремнями, он парит над миром на огромных платформах. И поёт. Всё, что я видел, — Как текли слёзы. Все, что я отдал, Что я когда-то отдал, Я отдал тебе.       Отдал ты немало. Вот, скажем, волосы твои, — как ты боялся, когда тебе первый раз брили виски, я помню широко раскрытые от волнения глаза и встревоженное «Вы мне хоть достаточно волос оставите?». И только мы двое знали, для чего должно быть «достаточно». Ты ведь так любишь, когда я запускаю пальцы в эти ангельские кудри и тяну к себе, совсем легонько, чтоб не было больно.       Стою статуей на лестнице, затянутый в свои чёрные доспехи, и не могу даже головы повернуть: мне полагается только обводить устрашающим взглядом толпу. Она любит, когда её пугают и шокируют, а я как раз люблю пугать и шокировать, особенно если это так просто. Всего-то и надо, что пара громких лозунгов, побольше латекса, плёток и ремней. Ух, как нестандартно! А мне смешно — я-то совсем не такого Клеменса знаю. Ты любишь, когда всё нежно, порой даже слишком нежно для меня. Это я вечно резкий и порывистый, бросаюсь на тебя, кусаю, зацеловываю до боли, и каждый раз ты заново показываешь мне, в чём прелесть медленных влажных поцелуев, как лёгкое касание способно отправить меня в рай. Уже и не вспомню, где сначала возник этот контраст между нами — на сцене или в постели?       Красные вспышки возвращают меня в настоящее, и я хватаю ртом воздух, а взглядом схватываю едва уловимое движение твоего бедра, оплетённого чёрной сбруей. Всеобщее помутнение! Одностороннее презрение!       Сползаю со своего пьедестала, глядя во мрак аудитории. Какое-то пьянящее веселье поднимается к горлу, и я позволяю себе слишком уж резкий для моего образа жест, размашистый удар по воздуху — пусть энергия уйдёт туда, пусть не мешает петь. Смешно от одной мысли, что мы здесь и все думают, будто мы это взаправду. Как там сейчас, интересно, чувствует себя тот финский парень с неважным голоском. Только что пел, что вокруг война и ему от страха по ночам не спится, а тут мы… От глупых иллюзий Невозможно сбежать.       Я сам люблю творить иллюзии. Намажься красной краской — будет иллюзия крови. Надень кожаную сбрую — будет иллюзия жёсткого секса. Знаешь, я порой и сам не понимаю, где правда, а где очередные фокусы для благодарного зрителя. Намного легче разобраться во всём, когда никакого зрителя и в помине нет — есть только мы, одни в постели, без камер и вспышек. Твои плавные движения, мои грубые толчки и сбивчивое дыхание. Вот там, наедине с тобой, всё всегда настоящее. Ненависть победит И пронзит сердце Европы, Сожжёт паутину её лжи. И из этого пепла Мы восстанем в единстве.       Европа беснуется, бьёт прожекторами по глазам. Она не слышит того, что я пытаюсь сказать. И я бессильно отступаю. Всё, что я видел, — Как текли слёзы. Все, что я отдал, Что я когда-то отдал, Я отдал тебе.       Хочу ненавидеть от души — и не могу. Теряюсь в твоём голосе.       Ты стоишь перед бьющейся в экстазе темнотой — сколько их там, десять тысяч, сто, миллион? — и поёшь ей, тянешь руки сквозь свет прожектора, будто пытаешься взять в ладони холодное сердце Европы и отогреть его. Я всегда любил тебя за эту нежность. Это то, чего так не хватает мне. Из дальнего угла сцены, залитой красным, я наблюдаю за тобой, как завистливый Сатана за кружащим в облаках ангелом.       И подкрадываюсь к тебе.       Здесь пахнет горячей пылью и горьким искусственным дымом, но я уже так близко, что могу наклониться и втянуть аромат твоих волос. Так бы сейчас и сделать, а затем укусить беззащитно открытое ухо, повернуть тебя к себе и закрыть поцелуем рот…       Но это всё потом.       Сквозь вспышки можно различить смутные очертания толпы. Блестит что-то — не то глаза, не то камеры. Пусть блестит, пусть они увидят нас во всей красе. Может, кто-то заметит, как я смотрю на тебя искоса, как наэлектризованный воздух между нами того и гляди заискрится и наши тела запоют в унисон, как две катушки Тесла.       Ты извиваешься в танце у моих ног. Знакомые движения — столько раз для меня выгибалась эта спина, ногти впивались в ладони, двигались бёдра вверх-вниз. Вот этого точно никто не разглядит, это неосознанное послание мне одному. Спасибо тебе. Именно это мне сейчас нужно.       Трудно не улыбаться, когда восторг захлёстывает с головой. Я сдерживаюсь, но улыбка, наверное, слышна в голосе, когда я сквозь переливы твоего пения ору в лицо всей Европе: Ненависть победит! Любовь бесполезна! Ненависть победит! Радость умрёт!       Даже если мы проиграем — мы уже победили. Европа подарила мне прекрасное воспоминание: тысячи людей восторженно следят, как белый ангел, совершенство во плоти, склоняется передо мной, и мой кожаный сапог давит на нежную спину...       Зал взрывается рёвом экстаза.       Я могу петь о ненависти сколько угодно, но знал бы ты, как я тебя люблю.