***
Оказывается, Муцуки умеет не только скромно улыбаться, смотреть в пол и отмалчиваться, но и смеяться. Тихо, с надрывом и хрипом, презрительно наклоняя голову вбок и смотря так, что пробирает насквозь. Её скрипучий, пропитанный болью и отчаяньем смех разносится по всему особняку, он словно разрывает барабанные перепонки и ввинчивается в мозг. Её губы похожи на изломанную линию, а в не скрытом повязкой глазу можно увидеть столько всего, что лучше бы он был пустым. Мерзко и пронизывает до костей. Слишком тяжело. Им всем больно, они все не справляются. У Урие мелко дрожат руки и напряжённо ходят желваки, Сайко в очередной раз затягивается сигаретой и сбрасывает пепел прямо в чашку с недопитым кофе. Вся столовая и кухня уставлены грязными кружками, переполненными пепельницами и пакетами от заказанной еды. Поддерживать порядок в особняке перестало быть важным. — Не вижу ничего смешного. — Желание наброситься и встряхнуть Муцуки в надежде, что это поможет ей очнуться, слишком сильное. Нужно говорить, нужно заглушить её смех и своё раздражение. Нужно сделать хоть что-то, а не стоять столбом. — Это очень неразумный шаг с твоей стороны, ведь мы… — Урие-кун, не надо. — Муцуки поднимает руку с выставленной вперёд ладонью: останавливает, отгораживается, требует не приближаться и закрывается от них одновременно. — Я всё уже решил, и моё мнение не изменится. Я ухожу. Мне очень жаль. И ничего ей не жаль — все её слова сплошная ложь. Урие хочется спросить, когда же у неё появилось собственное мнение и способность принимать решения, хочется спросить, с чего это вдруг она резко перестала быть размазывающей сопли по лицу нюней, но не может. Язык совершенно не слушается, в горле пересохло, и всё нутро словно сжалось до размеров горошины. Слишком много бесполезных людей в одном помещении. Стоящая перед ним Муцуки не имеет ничего общего с той, которую он знал, эта совсем другая — рождённая смертью и утратами. И нет уже никакого “мы”. Их всех не покидает ощущение, что Муцуки пляшет на костях Qs, дробя и втаптывая в грязь те жалкие изломанные куски, что остались после ухода Сасаки. В том, что она не вернётся, Урие и Сайко полностью уверены, и всё, что бы они сейчас ни сказали, бессмысленно, все это прекрасно понимают. Муцуки говорит, что просто хочет пожить одна и вовсе не сбегает от них, говорит, что ей просто нужно время, но она всё равно будет заходить к ним на выходных и всё будет как раньше. Муцуки бросает отряд, оставляет их и уходит, даже не оглянувшись назад. Дрянь. Лгунья. Эгоистка. Неблагодарная мразь. Всё, что им остаётся, — это бессильно наблюдать за её решением и стремительно исчезающим силуэтом. Бездействие приравнивается к действию — они тоже втаптывают в грязь Отряд Qs. Дверь закрывается с почти неслышным хлопком, но кажется, что стёкла и стены начинают резонировать от оглушающего стука, и он набатом раздаётся в голове. Черепица разлетается на части, стёкла бьются и осколками падают вниз, каменные блоки рушатся и крошатся, хрустит и ломается мебель. Обломки дома впиваются в руки и ноги, дробят череп и пронзают насквозь грудину, нещадно прибивая жильцов к вздыбленному полу и погребая их под своей тяжестью. Особняк разваливается: куски камня становятся надгробной плитой, а грохот превращается в траурный марш.***
Постепенно из особняка исчезают привычные запахи и звуки. Нет аромата хорошо прожаренного бекона или мясного пирога, что делал Хайсе, выветривается одеколон Муцуки, нигде не пахнет машинным маслом от вещей Ширазу. Теперь есть лишь постоянный запах кофе и сигарет, иногда он смешивается с алкоголем и таблетками. Больше никто не кричит на весь дом так, что даже наушники не спасают, никто не стучит в дверь его комнаты и не говорит, что ужин готов, не журчит вода, ибо не надо мыть целую гору посуды и стирать кучу вещей. Никто не шуршит на кухне после полуночи, по вечерам не хлопает входная дверь, нет больше заливистого смеха и глупых споров, из тренировочного зала больше не доносится звук глухих ударов, никто не включает телевизор и не смотрит глупые, разжижающие мозг, программы. Теперь нет необходимости глушить всё вокруг музыкой. Шум, так раздражающий раньше, исчез, но от этого изо дня в день становится только хуже. Наслаждаться столь долгожданной тишиной не получается, мечта стала явью — и от неё воротит и хочется выть. Кричать, ляпать дверями, шаркать ногами или же с грохотом ставить посуду и двигать стулья — неважно. Лишь бы создать видимость присутствия, лишь бы заглушить тишину.***
Сайко передвигается по дому непростительно тихо, а из её комнаты почти не доносится звуков. Она и без того была совсем незаметной, и её активность отслеживалась лишь по исчезающим из холодильника продуктам, а теперь она и вовсе становится призраком, эхом мёртвого особняка. И если погрязнуть в собственных размышлениях и сожалениях, если забыть хоть на мгновение о ней, то может показаться, что это сознание играет с ним в игры по типу тех, что Конструктор подсовывал своим жертвам. Воспалённый мозг создаёт иллюзию чужого присутствия, блаженно-пугающий мираж, к которому тянешься из последних сил. Оказывается, он тоже, словно бездарный идиот, болезненно нуждается в людях, а на его шее есть короткий поводок социальной зависимости. Урие физически тяжело находиться в пустом особняке. Ему не хватает того прошлого, что безвозвратно утеряно. Дни сливаются в бесконечно серую неразборчивую череду мучений. Он возвращается в тёмный особняк после работы, а в голове мелькают сотни картин, как могло бы быть, если бы не… Раздражающий Сасаки стоит в дурацком фартуке с клубникой и огромной миской в руках, скромно улыбающаяся Тоору сидит на диване и пытается быть нормальной, а потом встаёт и идёт в прихожую, чтобы поприветствовать его, Ширазу, случайно надевший майку задом наперёд, размахивает руками и громко спорит с лениво уплетающей конфеты Сайко, которая даже на миг не поднимает глаза от планшета. И можно увидеть, как много у них эмоций, как быстро сменяются выражения их лиц, услышать десятки оттенков и интонаций в их голосах, ощутить запахи и тепло… Фантомная петля на шее совершенно не фантомно затягивается и душит. Сайко почти всегда молчит, ограничиваясь кивками головы, дёргаными движениями плеч или же короткими сообщениями со странными каомодзи, и вначале Урие думает, что у неё шок. Потом — что она не хочет с ним разговаривать, что он не заслужил, чтобы ему отвечали. Изо дня в день Урие разрывает от потока нахлынувших противоречивых мыслей и желаний, ему хочется не просто задать вопросы, а прокричать их, увидеть хоть какую-то реакцию, услышать хоть что-то в ответ, но вместо этого он лишь молча проходит мимо закрытой двери, так и не рискнув постучать, и обессиленно падает на заправленную кровать. Ему нечего сказать Сайко. Поздравить её (прочесть эпитафию) с тем, что она осталась одна с дерьмокомандиром, у него нет сил. Оглушающая тишина выкручивает разум, дробит его на части, и Урие лишь сильнее прикусывает губу, чтобы не кричать, и бесцельно водит кистью по холсту.***
На седьмой день (крупные цифры и иероглифы на экране смартфона бьют по глазам и сознанию каждый раз, когда он берёт телефон в руки) после похорон ему приходит сообщение от Сайко. Она просит разрешения поставить небольшой алтарь, чтобы провести поминальную службу не в церемониальном зале Управления, а именно у них в особняке. Просит у него разрешения почтить память Ширазу и сделать его не просто частью отряда, а частью семьи. Урие тошнит выпитым на обед кофе — он опять забыл поесть — от собственной бесполезности, и отчаяние душит так сильно, что он едва не сползает в туалете на пол и еле сдерживается от желания завыть. Он сам должен был додуматься до этого и всё организовать, но вместо этого опять облажался. Когда Урие возвращается в особняк, там повсюду стоят свечи и пахнет благовониями. Наконец-то его приветствует не зияющая чернота. В его доме поминальный обряд проходил не так, но он ничего не говорит встречающей его у порога Сайко, а лишь молча берёт протянутые ему бордовые чётки. Она впервые встречает по возвращению в особняк, и если бы не жуткий повод, то это было бы приятно. Небольшой алтарь украшен белыми и жёлтыми лилиями в чёрно-серебряных вазах, фигуркой Будды и горящими фонариками. На деревянной табличке выгравировано имя, а возле зачем-то лежит шлем Ширазу. Он, как и его владелец, такой же кричаще яркий, притягивающий взгляд и навевающий столько воспоминаний, что они все за раз не помещаются в голове. Осколки его смеха, банальных историй, детских дразнилок, глупых вопросов и их вечных споров всплывают в сознании и раздирают его на части. Ничто становится всем. Их обоих колотит и трясёт, и если Урие пытается сдерживаться, чтобы дочитать молитвы до конца, то Сайко нет. Она плачет за них двоих, оплакивая и скорбя не только по Ширазу — у них умер весь отряд сразу. Живая половина тоже умерла на той злосчастной миссии. Вместо привычного кофе они наливают рисовое вино и пьют с такой жадностью, что сразу становится ясно, что оба хотят забыться хотя бы на один вечер. Урие не спрашивает, где и как она его достала, лишь вновь подставляет осушенную кружку. Никто из них даже не смотрит в сторону пиал. Когда Сайко начинает говорить, её сиплый голос дрожит так, что Урие с ужасом понимает: она еле сдерживается, чтобы не продолжить плакать при нём. Даже спустя столько времени слова даются ей слишком тяжело, и до сих пор куда проще изъясняться жестами. Как будто вместе со словами изливается вся та постыдная боль, с которой она совершенно не в состоянии совладать и от которой ей неловко перед ним. Урие чувствует себя слепым идиотом, не заметившим чужой боли, что всегда была у него под самым носом. Она говорит очень долго и бессвязно, путаясь в словах и теряя нить повествования, но этого всё равно более чем достаточно, чтобы Урие проклял себя ещё раз. Сайко уверена, что командир самый лучший, а она лишь тянет его вниз, уверена, что он так много несёт на своих плечах, и именно поэтому она не может позволить себе взвалить на него ещё и себя со своими пустыми разговорами и глупым нытьём. Она говорит, что считает себя бестолковым следователем и недостойной того, чтобы находиться в отряде, говорит, что раз от неё нет пользы, то она постарается не быть хотя бы обузой для командира и не донимать его. Она говорит всё это не смея поднять глаза, а Урие смотрит на бегущие по её лицу тени, что перекрывают едва заметный блеск ниспадающих на плечи волос, и чувствует, как в нём взрываются звёзды и умирают галактики.***
Разве смеет он называться командиром отряда, если не уберёг отряд? Они ведь могли нормально тренироваться с Ширазу, чтобы тот получше освоил куинке, а не игнорировать его. Урие сам мог бы быть сильнее, быстрее, он мог бы быть умнее и изобретательнее, чтобы придумать хоть что-то, он мог бы… Мог бы… Мог бы… А мог бы? Разве смеет он слышать обращение “командир”, если вместо того, чтобы стать опорой и поддержкой, он лишь молчит? Он не смог найти нужных слов для Тоору, не смог достучаться и воззвать к голосу разума, а значит, плохо пытался. Опять. Он так и не смог подойти к Сайко и обнять её в утешительном жесте во время признания, а лишь нёс одеревенелые губами какую-то чушь, которую теперь даже стыдно вспоминать. Он видел, как она нуждается в нём, но не смог дать ей даже простого человеческого тепла. В который раз не смог. Он был не достоин прикасаться к ней. Урие лишь смотрит, как они страдают, и вместо того, чтобы протянуть руку и сделать шаг навстречу, он лишь падает вглубь собственного отчаяния, сожаления и самокопания. Разве смеет он смотреть хоть кому-то в глаза и называться следователем, если единственное, что он может, - это бездействовать, постоянно лажать и смотреть, как гибнут товарищи?***
Первые пару недель они оба выглядят даже хуже покойников. Жутко бледные, молчаливые, с красными глазами и с огромными припухшими синяками под ними: у него от недосыпа, у Сайко от слёз. Сасаки ушёл, безразлично бросив, что они сами во всём виноваты, Тоору ушла, даже не хлопнув дверью, Ширазу умер, а они не смогли достойно его похоронить. Каждый из них выдрал по куску сердца, и делать местную анестезию уже поздно — дыра в груди, где сломанные рёбра торчат наружу, ошмётками свисают кожа и раскуроченные лёгкие, не подлежит восстановлению. Через месяц Урие начинает закидываться снотворным и то только потому, что больше не может контролировать дрожь в руках и чуть не попадает под машину, засыпая прямо на пешеходном переходе. Сайко начинает встречать его по приходу домой: заспанная, помятая, в рубашке Сасаки и закутанная в клетчатый плед, что Ширазу купил незадолго до уничтожения семьи Цукияма. Она выползает из своего логова, словно моллюск из раковины, и медленно плетётся за ним в гостиную. Они всегда садятся на диван так, чтобы едва касаться друг друга плечами и коленями, а потом, так и не включив свет, растворяются в ночной тишине. Дышат они в унисон, впитывая в себя запахи газировки, шоколада, весенней свежести, бумажной волокиты и гульей крови. Разговаривать очень сложно и в принципе не о чем, совсем непонятно, что можно сказать, а что лучше держать при себе. Урие вообще предпочёл бы молчать, но чувствует, что больше не может, что ему жизненно необходимо выговориться и, что самое страшное, — в его словах нуждаются (ему девятнадцать и он впервые испытывает это чувство — оно пугает и заставляет смотреть на мир иначе). Нуждаются так отчаянно и болезненно беспомощно, что постепенно маленькая ладонь вылезает из-под пледа, и тонкие, такие хрупкие на вид пальцы с кислотно-розовыми ногтями хватают его за рукав. Даже сквозь ткань рубашки можно почувствовать тепло человеческого тела, что каждый раз пробирает его насквозь. Раньше бы он никому не позволил притронуться к себе, а если бы произошло такое досадное недоразумение, то скривился бы и стряхнул бы руку этого невежды. Раньше бы он еле сдержался, чтобы не измениться в лице, выпустив наружу презрение, и не выбросить после этого инцидента рубашку, а просто отнести её в химчистку. А сейчас он совсем не против. Соломинка в руках утопающей девочки-хикикомори. Рука помощи, за которую Урие хватается с ещё большим отчаянием, чем утопающие. Он совсем не знает Йонебаяши Сайко, не понимает её, она совсем ему чужая, и при этом она всё, что у него осталось. И от этого ещё страшнее.***
Мацури желает видеть его и поэтому вызывает к себе. Урие не хочет видеть никого, и единственное, от чего бы он не отказался, — это включить плеер и закрыть глаза, но вместо этого он рассасывает мятные конфеты, а в уборной поправляет галстук и рубашку, приглаживает волосы и замазывает синяки под глазами. На верного пса должно быть приятно смотреть. У Мацури острый взгляд голодного хищника, и только воспитание напыщенного индюка, который хочет сделать всё с как можно большим размахом и пафосом, не позволяет ему разложить Урие прямо на своём рабочем столе как раз поверх сметы о выплатах семьям погибшим на той злосчастной миссии. Это было бы почти смешно, если бы не было так бесцеремонно вульгарно и непочтительно цинично. Они стоят у огромного окна и смотрят на расстилающийся пред ними город. Острые шпили высоток утопают в лучах зенитного солнца и, словно страждущие, тянутся вверх за спасением. Блики скользят по идеально чистой глади стекла, но даже они не перекрывают их блёклых отражений. У Мацури в глазах контролируемая похоть, и её поводок всё длинее и длинее, а его речи о будущем правлении, новых куинксах и мире, что он построит, наполнены безапелляционной уверенностью в том, что всё вокруг будет принадлежать ему. Их подобие диалога — приказ подать голос. А послушные собаки должны выполнять приказы своих хозяев, чтобы всегда оставаться любимчиками. В голове эхом разносятся слова “новый отряд”, “командир отряда”, “второе поколение куинксов”, “новый отряд”, “командир отряда”, “пополнение личного состава”. У Мацури немного резкий одеколон и настолько холодные руки, что Урие вздрагивает, когда подушечки пальцев касаются нежной кожи шеи. Они просто скользят вдоль воротника рубашки, мягко оглаживая и настойчиво намекая. Жадность и желание Мацури сковывают по рукам и ногам, пропитывают насквозь липкой грязью кожу и разъедают всё внутри, вдавливают в пол, не позволяя даже спокойно вздохнуть. Мацури подходит так близко, что Урие чувствует, как ломается его личное пространство, а тихие слова в самое ухо опаляют кожу и оседают зудом на барабанной перепонке. Он говорит неспешно, смакуя каждое мгновение, наслаждаясь своим положением и упиваясь чужой зависимостью. Пока Мацури примеривается, с какой стороны откусить вначале, Урие очень хочется сломать ему челюсть, чтобы остановить этот липкий поток удушающей паутины. Предложение, от которого невозможно отказаться, Урие принимает, содрогаясь всем нутром, еле сдерживая рвотные позывы и с самой милой улыбкой на лице. Он лишь маленькая деталь, чьи желания не имеют значения. Деталь обязана работать исправно, остальное не имеет значения.***
Маска притворства подобно кагуне вгрызается в плоть, и когда Урие сдирает её с лица, ему кажется, что он срывает ещё и кожу вместе с мышцами. Чужой запах пропитал его насквозь, от него не избавиться, даже если тереть кожу мочалкой докрасна. Мыло щиплет разодранную плоть, огромное количество пены уже не помещается в ванной, сползая с края на пол, клубы горячего пара такие густые, что даже вытянутую руку он видит расплывчато. Монотонный плеск воды не заглушает роя шумящих в голове мыслей, которые безостановочно жалят сознание. Урие потратил слишком много сил, чтобы вогнать себя в жуткие рамки “так надо”, чтобы позволить столь сложно выстроенной башне из долга, личных потребностей и болезненных необходимостей рухнуть из-за собственной слабости. Он и так потерял слишком много, а сделал непростительно мало, чтобы опять оступиться. У него больше нет права на ошибку. Лестница в небо становится слишком крутой и неустойчивой, а пропасть под ней такой тёмной, что не различить дна. Возможно, его больше нет.***
Сайко кладёт голову ему на колени, и в полумраке комнаты её голубые волосы превращаются в чёрную воду, что медленно стекает по его ногам. Едва долетающий свет играет гипнотизирующими бликами на длинных прядях, и, не выдержав, Урие стягивает перчатку и осторожно, словно проверяя границы дозволенного, прикасается к ней. Её волосы очень мягкие и густые, в них тут же хочется зарыться всей ладонью, но вместо этого Урие лишь осторожно гладит макушку и чешет затылок. Сайко, свернувшаяся калачиком, выглядит меньше обычного, она вся такая хрупкая и беззащитная, что непонятно, кто только посмел взять этого ребёнка в следователи. Сайко прижимается щекой к нему и трётся об ногу, устраиваясь поудобнее, кладёт ладонь на колено и начинает вырисовывать бессмысленные узоры. Это так щекотно, что Урие не может сдержать смешка и начинает щекотать в ответ: водит пальцами по ушной раковине, едва проникая внутрь, теребит мочку, чуть поддевая ногтем маленькую серьгу в форме человечка — наверное, это очередной персонаж из её игр, — а после гладит шею и очерчивает линию подбородка. Они тихо смеются и возятся на диване: Урие продолжает щекотать ей шею, а Сайко пытается извернуться и укусить его за пальцы. Кусается Сайко очень больно, не жалея сил, а потом сама же целует место укуса, дует на него и говорит, что командир сам виноват и больше она его лечить не будет. Но стоит только провести пальцем по шее и плечу, что показываются в вороте растянутой майки, и всё начинается сначала. Постепенно лёгкая забава перерастает в нешуточный бой, где никто не хочет уступать противнику. Жар прикосновений разливается по всему телу, напоминая о том, что они всё ещё живые, что они не одиноки и есть друг у друга. Близость и открытость, которые они построили так спонтанно, всё ещё кажутся чем-то нереальным, выходящим за границы понятного. Болезненная потребность в тепле кажется такой правильной и необходимой, что со временем они отбрасывают все вопросы, а сомнения постепенно растворяются в ночи.***
Урие старается внимательно читать отчёты, но всё равно не улавливает их сути — иероглифы растекаются по бумаге, — нервно барабанит пальцами по столу и постоянно ёрзает. Сидеть на одном месте невозможно, очень хочется покинуть кабинет, сбежать из Управления. Стрелки часов фактически не двигаются, а стены давят и ограничивают. До конца рабочего дня ещё тридцать семь минут, но он уже выключил компьютер и теперь наводит порядок на столе, в который раз поправляя и перекладывая с места на место идеально ровные стопки папок. Девять чёрных папок он переставлял уже более двадцати раз — бессмысленное действие, но на большее его не хватает. Работать не имеет смысла, всё это может подождать до завтра. Управление он покидает на три минуты раньше положенного — непозволительная наглость. Урие просто очень нужно вернуться в особняк. Он спешит туда так, словно от этого зависит не только его жизнь, но и миллиона других людей. Огромный дом вновь встречает тишиной и запахом сгоревших тостов, но сегодня это не раздражает и не вынуждает чуть брезгливо кривиться. Форменный плащ аккуратно вешается в шкаф, ботинки протираются губкой и отправляются на полку, все движения выверенные и чёткие, а внутри всё скручивает от напряжения. Спускается Сайко, всё ещё замотанная в клетчатый плед, который тянется за ней, как королевская накидка. Она передвигается настолько тихо, что даже слух куинкса едва улавливает шаги, и только её импровизированная мантия выдаёт присутствие. Теперь она всегда встречает его с работы, во сколько бы он ни пришёл, а иногда, если ложится спать утром, и провожает. Им обоим нужно видеть и слышать друг друга, прикасаться и чувствовать тепло, знать, что они не одни. В огромном особняке слишком одиноко и пусто, чтобы быть порознь. Это их жизнь теперь. Сайко ставит кипятиться воду, чтобы заварить кофе — их совместные вечера начинаются только так, — а Урие пытается подобрать правильные слова. Пока он был в Управлении, ничего хорошего придумать не получилось, сейчас в голове тоже пустота. Он не знает, как начать. Точнее, знает, но всё выглядит как-то слишком несуразно и косноязычно. После “того дня” от их жизни остались лишь руины. Чудесного возрождения, словно у феникса, восстающего из пепла, не будет. Им придётся отстроить всё с нуля. Всё тело напряжено от нетерпения, ещё немного, и судорогой начнёт сводить мышцы. Некоторые новости требуют особой подачи, а ещё он банально не может предугадать её реакцию. Урие не знает, есть ли у них право на ещё одну попытку, но очень надеется, что изменения, к которым он так долго шёл, не будут восприняты отрицательно. Призраки бывшего отряда укоризненно молчат и недовольно качают головой. Затянувшееся молчание пугает. Сайко разворачивается к нему и подходит ближе, ладонь тут же по привычке ложится ей на голову, и Урие начинает перебирать мягкие пряди на макушке, чуть стягивая резинки, чтобы зарыться в волосы, а Сайко прижимается лицом к его животу и теребит пуговицу. Маленький каждодневный ритуал, не позволяющий сойти с ума и удержаться на волнах жестокой реальности. Кончики пальцев покалывает от напряжения, а собственная нерешительность злит. — Три следователя согласились на проведение операции по вживлению куинке. — Слова царапают горло, возможно, он запинается — сложно понять. — Операцию проведут на следующей неделе, в понедельник. — Какой сегодня день? — Её голос очень хриплый, дрожащий, и сама она словно сжалась. — Вторник. — Урие нервно облизывает губы и сглатывает. Кажется, что волнение достигло своего апогея. — Сколько прошло после… — Сайко не заканчивает фразу, но в этом нет необходимости: теперь ведь у них всё делится на “до” и “после”. — Два месяца и двадцать один день. Итого восемьдесят два дня. — Урие считал каждый прошедший день. Пользы это не принесло никакой, но почему-то так было проще. Отвлекало. Сайко молчит, смотря куда-то в сторону и нервно постукивая ногтем по железной пряжке ремня. Тихий стук и бурлящая вода в чайнике заполняют гнетущую тишину на кухне. Дышать спокойно не получается, ком в горле душит. Неправильная реакция, слишком долгое молчание. — У нас… У нас будет новый отряд? — Когда Сайко всё же решается посмотреть на Урие, то на её лице чётко отображаются недоверие и страх. Круги под её глазами лишь на пару тонов темнее, чем у него, они оба одинаково бледные и осунувшиеся. Мёртвый отряд внимательно наблюдает за ними, слушает, ловя каждое слово. — Да. Цзинь Ли Сяо, следователь первого класса, возраст девятнадцать лет… — У нас будет отряд, и мы начнём всё заново? Сайко хватает его за галстук и тянет на себя, заставляя наклониться. Она пристально всматривается ему в лицо, словно не верит и ждёт, что это окажется глупым розыгрышем. В её глазах плещется столько эмоций, что Урие фактически тонет в этом океане болезненно-отчаянной надежды. — Да, заместитель командира отряда Йонебаяши Сайко, отряд куинксов начнёт действовать в обновлённом составе, и мне нужна ваша помощь. — Урие говорит на полном серьёзе, надеясь, что теперь всё будет иначе. — Командир отряда Урие Куки, следователь второго класса Йонебаяши Сайко готова приступить к выполнению своих обязанностей! — Её голос всё ещё хриплый и дрожащий, но в нём наконец-то появляются нотки радости. Это лучше, чем беспробудная апатия. Сайко вытягивается по стойке смирно и, приложив ладонь к виску, отдаёт честь. Они улыбаются друг другу так широко и открыто, что даже не верится, что так можно. Урие ничего не говорит, лишь снова кладёт ладонь ей на голову и легонько треплет по волосам. Её улыбка стоит любых усилий.