Поговори со мной, солнце

Солнце исчезало. Оно погружалось в густые кроны деревьев, как погружаются изломанные штормом корабли на дно сине-изумрудных морей, и его последние, уже слабые лучи не могли разогнать сумерки, медленно опускавшиеся на Олачиль. В иные дни на смену солнцу пришли бы золотистые колдовские огни, похожие на сонмы светлячков, укутывавшие город нежным и мягким светом, как шелковой простыней, до рассвета. Но сегодня, в ночь после похорон королевы, огни не вспыхнут, и Олачиль утонет в глухой темноте, холодной и влажной лесной сырости, на грани чувств отдающей спокойствием склепа. Неясные отблески света в окнах домов и башнях королевского дворца не разгонят тьму, и она саваном падет на скорбящий город своих созданий. Бог этой тьмы, ее единственный и полноправный властелин, стоял на одном из дворцовых балконов и смотрел вниз. Там, внизу, разрастались и крепли, как кусты дикого шиповника, тени, забирая себе шаг за шагом дома и улицы, башни и стены. Бог мог бы, если б захотел, еще различить в густеющих сумерках размытые очертания Олачиля, но вместо города он видел перед собой его королеву. Дряхлую старуху с острым взглядом, которая нежно улыбается подступающему к сердцу холоду, мраморную статую, новую, установленную только сегодня над свежей, такой совершенно обычной могилой. Сухую и ломкую фигуру полого, несмело касающуюся пальцами его собственной протянутой руки. И неизменным призраком за всем этим – теплую улыбку молодой еще светловолосой женщины, гревшую сердце так, как никогда не смогло бы его холодное черное пламя. – Может быть, ты все-таки пойдешь внутрь? – прозвучавший за спиной низкий голос заставил его вздрогнуть, вернуться обратно в реальность стремительным и резким рывком, – Темнеет. – Друг мой, ты что, и правда говоришь мне бояться темноты? – он слегка оборачивается и приподнимает голову, когда его собеседник подходит чуть ближе. Тот высок, намного выше любого человека, ибо от смертного рода в нем нет ничего. Из троих изначальных Повелителей, ведущих свои войны во внешнем мире, за пределом укрывающих Олачиль защитных чар, Гвин был единственным, кто явился почтить память правительницы людей. – Я говорю, что в этом году выдалось холодное лето, и что ты простоял здесь, не двигаясь, почти два часа, – повелитель света слегка качает головой. На нем сейчас нет его знаменитой короны – в этой сокрытой от мира, пронизанной тьмой земле он не правитель, а гость. И тем не менее в его движеньях и словах проступает все та же властность, уже не привычка, но часть существа, неотделимое свойство характера, – Ты мог хотя бы подумать о том, что бы сказала на это твоя жена. – Мою жену похоронили этим утром, и даже Нито не разговаривает с теми, кто отошел в должный срок, – он хмурится резко, почти зло, в сгущающейся темноте его зеленые глаза кажутся черными, как сущность самой человечности. – Манус. Тот выдыхает, прикрывает глаза и проводит по лицу ладонью. Вся злость уходит, подобно схлынувшим во время отлива морским волнам, оставляющим после себя пустой и безлюдный берег. Он кидает на немой темный город еще один взгляд прежде, чем наконец-то уходит с балкона. После промозглого летнего вечера комната встречает его духотой и иссушающим жаром. Высокие изящные светильники затушены и каминное пламя, единственный источник света, танцует, отбрасывая на стены гибкие тени и погружая пространство в рыжеватый полумрак. Два бога устраиваются в креслах подле него, один – гордо и прямо, с неизменным королевским достоинством даже в неподвластной земле, другой – устало подперев рукой голову, прикрыв глаза, будто вовсе не желая видеть мира вокруг этой ночью. Они молчат долго, воплощения света и тьмы, две неразделимые противоположности. Тени танцуют, колеблется свет несвященного, смертного огня, скрадывая свежую седину в рыжих волосах Мануса и расчерчивая ржавыми тенями загорелое, обветренное в воинских походах лицо Гвина. Повелитель солнца молчит и думает, и вглядывается в изможденное лицо своего друга – и врага, вечного соперника и незаменимого отражения. Он не понимает, его мучает вопрос, который нельзя задавать сейчас – и не будет шанса задать после. Манус открывает глаза и встречается с ним взглядом. – Ну? – Так почему? – не все вопросы можно похоронить в глубинах памяти, как мертвецов во чреве земли. Этот тлел долгие годы. Пора наконец дать ему догореть. – Ты мог бы подарить ей бессмертие, ей и всем прочим. Это в твоей власти, ты – божество, такое же, как Ведьма, такое же, как Мертвец. «Такое же, как я» – Гвин не говорит этого даже про себя. Слова всегда имеют силу, и великая гордыня горит во всех, кого коснулось священное пламя в начале времен. Эта гордыня объединила их четверых. Возможно, она же однажды их и погубит. – Потому что моему народу не нужны божества, и ничто не должно длиться вечно, – в усталом голосе проступает твердость, холодная и мрачная, как могильный гранит. Даже лицо темного повелителя сейчас похоже на гранитную маску – слишком много резкости в привычных, обычно таких мягких чертах. В нем тоже есть все это, в конце концов. Пусть он и не назвал себя правителем своего народа, не протянул руку, чтобы взять – завоевать – себе весь мир… Гордыня иного рода – но гордыня все равно. – Пламя разгорается и гаснет, – продолжил Манус, – люди рождаются… и умирают. Мир движется дальше, ибо это в его природе. – А ты не думал, что природу можно изменить? Мы – боги, это в нашей власти, – слова даются тяжело, но это правда, это то, о чем думает владыка солнца. Это то, во что он верит. – Ты зовешь нас богами… ладно, пусть так. Но мы – боги, порожденные этим миром, а не наоборот, – он отворачивается, смотрит в огонь, вспоминая, как разгоралось в сердце мира совершенно иное пламя. Гвин тоже смотрит и тоже вспоминает, и думает о том, что его собеседник не прав. Они уже изменили мир однажды – явили ему огонь, бросили вызов драконам и возвели на их костях свои города. Они уже направляли судьбу своими руками – так почему им не сделать этого снова? Он говорит все это Манусу, конечно, но тот лишь усмехается, вымученно и горько: – Ты зря приехал сюда, старый друг. Ты ошибаешься, и по ошибке развязал войну. Я не пошлю свой народ умирать на ней, и не важно, правлю ли я один или нет. Не пошлют и те, кто будут после меня. – Я тебя понял, – кивает Гвин. Ответ ожидаем, ибо это то, что он в силах понять. Гордыня и слепая вера в свою правоту, – но я здесь не только за этим. – Я знаю, – бог тьмы улыбается, и в этой улыбке, все еще горькой и усталой, внезапно скользит что-то светлое. Впервые за весь этот долгий вечер, – Не беспокойся, я буду жить дальше, долго. Может быть, несколько десятилетий. – А потом? – с Пламенем в мир пришло неравенство. Пришли свет и тьма. Повелитель солнца думает о том, как его свет будет сиять без теней. Это пугает. И это… манит? – Потом… мир будет двигаться. Я выберу и обучу тех, кто сумеет позаботиться о моем наследии. Оставлю им все и отправлюсь туда, где меня уже ожидают. Я верю, что они справятся, но… Ты ведь защитишь их в случае чего, правда? – Обещаю, – лжет Гвин, не признаваясь в этом – пока – даже себе в своих мыслях. Танцует, догорая, огонь в камине, танцуют колеблющиеся, гибкие тени. Хотя, пожалуй… было бы лучше без теней.