Делайте со мной все что захотите

Дрожь по всем пальцам и в то же время испарина на спине. Она лежала лбом к заплесневелым кирпичам, на колючем сене, в грязном платье, в грешном теле. Катя, Катюша, Катенька — в голове отголоски, он был ещё перед ее глазами, а на самом деле перед глазами только слёзы в предвкушении страшного. «Стреляются» — шептала она, шептала и плакала. «Избейте меня, высекайте розгами, продайте, загубите, задушите, убейте, но не трогайте Алёшеньку, он слишком светлый и ангельский для этого.» Она шептала в бреду, все тело дрожало от жара, потрескивали засохшие травинки пшеницы под ней, на верху кто-то кричал, тарахтела повозка, кони как всегда ржали, издали было слышно постукивания по горячему металлу, но только ей не было до этого дела. «Муж мой, свет мой, родной, святой мой, услышь меня, будь благоразумен, я все сделаю, слышишь, все! Ты не пострадаешь, я не позволю, только не из-за меня.» Темень, тьма, единственный свет был от ее светлой хоть и искушённый души, до того момента пока хлипкая, деревянная дверь широко не растворилась. Она задрожала ещё больше, насторожилась, поднялась на ноги и притаилась как хищный зверь перед прыжком на свою добычу, а может быть и как загнанный в угол рябой заяц, и только сердце у него колотилось при виде волка. Темная тень сползала по стене, а постать была чернее тени. Шаги, шаги, шаги. Сквозь туман или в голове или в погребе, она слышала не просто шаги: какой-то лишний, третий звук присутствовал в этом эхе, что отбивался от холодных, зябких стен. Трость. Деревянная трость. И тут она почти заплакала, это был он, если бы не он, о Господи, она бы уже была бы в Польше. Григорий Петрович. Он был воспален, он горел страшным огнем, он дышал как подбитый зверь очень громко и тяжко, и хромал он ещё пуще. Почти бешеный, страшнее чем когда-либо. С фонарем в руке и с сумасшедшим взглядом. Она не могла пошевелится, время как будто тянулось и каждая секунда была как последняя. В голове мутнеет, а на лбу проступила предательская вена, ей стало страшно, хотя в принципе уже и нет смысла боятся - хуже уже быть не может. Он увидел ее, ему казалось, что он просто полетел с катушек. Это все она, какой же он дурак, это все она. Его мысли смешались, руки затряслись. Господи, какой дурак! Человек всегда ищет виноватого, особенно такой эгоистичный человек как Молодой Пан Червинский, в ожидании смерти неизбежной, в предательским страхе, прямо как там, на войне. Он ценил жизнь и хотел ею жить, и в голове не укладывалось, что он хотел жертвовать ею от страсти, от ревности и от жажды. Она. Катя. — Ты… — полугромкий надрывистый шепот разорвал немоту над ней. — Это ты во всем виновата. Ты… Проклятая. — ночь молчала, говорил он. Полубред, полуистина. Он налетел на нее, руки схватились за горло, ее тонкое почти лебединое горло, хотелось сдавить его пока она не будет кричать, пока не закричит его имя, пока не станет молить, рыдать, стонать. Он в бреду, но в гневе. Тело маленькое, совсем ещё девичье. Девчушка, чертова девчушка. А он умрет завтра из-за нее. Ну уж нет. (Хотя он и мог бы.) Низкая, худая, меньше него, глаза огромные устремлены в молчании на него. Он близко, прижимает с силой ее к этим мерзким стенам этим мерзким способом. Ее колотит, лицо краснеет, губы трясутся. И только зойки страха срываются с них. Револьвер был при нем, и очень быстро он оказался у ее виска. Ее затошнило - он сумасшедший, помешанный, отчаявшийся. — Да я прямо сейчас могу тебя убить. — одна рука на шее, прижимает голову к стене, другая направляет дуло и с силой вжимает прямо в висок этой маленькой головушки. Шепот злой, хищный, горящий. Он не шутит, нет причины шутить. Она не может смотреть на это лицо, лицо маньяка, она видит в нем, в этих черных, без капли просвета глазах свою смерть, свою гибель. За что он винит ее? За любовь, за побег, за смерть матушки, за предательство? — Это все из-за твоего упрямства! Ну что тебе стоило просто согласится, просто не сопротивляться, дрянь! — Он срывается, его голос все громче и громче звучит в ее ушах, и отбивается луной в голове. — Это все из-за тебя, только из-за тебя. Ничего бы этого не случилось… Ну что тебе стоило? Что? Он рычит, рука на револьвере трясется все больше. Он, что думает, что она сама себя не винит? Что он в ней нашел? Зачем он мучает их всех? Она наконец-то решается на него посмотреть. Слезы текут по щекам, чистые, кристально прозрачные слезы, ему кажется, что он может видеть в них свое отражение. А она увидела в нем похоть, и неразборчивое биение сердца. Он сдавил ее горло больнее, как зашморгом, дышал тяжело ей прямо в лицо. А она видела Лёшеньку, он был в ее голове, в ее сердце, ее единственная любовь, муж перед Богом и перед совестью. Звуки выстрелов терзали ее помутневший разум, этот черт перед ней он очень хитёр, завтра он погубит его, погубит ее свет, она готова делать все, что он хочет. — Григорий Петрович…– Это были её первые слова за этот день. Она не мигая смотрит в выкаченные глаза, в омуты ее гибели. Она хватается за его руку, что держит шею, с надрывом и с показушной нежностью. Она тянет его ладонь за своей рукой и срывает ею, когда-то бывшее дорогим подарком Анны Львовны платье, а сейчас лишь запыленные тряпки. Она оголяет смуглое в свете фонаря плечо, тонкие очертания ключиц, и неприкрытая более кружевом грудь также оказывается перед его глазами, она продолжает вести его руку, пока не останавливает ее на своей груди. Он отпрянул, его глаза расширились и забегали потерянным взглядом по ней, словно водой облитый он шатался и густо выдыхал ей в лицо. — Я прошу Вас, Григорий Петрович, делайте со мной все что захотите, умоляю. Я согласна на все, что пожелаете, на все что скажете, слышите, на все… Она шептала ему в ответ на одном дыхании, тихо и судорожно, ее сердце все быстрее билось под его ладонью. Он молча, затменно и бегло перемещал взгляды то со своей ладони на ее обнаженной коже, то на ее лицо, тряслась его рука и тело его тряслось, от ещё не забытого страха, но и от желанного тепла вокруг его ладони, ее сосок упирался прямо ему в кисть. Он слишком долго этого хотел. — Только сжальтесь над ним, прошу… Ее тельце, ему казалось эфемерным, но было прижато к нему, их лбы соприкасались, ее рука крепко держала его шею, пальцами впиваясь в затылок с такой силой что аж побелела кожа, вторая ее рука трепеталась над его рукою, что невольно сжала ее грудь в напряжении. — Откажитесь от дуэли… Он дышал громче ее шёпота, она плакала, но беззвучно, закрыв глаза. Григорий ещё больше впечатывал ее в кирпичную стену, Кате пахло сыростью, ликёром и потом. Ей резко снова стало очень жарко, температура поднималась от горячки. Она чувствовала, что может отключиться. Но тут он резко отскочил от нее, как от чумы, и его ладонь оставила липкий след на ее груди, обдуваемый холодом погреба. Она вскрикнула от неожиданности. — Поздно. Ничего уже не изменить. — она не узнала его голос, он звучал одновременно испуганно, но и как будто она выбила его из дыхания. Он смягчал в лице, пропала та свирепость в сдвиге его бровей, он выглядел напуганным, отчаянным, в глазах его плескался первородный страх. Но это не успокаивало Катерину, он не сдастся, этот человек придумает любой способ: реванш, дуэль, смерть. Это все действительно из-за нее. Он отвернулся от нее, направился к двери, кидая в Катерину глухие проклятья и собрался уходить. «Алёша, свет мой, любовь моя, ты моя жизнь ты мое настоящее и будущее, без тебя я пропаду, меня просто не будет. Я не позволю, я костьми лягу, но я сделаю все возможное. Даже если мы не увидимся, даже если это все мираж и мы и не виделись никогда — я не дам этому случится. Ты будешь жить, и в сердце твоём всегда буду жить я.» — Григорий Петрович! — она кидается к нему в колени, его лицо освещается лунным светом от двери, она хватается за его одежду как за последнюю соломинку, как голодающий она умоляет его, обнимая его ноги. — Вините меня, не его. Он ведь не хотел этого, он просто хотел дать мне вольную! Я вас умоляю, он ведь не хотел ничего дурного! Оставьте его, оставьте прошу! — она смотрела на него снизу, молила как Господа Бога. Он же смотрел на нее ошарашенно, пока она кричала, цеплялась за него, он никогда не видел ее такой. Она рыдала, цепляясь за его мундир, за его брюки. — Я все сделаю, все сделаю, все… — Она шептала, как сумасшедшая. — Даже не надо меня просить, я буду молчать, я буду только вашей, Григорий Петрович, умоляю… Она схватилась за пряжку его штанов, она забыла что такое гордость и честь, не думая о себе в этот момент, она просто поклялась что сделает все возможное, ей уже все равно, ничего не имело значения. Она громко всхлипывала, что сбивало его с толку, и он сам не понимал, что происходит. Её руки то продолжали обнимать его за бедра, то с неумением тряслись над его ширинкой. Катя смотрела на него с безграничной мольбой, ее огромные глаза пожирали его. Он забылся на момент, как мальчишка оробел на секунду, кровь клокотала в висках, все мышцы напряглись. Червинский был переполнен чувствами, эмоциями, и в голове его происходила буря, рой, война. Напряжение парализовало его ненадолго. Он столько раз думал об этом, забываясь за коньяком или вдыхая пары опиума, он отчаянно бредил нею, этой мерзавкой крепостной. Поцелуи те, украденные ним, были в памяти так же свежи, как сегодняшний день. Он хотел эту добычу, и пусть в этих делах охотником он по жизни был ладным, но эта жар-птица была для него желанным трофеем уже давно. Катя вздрагивая всем телом, пыталась снять его брюки, все ещё стоя на коленях, ее волосы, бывшие пышной прической, беспризорно ниспадали аж до пояса. Прекрасные кудри, тонкие руки и замученное, страдальческое личико, что блестело от слез. Он опьянел и отрезвел одновременно. Злость? Он был не уверен. Желание? Безусловно, но не только. Ревность? Да, но на каких причинах? Он хотел ее, всей душой и во все смыслах. Воспылал к ней телом, от отказа сначала, но потом от не понимая: чем он хуже чертового Косача. Он хотел доказать ей, ждал когда она сдастся, но не думал, что здесь и сейчас. «Я завтра умру.» А собственно, таких крепостных, как она не обязательно водить в панские хоромы и кабинеты. Для него это уже ничего не поменяет, а о ее дальнейшей судьбе, после завтрашнего утра, он уже навряд ли будет пектись. «К черту все!» — Ты моя. — Он почти приказал, за волосы поднимая ее от своих ног, со штанами она так и не справилась. — Да, я только Ваша, Григорий Петрович.– она всхлипнула от короткой боли, и увидела в его глазах, что уже нет назад возвращения. Она подлила ещё больше масла в огонь, он воспылал как пожар, и сквозь пелену бывшего оцепенение на его лице появлялся дурман, и улыбка в уголках губ начинала расцветать. Перед глазами у нее вспомнилось его лицо, когда он высекал Галю, привязанную к столбу, он получал наслаждение от боли. Ей захотелось перекреститься, и больше всего в мире просто исчезнуть. Она осознала, что сейчас должно произойти. Но не осталось у нее слез. Не осталось криков. Хотелось спрятаться в объятьях Павлины, или в уголке под образами в своей комнате, хотелось умереть. Он поцеловал ее. Это не было похоже не на его ранние поцелуи, и точно никак не похоже на поцелуи Лёши. Он делал это быстро, чересчур напористо, неприлично, грязно. Его язык был у нее во рту. А рука его с револьвером обхватила ее за шею, другая же за туловище, и сдавливал он ее тело, как силками скручивал, не прекращая губами к ее губам жестоко прикасаться. Она вздыхала в рот ему очень часто и хрипло, как будто плача, но это не мешало Червинскому. Они снова оказались у стены. И спина ее уже изнывала от трения об шероховатую кладку кирпичей, а платье все больше пачкалось глиной. Григорий целовал ее долго, вжимаясь в нее грудью, стягивая туго волосы у нее на затылке. Ей болело, и было страшно, душа ее трепетала, молила она молча у Господа прощение, если видит он это бесчестие; перед суженным ее, Богом повенчанным, она тоже прощение молила. Глаза ее не смыкались, а лишь бездейственно блестели кристаллами слезинок. Все тело мужское было прижато к ней, как никто раньше себе такого с ней не позволял. Она была невинной, Анна Львовна всегда называла ее ещё ребенком, и имела ее за дитя, а не за молодую девушку. Но в этот момент, глупая была уверена, что это подкупит его, он ведь так давно за ней гонялся. Зачем она ему? Зачем, столько делать ради обычной «пошлой» игрушки? А он все продолжал разгораться, его рука снова опустилась на место оголенного плеча, потом к платью, к растянутому рукаву, которое он тотчас же резко рванул вниз, закусывая ее нижнюю губу в поцелуе. Резкий звук треснутого шва, в ее голове звучал как гром. А молнии в это время обрушались на ее неподвижное лицо, она медленно теряла себя, ей казалось, что от стыда она умирает, но без остановки усы мучителя царапали ей раскрасневшиеся щеки, воспалённые от укусов губы, и мокрую скулу. Он отпустил ее грудь, и резко схватил ее руку, ему почему-то захотелось чтобы она почувствовала что-то, ему хотелось ею обладать, но он чувствовал, что это должно быть что-то особенное. Это не просто петербургская распутница из дома терпимости, это не очередная канареечка, не актрисулька, что за пару червинцев и шампанское отдастся тебе прямо за кулисами, он осознал, что Катя для него — отличие от всех остальных. Ее руку он прижал к своему животу, и тянул ее руку за своей прямо к ширинке брюк, там где кровь в его организме сейчас билась пуще всего. Он заставил ее обхватить его естество сквозь штаны, и руку ее накрыл своей, ладонью она чувствовала его, и слезы всё-таки потекли у неё по щекам. Она не могла на него смотреть, ее глаза упёрлись в колыхающийся фонарь, что размывался у нее перед глазами, она не понимала или она теряет сознание, или просто из-за слез она ничего не видела. Она старалась быть отстраненной, пережить это, надеясь, что это закончится поскорее. Ее вернул в реальность холодный металл прижатый к ее подбородку. — Смотреть на меня! — Григорий Петрович поднял ее голову вверх револьвером, заставив вытянуть шею и встать на носочки, на столько, что их глаза оказались на одном уровне. — Неужто, тебе не нравится то, что я делаю, Катенька? — лукаво спросил Червинский, не убирая дуло от ее подбородка. — Или ты уже передумала спасать своего освободителя? Она отрицательно покачала головой, если она сказала бы слово, то рыдания снова задушили бы ее. — Поцелуй меня. Сама поцелуй… Как целовала Косача там на сеновале. Он шептал ей в волосы, под конец облизывая место за ушком. Она посмотрела на него, прямо в глаза, так что он изменился в лице, в ее глазах было отвращение и страшная обида. Это его разозлило. — Ты плохо поняла?! Кулаком он резко ударил по стене прямо возле ее лица, она дёрнулась, и с визгом машинально начала вырываться, на что он отреагировал совсем не лестно. Он взял револьвер с двух сторон руками и прижал его к ее шее, с силой надавливая, пока ее лицо не покраснело, а из этих обиженных огромных глаз не потекли слезы. — Это панский приказ, крепостная… Он выплюнул ей фразу в лицо. И убрал револьвер, на этот раз он спрятал его в плащ, там где он и был изначально. –…Целуй. Ее голова кружилась от удушья, но его чернющие глаза выделялись у нее перед глазами. Он засмеялся, тихо и недолго, но ей стало страшнее чем было. Ей казалось, что ад в этот момент опустел, а все черти собрались сейчас здесь, в этом мужчине. Он отошёл от нее, фривольно поклонился, и начал снимать с себя свой плащ. Он встряхнул его и расстелил на сене под ногами. Подал ей руку и издевательски смеясь усадил Катю на подстилку. Затем он показушно поцеловал ее руку, пока ее сердце по-настоящему разрывалось, и пошел по лестнице замкнуть дверь погреба изнутри. Зачем он это делает? Как он может? Это нечеловечно, даже для такого подонка как он. Когда он вернулся, она снова смотрела на него теми глазами. — Ну что, так я думаю тебя устраивает? Прямо дежавю, не так ли? Он сел рядом с ней. Платье уже почти не прикрывало ее грудь, волосы теперь лежали впереди, закрывая от звериного взгляда Червинского ее плечи. — Я не буду ждать вечно, Катя. Она закрыла глаза на момент, в голове воспоминания танцевали по кругу, пуская мурашки по телу. Она очень соскучилась по нему. Катя не открывала глаз. Она обхватила лицо Алеши ладонями, приблизилась и поцеловала его, со всей нежностью и любовью, с тем счастьем, что она хочет подарить ему, хоть чем-то взамен на его доброту, на его великодушие, любовь. Она держит его лицо крепко, и вдыхает новый поцелуй, тает и улыбается ему в губы, осознавая, что это ее будущее, настоящее и прошлое. У нее больше никого нет кроме него, он для нее целый мир. Кончиками пальцев она поглаживает его короткие черные волосы на затылке, и с улыбкой на секунду прерывается, чтобы вдохнуть немного воздуха. Ее ноги обдал холод, и ей кажется что змея ползет вверх у неё по ноге, от лодыжки до колена. Неужели на сеновале завелись змеи? Она открывает глаза. Червинский уткнулся носом ей в шею, пока его рука медленно раздвигает ей ноги и поглаживает правую ногу немного выше колена. Она почти закричала, кажется она отключилась ненадолго. — Катя, ты сводишь меня с ума… Он шепчет ей на ухо, вдыхает ее запах полной грудью, а потом тяжело выдыхает, все ещё сраженный чувственностью ее поцелуя. Ее шея разгорается от его губ, которые остаются там красными круглыми пятнами по цепочке к ее плечу, ее глаза распахнуты и она не может даже моргнуть, пока чувствует как его рука поднимается выше к внутренней стороне ее бедра. Он прерывается ненадолго, чтобы с весёлым смешком кинуть ее на спину и нависнуть сверху, это выбило из нее дух, она чувствовала что задыхается. Уже скоро, уже совсем скоро. Одной рукой он придерживал ее поясницу, со временем опуская ладонь все ниже, пока не раздался громкий хлопок по голой коже, она только всхлипнула и продолжила смотреть в одну точку на потолке. Вторую же руку Червинский расслабил, и всем весом прижался к телу Кати. Он нашел ее руку, и сплел с ней пальцы, на контрасте с ее охладевшей рукой его была даже слишком горяча, для нахождения в таком холодном месте. Он с силой сдавливал ее руку, чтобы та хотя бы пикнула. Ему не нравилось ее молчание, ее вечно плачущее лицо, ее холодная, ледяная рука. Он хотел сделать ей приятно, почему-то. И его очень раздражала ее отстраненность. Он опустился ниже. Достал из заднего кармана брюк складной нож. Ну хоть на это она обратила внимание, хотя сама не понимала радоваться ей по этому поводу или нет? — Не бойся, я ещё не закончил. Тонкий шелк. Он разрезал тонкий шелк на ее туго завязанном корсете. Это было французское платье, хотя она никогда не придавала этому значения. Нож он откинул в стену, и слишком неожиданно для Кати припал губами к ее соскам, по очереди облизывая и покусывая их. Она закусила губу. Лучше умереть, чем издать какой-то лишний звук для этого изверга. Он был не дурак, и не новичок в любовных делах, он знал как реагирует женское тело на его ласки. И именно в этом плане Катя была не исключением. Ее тело было очень привлекательным. Модным, он бы сказал, любая бы панночка отдала бы за такое тело в эти времена немало золота. На удивление, ему самому хотелось ласкать его, это приносило ему удовольствие. Она была очень красива, магнитична, притягательна, юна и свежа как первый бутон розы, на свежем кусте. Она пахла так сладко и естественно, без лишних переоцененных запахов парфюмов. Она пахла молоком. Она тихо плакала без остановки, ее руки покоились вдоль ее тела, он вытянул корсет и юбку платья из-под нее, на ней остался только белый подъюбник. Она чувствовала себя грязной, ее руки тряслись, а колени сжались. Он все продолжал играть с ее грудью, полностью одетый, не считая только плаща на котором они сейчас лежали. А потом схватил ее за подбородок и приказал смотреть ему в глаза, он видел что она плакала, но в какой-то момент это перестало его беспокоить. Своим коленом он отодвинул одну ее ногу от другой. Он бесстыдно смотрел ей в глаза, когда его рука заново оказалась у нее на внутренней стороне бедра. Ее голая грудь упиралась ему в жакет, когда он коснулся ее там пальцами. Ее глаза смотрели прямо в его. Она плакала, а он улыбался. — Ты моя вещь. Он поглаживал ее там, стянув подъюбник ей через голову. Она сглатывала ком в горле, чтобы не зарыдать прямо ему в лицо. Уже слишком поздно просить пощады. Он не остановится. Его глаза стали похожи на глаза дикого медведя. Она совсем не видела белка, только огромные черные глаза, что сверлили ее, наслаждаясь ее беспомощностью. Может быть она окончательно рехнулась? Он остановился. Она вдохнула, кажется все это время она задерживала дыхание. Она дышала тяжело, неужели это конец? Может быть он смилуется над ней. Но нет. Он снова трогал ее колени. Но теперь двумя руками, он пытался их развести. Она открыла глаза и подняла голову. Он был нагой, в одной только расстегнутой рубахе. Он стоял на коленях у нее в ногах. Катя резко поджала ноги под себя и села, она обхватила себя руками. Страх не давай ей пошевелится. — Григорий Петрович… — тихо выплакала его имя. — Пожалуйста. Она смотрела на него, умоляла глазами. — Ну полно, Китти, чем я хуже Косача? Ему можно, а мне нельзя? — Он поднялся на ноги. И подошёл к ней. Он смотрел на нее сверху вниз, и в свете одного лишь фонаря он казался настоящим чёртом. Она схватилась за крестик, единственное, что осталось одетым на ее теле. Он снял и рубашку тоже. Она увидела шрам на его ноге, и кажется это был не единственный его шрам с войны, на предплечье и груди тоже покоились протяженные белые следы, вблизи более заметно, что они были замётаны нитками. — Мы с Алексеем ждали венчания. — она бросила в него словами. Он был удивлен. Это каким-то образом порадовало его чувство собственного достоинства. — Так даже лучше. Это даже лучше. Это не складывалось в ее сознании, она все смотрела и смотрела на него, проклинала, бранила, и просила Господа о суде страшном над ним. Он поднял ее с земли под руку. И резко подхватил ее к себе на руки, их два нагих тела соприкоснулись, потух фонарь, повис кромешный мрак, кажется даже месяц упал и не пробивался своими лучами сквозь щели в двери. Он дернулся, и она почувствовала это всем прижатым к нему телом. Его тело было твердое, мышцы его были напряжены, плечи были сильные и широкие, руки с лёгкостью выдерживали и так невесомую Катю на весу. Он с дьявольским смехом упёр ее об стену, целуя шею что была на уровне его лица. Кате, не оставалось выбора как держаться за него. Она держалась ногами за его талию, а руками за шею. Он снова отстранился и заново ударил ее спиной об стену, но в этот раз раненая нога подвела его. И он уронил ее, так что вся ее спина счесалась об шершавую стену, настолько острую, что кровь потекла из ее лопаток. Сам он упал на пол, хватаясь за ногу. Она увидела шанс. Лестница была в двух шагах, дверь отсюда в пяти, ее свобода жила в соседнем поместье. Бежать. Она дёрнулась в сторону и перескочила через сидящего на полу Червинского. — Куда пошла! Он схватил ее за лодыжку, и она с криком упала на пол. Все размывалось, он устал играть с ней. И она устала ему повиноваться. Она кричала, вырывалась кусала его за руки, а он как удав сжал свою жертву и прямо сейчас поглотит ее целую. — А я уже думал пожалеть тебя. Пытался перекричать ее Григорий Петрович. Он подполз к ней, и снова навис, она кричала пронзительно, их в любом случае мог кто-то услышать. — Заткнись! Заткнись… Он закрыл ей рот ладонью, и раздвинул ее ноги. Раз. Два. Три. Он сделал три толчка в полную длину, рука на рту не помогала, она кричала, кричала из последних сил. Слезы душили ее. Все горело. Он сделал паузу. Схватил ее за горло, а второй рукой нашел на полу ее порезанное платье и вытер кровь с себя и с нее. Он молчал. Она его околдовала. Он не понимал, что происходит. Он думал, что после этого, ему станет легче, она уйдет из его головы. Он любит ее. Она плачет и кричит, а в нем проснулась странная нежность. Он наклоняется к ней, уберает руку от рта. И целует ее, так же чувственно как она поцеловала его тогда ещё в начале. Она не кричит, плачет, но терпит поцелуй. Он не может остановится, все целует и целует и шепчет, она даже не понимает что, он просто шепчет ей что-то в губы. Она бьёт его руками по спине, толкает прочь, а он продолжает целовать ее, до того момента пока она не перестанет плакать. И она перестает. Они просто сидят, и молчат, про все молчат. Он обнимает ее со спины. — Я Вас презираю. — Что? — Я ненавижу Вас, Григорий Петрович. Он укладывает ее на спину, и она даже не сопротивляется. Он входит в нее, и начинает двигаться. — Даже сейчас? Он начинает ускорятся, он нависает над ее лицом и рукой приглаживает волосы, он толкается в нее иступленно, без остановки, и поглаживает ее голову, смотря как меняется ее лицо, она хватается за его плече. Он двигается быстро, ее ноги обхватывают его торс, ее брови сдвигаются, она смыкает глаза ещё сильнее, она учащенное дышит, когда он целует ее в шею и вдавливает ее своим телом все ближе и ближе к аду. Он двигается, так быстро как может, сам смыкает глаза и дышит все тяжелее и тяжелее, она постанывает, и хватает воздух ртом. Он смотрит на ее лицо, она не плачет, ей нравится, на последних минутах она хватает его за шею двумя руками. — Я люблю тебя… Люблю тебя… Только тебя. — она шепчет ему, так искренно и улыбается сквозь стоны и всхлипы. И это его добивает. В ответ она громко стонет: «Я люблю тебя, Алёша!» Он очнулся, глаза его разпахнулись и резко потемнели. Он увидел ее лицо. Под собой. И он ударил ее, два раза по этому лицу. Сначала по одной щеке, потом по другой. Она словно очнулась от бреда. Зверь. Она увидела зверя, дикого, бешеного зверя. Он ударил ее ещё раз, и встал. Она лежала там где и лежала. — Я убью его. Я даже не буду ждать завтра. Дверь замкнулась за ним, и лишь только крики крепостной были слышны в ночи. И ушел он в гущу леса, надевая на себя плащ, торопясь на тайную встречу в старой мельнице. Да только, молодое женское лицо сопровождало его из окна, от погреба до конюшни. Натали.