Что было

      — Забыл, что было в Амстердаме? — звучит голос Алохи сквозь еле заметные помехи связи и какую-то сомнительную музыку. И жизнь, вроде как, продолжается, и голос этот, вроде, говорит что-то еще, но для Рамзеса внешний мир на секунду перестает существовать, и все звуки вместе с ним тоже.       — А… Да… — отвечает он и усмехается, надеясь, что это будет звучать естественно. Звучит, кажется, невпопад. Роме сложно фокусироваться на словах. Сердце предательски щемит. Хорошо, что ему не нужно сохранять лицо, хорошо, что сейчас он может просто закрыть его руками, просто выдохнуть в сторону от микрофона, даже просто всхлипнуть. Но он этого не делает. Только устало трет глаза. А затем пытается вновь сосредоточится на разбегающихся пикселях экрана.       Илья долбит пальцами по клавишам, Илья что-то орет. Рамзес лишь понимает, насколько же все, черт возьми, плохо. Каждый кусок реальности подменяется воспоминаниями. Рамзес совершенно не помнит самого Амстердама, город — лишь декорации, крашеные картонки. Он помнит только то, что происходило в этих декорациях, что было настоящим, что было… тогда было правильным. Рома помнит, как эти самые пальцы, сейчас создающие нарочито много шума, трогали его, как этот голос был непривычно тихим, вкрадчивым. Как Алоха, сумасшедший и взбалмошный, становился Ильей. Только тогда Рамзес не задумывался, насколько же долгим будет изменение. Но все прекратилось. Слишком скоро, оставив после себя ворох недосказанностей, прикрытых напускным равнодушием. Рома не попытался ничего узнать. И Илья не попытался объяснить. Жизнь после поездки вернулась в привычное обоим русло, ставшее в одночасье безумно чужим.       То, что было в Амстердаме — прихоть, минутная слабость. То, что было в Амстердаме — прошедшее, не имеющее никакой связи с настоящим. Алоха, наверное, забыл, но так почему же Рамзес не может? Почему-то, что должно быть тусклым, но приятным, такое яркое и так сильно болит?       Амстердам — его личная Голгофа. Те дни и та единственная ночь — его крест. И никуда от этой деревяшки не денешься: прибит железными гвоздями, и приходится тащить, тащить… Поначалу он хотел тащить. Таким казалось это ценным, важным. Чем-то, без чего Рамзес уже не сможет быть самим собой. Теперь он хочет только избавится от этих чувств, хоть бы и расковырять раны в кровь. Да только не помогает. Срослось намертво. А душу из себя не выцарапаешь.       Голос в наушниках скребется в голову. Рамзес отвечает, смеется. Внутри в очередной раз что-то со звоном разбивается. Вот это — правильно. Дружба — правильно. А тогда все было совершенно неправильно. Они решили проверить воду на температуру, но почему-то прыгнули сразу в синюю глубину. А вода-то оказалась ледяная. Для Рамзеса — настолько ледяная, что даже выплыть стало невозможным — тело свело. Приходится барахтаться. Приходится тонуть.       Да, Рамзес помнит.       Но хочет навсегда забыть.