Нечитаемый

Взгляд у Максимиллиана совершенно нечитаемый. Иногда Сен-Жюста это достает и выводит из себя; он ведь привык, что люди для него — как детские книги. Они все легкие, совершенно простые. Такими были и Демулен с Дантоном (эти вообще не могли прятать эмоции, чуть что — все проявляется в голосе или на лице), таков и мягкотелый, инертный Леба, и Кутон, и Бийо, и Барер. Список можно было продолжать бесконечно, хотя Барер, и, например, Огюстен (наверное, досталось от брата) были чуть посложнее. На разгадывание их у Антуана времени ушло больше, но в конце концов и они не составили для него труда. Надо было только снять верхний слой, поддеть напускные черты — и вот обнаженная человеческая натура, в большинстве своем совершенно нелицеприятная. Максимиллиан был другим. Он думал, что разгадал его сразу — поначалу. Все «прочитанные» становились предсказуемыми — предсказуемо строили фразы, предсказуемо пытались оправдываться в ответ на обвинения, жестикулировали, кривились, иронизировали, взывали к толпе… Максимиллиан же оставался неразгаданным, и Антуан сколько угодно мог пытаться изучать его жесты и манеру поведения. То, что он чувствовал, этот до предела закрытый и осторожный человек, Сен-Жюст разгадать не мог. Сейчас он за столом, всматривается в исписанные бумаги при тусклом свете, но едва ли читает написанное — это все, что Сен-Жюст может понять из его напряженной позы и непроницаемого лица. И снова прикладывает огромное усилие, чтобы выцепить хотя бы крупицы чужих эмоций. Сейчас это особенно важно — несколько дней назад казнили Камиля. Губы смыкаются в нить, выдавая тень неудовольствия — попытки, конечно, не венчаются успехом, но едва ли Робеспьер замечает это, когда говорит отчасти ему, отчасти в пустоту: — Мы поступили правильно, Антуан? Вопрос вызывает в нем волну раздражения. Они говорили об этом тысячу раз, но Демулен — даже мертвый! — все равно волновал Максимиллиана. Это, конечно, глупость, и Робеспьеру просто нужна поддержка ради внутреннего спокойствия… Но он все еще не поддается анализу. Есть только мельчайшие изменения в лице под слоем белой пудры, едва ли способные пролить свет на его эмоции. И Сен-Жюст ревнует — о, он давно уже принял в себе эти чувства. Не так, как ревновал к живому Демулену, но достаточно, чтобы вложить в голос гораздо больше горячности, чем нужно. — Ты знаешь, что да. Зачем ты снова думаешь об этом? Он подходит ближе, безнадежно рассчитывая на свет свечи, но даже ее отблеск, кажется, растворяется в глубине непроглядных чужих глаз. — Ты прав, конечно, ты прав… — Недосказанность фразы возводит между ними почти осязаемую стену, и прежде, чем Робеспьер продолжает, Антуан с силой хватает его за руку, чтобы поймать хоть какую-то эмоцию, мелькнувшую на секунду. Кажется, ему это удается, и Максимиллиан удивленно хмурится, а потом дергается и напрягается, обезмолвленный поцелуем. Они уже делали так, и это было сродни объятиям — сдержанность, скупость, словно формальный жест, лишенный своего глубокого, чувственного предназначения. Кажется, первый раз произошел из любопытства, а потом стал формой выражения привязанности. Сейчас все несколько иначе, и это чувствуется сразу — Антуан вкладывает в поцелуй особенную мягкость, ведомый амбициозным желанием увидеть наконец настоящие эмоции за непроницаемым фасадом. Это длится многим дольше, чем обычно, и Робеспьер отстраняется первым, желая что-то сказать. Наверняка это полусуровое-полувопросительное «Антуан?!», или что-то еще, способное понизить температуру в комнате, и заставить Сен-Жюста чувствовать себя одураченным. Снова. Поэтому Антуан сделать ему этого не дает, снова целуя — с напором, так, как никогда раньше. Наклоняется вниз, удерживает за плечо, потом за голову, тянет на себя, заставляет встать, вынуждает почувствовать свой вкус, крадет дыхание. И этого всего слишком много за один раз, поэтому Робеспьер почти безучастен, разве только сжимает его предплечья в неопределенном желании то ли отстранить, то ли привлечь ближе. Сен-Жюст едва ли когда-нибудь думал владеть им. Это могло быть в его самых темных, самых тайных желаниях, но воплощать их в жизнь?.. И все же, если он не мог постичь его издалека, не мог разгадать на расстоянии, то он сделает это другим способом, запретным, греховным… Вожделенным. И Сен-Жюст склоняется над ним, подается вперед, словно ощущая, что если он замешкается хоть на секунду, то что угодно помешает ему, начиная с собственного разума и заканчивая непрошеным гостем. Они же все еще у Дюпле, но сейчас это совершенно неважно, особенно когда Робеспьер так просто поддается, едва ли поспевая за распалившимся поцелуем и чужими горячими губами. Если бы он оттолкнул его!.. Но Максимиллиан, кажется, и сейчас слишком спокоен, даже когда с плеч снимают сюртук, и пальцы оглаживают рубашку, стремясь прильнуть к коже, а не к ткани. Но когда сзади неожиданно оказывается стена, а Сен-Жюст все еще напирает, в какой-то момент не оставляя между ними никакого пространства и тесно прижимая к стене, Робеспьер словно отмирает, вкладывая силу в руки и возвращая себе личное пространство. Его оппонент, кажется, доволен, по крайней мере, на губах тень самодовольной улыбки. Краска на щеках Максимиллиана — легчайший оттенок, но ее видно, а в глазах, в самой их глубине, искреннее недоумение, сомнение и страх вперемешку с любопытством. Сущее удовольствие, не меньшее, чем поцелуи — наконец-то видеть это, подмечать цепким взглядом, но теперь Антуану, как безумцу, требуется больше. — Позволь мне еще немного. Голос звучит непривычно низко и странно неуместно, но сопротивление рук ослабевает, и Сен-Жюст принимается развязывать узел его шейного платка. И кажется, проходит бесконечно долгое время, за которое все неуловимо меняется, прежде чем он все-таки приникает губами к его шее, а потом еще и еще, целуя под линией челюсти, ведя к уху и вниз, к предплечью. Он не может видеть его лица, да и дыхание остается относительно ровным, однако Максимиллиан слегка привстает на мыски, тянется за прикосновениями, и пусть это снова похоже на игру в поддавки, прекращать никто не собирается. Антуан знает, что он на верном пути, хотя продолжать вот так, без инициативы другого, жутко странно. Женщины такое любили, но они не выдерживали долго, в какой-то момент сбрасывая с себя одежду или начиная раздевать его, и больше безучастными не оставались; а с юношей у него было лишь раз, в то время, которое вспоминалось с крайней неохотой. Время беспечных кутежей и абсолютного помутнения разума. Странно, что при кардинально изменившемся мировоззрении и отречении от этих пороков, вспоминать это было… Приятно. Никто не узнает. Он без особого труда поддевает рубашку, тянет из-под штанов, легко прикасается к коже, и, когда прижимает всю ладонь и оглаживает талию, наконец-то слышит шумный вздох. Сен-Жюст ощущает нечто, похожее на радость первооткрывателя, которому поддается неизведанная стихия, и это чувство так упоительно, что кружит голову и опасно пьянит, наполняет пальцы дрожью, а глаза — недобрым огнем. О, он пытается не спешить, но упоение уже заронило в грудь зерно жадности, потому движения резче и ощутимее — ладонями он ведет по спине Робеспьера, задирая рубашку и снова находя его губы. Максимиллиан отвечает с готовностью — большей, чем раньше, или это иллюзия?.. Антуан ищет выражения чувств в каждом жесте, как если бы был одержим, а он, пожалуй, таков и есть. Даже те, кто плохо знал его обновленного, сказали бы, что он редко (никогда?) не теряет голову, но сейчас контроль над собой становится все слабее. О, если бы этим можно было «заразить»! Передать цветущий в груди огонь через дыхание из губ в губы, чтобы распознать наконец неведомые ему эмоции, царящие в чужой голове… Этого, конечно, не происходит, и он идет другим путем, бросает новый вызов Робеспьеру, увлекая его на постель, где подминает под себя, частично обездвиживая и непрерывно лаская. За этим вызовом идет второй, не среагировать на который невозможно — Сен-Жюст по-хозяйски прижимает руку к его паху, а потом раскрывает пуговицы штанов, кистью ныряя под ткань, уверенный, что сейчас будет резко и решительно отвергнут. Но секунды длятся, и ничего не происходит — он ведет руку дальше, и его почти застигает врасплох далекий звук максимиллианова голоса. — Почему ты медлишь? — Что?.. Робеспьер повторяет вопрос, который звучит слишком глухо, тихо, и в конце концов тонет в их общем вздохе, когда он приподнимается, чтобы стянуть верхнюю одежду с Антуана, а тот действует решительнее, пальцами, вслепую очерчивая его член под тканью белья. Теперь он уверен точно — он знает, что чувствует его соратник. Робеспьер жаждет забыться, и это оказывается так просто, будто бы лежало на поверхности все это время. И кажется, что Антуану все под силу, особенно вымести из головы друга ненужные воспоминания о предателях. Несколько мгновений требуется, чтобы он тоже остался в распахнутой (уже?..) рубашке. И вокруг ничего не остается, кроме них двоих — Антуан склоняется, обхватывая выпуклость сквозь легкую ткань, сжимает ее, ощутимо водит пальцами через шероховатую преграду, снова целует в шею и по груди, насколько позволяет открытый ворот рубашки. Ради реакции уже не надо внимательно вслушиваться в тишину — Максимиллиан дышит часто, напрягаясь от особенно удачного сочетания поцелуев и действий рук. Для своего возраста он необычайно тщедушен и худ, но считать ребра под пальцами — необъяснимое удовольствие, и Сен-Жюст ласкает его, заменяя руки губами, и наоборот, пока напряжение не становится слишком сильным, почти болезненно, мешая дышать и соображать связно. Его друг педантичен сверх меры, и поэтому Антуан наизусть может перечислить все, что обычно лежит на его столе; и кроме прочего там есть пузырек с эфирным маслом парфюмерного свойства. Максимиллиана не хочется оставлять ни на секунду, но он все же поднимается, на ощупь ища нужный пузырек и, кажется, сметая со стола несколько бумаг. Ощущение, что стоит им прерваться, как все исчезнет, прекратиться, рассыпется, все еще живо, поэтому возвращается он незамедлительно, вжимая того в подушки очередным поцелуем, давно преодолевшим грань скупого и дружеского, не глядя откупоривая масло и едва не проливая его на кровать. Страсть и поспешность льется в нем почти так же через край, и он уже не заботится о мягкости и сохранности вещей, лишая Максимиллиана белья. Но, перед тем, как погрузиться в него, он все же медлит несколько мгновений, пытаясь выровнять дыхание. Нелепо думать, что Робеспьер когда-либо занимался этим, и Антуан не хочет причинить ему боль, как бы ни была сладка мысль, что тот справится с ней ради близости. Взгляд его снова затемненный, как закрытые ставни дома, и Антуану это не нравится — теперь, когда для него в глазах мелькала искренность, ему хочется больше. Он входит медленно, вглядываясь в лицо, но видит лишь быстро мелькнувшую болезненную тень. Максимиллиан разве что весь напрягается, мешая проникновению, и Сен-Жюст пытается расслабить его, без слов, оставляя короткие поцелуи на груди и шее. Он честно пытается выждать, дать время, но смесь ощущений и эмоций, метущаяся внутри, заставляет его легко отстраниться и податься вперед, а потом еще и еще, мешая обрывки мыслей в неразборчивое месиво и позволяя желанию воцариться внутри. Его партнер, этот неподкупный депутат на трибуне, этот настойчивый лидер, сейчас — воплощение податливости и уязвимости, и цепляется за его спину руками, сосредоточенный, молчаливый. Сен-Жюст погружается до конца, каждый раз медленно вдавливает его в кровать, рвано дышит и прикусывает собственные губы — его выдержка, которую с робеспьеровой ставили в один ряд, давно полетела к чертям. Он старается — льнет, меняет угол, слегка ускоряется, но собственные шумные вздохи все еще заглушают чужие, пока Максимиллиан не приподнимается над кроватью, впиваясь пальцами в спину и не стонет ему в самое ухо, сдавленно, тихо, несдержанно. Дыхание сбивается — пальцы едва ли слушаются Антуана, когда тот сжимает их на его бедрах, притягивая к себе всякий раз, когда толкается внутрь. Тихие стоны кружат голову, а когда к ним прибавляется его имя — на выдохе, шепотом, с просящей интонацией, Сен-Жюст буквально теряет себя в бескрайнем, сжигающем вожделении. Удерживать партнера не хватает сил — они снова валятся на кровать, и на этот раз Робеспьера раскладывают, придавливают, лишают возможности двигаться и размашисто вбиваются внутрь. Иногда Антуан ловит его взгляд, и читает в нем — ликуя! — все, что чувствует сам, от привязанности… До страсти. В нем хочется раствориться, чтобы не было ничего, что может быть после, чтобы не приходилось видеть и слышать потом окружающий мир, чтобы закончиться сейчас, в самом сокрушительном и невыносимом, потрясающем миге. Дыхание загнанное и тяжелое, но он все равно наклоняется вниз, прикусывая губу Максимиллиана и ныряя рукой между их телами, чтобы обхватить рукой его член. Робеспьер задыхается, разрывая только едва начавшийся глубокий поцелуй, и с трудом успевает сдержать рвущийся стон в полный голос. Их все еще могут услышать, хотя в своем мимолетном безумии Сен-Жюст может и предпочел бы, чтобы их слышал весь Париж. Он ласкает его, широкими движениями, оглаживая большим пальцем головку и так умело сочетая ласку с движениями, что Максимиллиан не выдерживает первым, откидывая голову, хватаясь за его плечи и мучительно сдерживая рвущиеся с губ звуки. Он снова весь сжимается, и Сен-Жюст чувствует охватывающую его судорогу изнутри, и это кажется настолько сладким, что это ощущение может быть создано разве что дьяволом для искушения людей, а не простым смертным. Он старается запомнить все до мелочей — и эти чувства, и Максимиллиана, совершенно раскрытого, ловящего ртом воздух, раскрасневшегося… Ошеломленного. Потрясающего. Ему нужно еще несколько глубоких и сильных движений, последнее из которых ослепляет на пару мгновений и заполняет тело наслаждением до самых краев, рождая дрожь до кончиков пальцев. Он не сразу приходит в себя, только через несколько долгих секунд, натыкаясь на нежность во взгляде — он без труда читает ее, и это все, что может дополнить оседающее внутри удовольствие. Возможно, через некоторое время он снова наткнется на непроницаемую преграду, но для него она не останется надолго. Теперь он знает.