***
Небо единственное, ради чего вообще можно жить в этом мире. Вечно серые разводы с редкими голубыми мазками, простирающиеся на километры и километры, обтягивающие жалкий карсет воздушного пространства земли. Это небо усталое, мрачное, не вызывает ничего, кроме бьющей в виски апатии. Небо, размытое, не чёткое в своей грязи, давно разучившееся ронять слёзы. Оно завораживает и западает далеко вовнутрь, туда, где уже давно пусто. Юнги смотрит на него постоянно, это важнее глотка воздуха, важнее одиночества, важнее сна. Это и есть воздух, одиночество, сон. Оторваться от него сложно. Юнги не хочется вовсе, но дорога снова заносит его в жалкое людское пристанище. Юнги пёс, цепная скотина на коротком поводке. Быть чужой марионеткой, отбирать жизни, Юнги плевать на селеконовую верность и ненастоящую жизнь, пока это небо будет над его головой, пока слабое солнце не исчезнет из умирающей вселенной и не потянет за собой планету. В лагере Юнги принимают с должным его званию уважением. Нет, страхом. Так же, как все. Как того, кто может разорвать тебя в клочья. Юнги не грозят наказания, Юнги не поддаётся угрозам. Юнги почти пуст и каждый раз, заходя в лагерь, пустеет больше. Бледные осунувшиеся лица, железные стены переходов, общая столовая, все как в обычной тюрьме, мрачная атмосфера и вечный шёпот, следующий по пятам. Мин Юнги, жестокий хладнокровный убийца, чем не тема для разговоров в цивилизованном обществе? Кого он убил, кого задержал, как долго пробудет в лагере? Этот раздражающий шёпот липнет к стенам, к плащу, пробирается в уши. Возможно зрячий среди слепцов, возможно безумный среди толпы. Человек по собственной воле выбравшийся жить на поверхности, оставивший за спиной тесную, грязную тюрьму, которую считают спасением. Юнги качует между тюрьмами, убивает беглых преступников, выживает на поверхности. Нонсенс. На поверхности можно жить. Это взрыв всех шаблонов и паника. Потому что длящаяся веками политика жизни может в любой момент полететь к чертям. Юнги может заставить ее сделать это. Если на поверхность выйдет не только Мин, если люди решать спастись. Крах идеологии и очередные руины. Но никто не спешит. Слишком сложно начинать с нуля, да и готовая нора уже обжита. В первую встречу Хосок смотрит бесцветными глазами. Юнги не пугает его. Напротив, мальчик, кажется, тронутый. Он тянет Юнги за рукав плащя, стоит, не выпуская плотную ткань из рук. — Какое оно — Короткая пауза — Солнце? Юнги не счёл нужным ответить. Не счёл нужным задержать на Хосоке взгляд. Не счёл нужным остаться. Ушёл, безжалостно вырвав руку, оставив его одного посреди пустынного коридора. Ушёл в сопровождении эха своих шагов. Не обернулся. Юнги было плевать. Этот ребёнок один из тысячи, он недостоин внимания. Он недостоин ничего. Он не знает ничего. Глупец, которого всю жизнь кормили глупыми сказками, в которые приходится верить. Нужно забыть. Но Юнги не забыл. Это осознание пришло когда он поймал себя на мысли, что не знает, как описать солнце. Что ловит на себе взгляд его бесцветных глаз. Что сам ищет его взглядом, наблюдает издалека. Наблюдать, по сути, незачем. Мальчик изгой среди своих или свой среди чужих. Ворона, измазанная белой краской. У нее перья слиплись. Летать сложно. Лапа подбита. Вот и ходит неуклюже, врезаясь в предметы, шарахаясь от каждого неожинного звука. Когда Хосок идёт по коридору, он чувствует, как стены незримо сужаются, давят. Когда сидит в своей камере, которую по недоразумению называют "комната", кажется, что потолок сейчас обвалится. Хосок думает, что его жизнь слишком тёмная, хочет солнца. Оно будет его надеждой на спасение. Как бы силён не был человек, но спасение нужно всегда. Оступиться так просто, когда по тонкой проводке измазанной маслом. Оступиться так страшно, когда вниз, до пола лететь слишком высоко. Что такое "солнце" Хосок узнал из рассказов местной сумасшедшей старухи, которая кричала, что огромный огненный шар упадет прямо на людские головы. Это будет искупление грехов. Что все будет полыхать неистово, повсюду будут слышны крики. Крики, что уже звучат в ее голове. И она кричала сама, подобная им, рвала седые волосы со своей головы. Сколько Хосок себя помнил, старуха утверждала, что имеет дар предсказаний, а остальные взрослые лишь отмахивались от нее и постепенно уменьшали суточную долю еды. Она была интересным собеседником. Хосок мог слушать ее долго, он не знал "верить ли ей?", то что так же как и не знал "верит ли ей?". Но ее рассказы всегда завораживали, вносили в жизнь краски. Не всегда яркие, но такие ценные. Даже, если это были оттенки серого, даже тёмные, с переливами. Такие необходимые. Чем дольше Хосок ходит по этим наполнены лишь пылью и людьми коридорам, тем сильнее чувствует, как из груди что-то пропадает. Это можно было бы назвать взрослением, но смотря на окружающих, Хосок не видит в них пустоты. Они дышат, злятся, прячутся по углам, дерутся за просроченную банку консервов. Хосок смотрит и не понимает. Не понимает как можно жить так? Почему они злятся? Почему прячутся? Хосок видит, как они улыбаются друг другу, видит, как пожимают руки, а потом видит, как они же сворачивают в сторону, когда нужна помощь. Хосок кажется себе неполноценным и это чувство растет. Когда в эту блеклую железную коробку приходит некий Юнги, Хосок не боится, не чувствует тревогу, не хочет увидеть его, посудачить за спиной. Жизнь Хосока не меняется. Он смотрит, как все вокруг расступаются перед этим человеком, смотрит, как замолкают, когда он проходит мимо, и снова не понимает. Он не сбивается с курса, смотрит, как люди презрительно фыркают. Не понимает. Они с Юнги соприкасаются руками в тесном коридоре. Ничего страшного не происходит и Хосок не понимает вдвойне. Хосок сидит в отдалении на полу, строит башенки из камушков, когда из разговора прачки с поварихой узнаёт, что Юнги живёт там... В прекрастной неизвестности. И этот факт так ясно врезается в память. Он знает, какое оно, солнце. Но Юнги не отвечает. Смотрит почти безразлично, с холодным презрением на дне зрачков. Хосок держит его рукав и снова не понимает. Почему люди выглядят такими растерянными? Почему Юнги просто уходит? Хосок устал жить так, в полном непонимании. Он всё стремится избавиться, от этого скребущего чувства. Спрашивает у взрослых. Они старше. Они умнее. Они ответят. Не отвечают. Уходят. Чувство становится сильнее. Наверное, неполноценность не лечится, внутри всё же что-то зарождается. Горит тихонечко, маленьким светлячком в ночи, единственной искоркой. Каждый раз закрывая глаза, Юнги надеется не проснуться. Каждый раз он видит один и тот же сон. Один. И не то чтобы ему был необходим кто-то рядом, но что-то точно нужно. Говорят что жизнь это путь от рождения к смерти. В общем-то Юнги согласен, но это высказывание относится к телу, у Юнги же к смерти стремиться что-то другое. Существует ли душа, которая бьётся, болит, сияет, мчится, вперёд толкает, Юнги не знает. Искать разгадки на тысячу и одну философскую проблему смысла нет. Скучно. Скучно — слово, которое формирует всю его жизнь. Скучно ходить по кругу, все сильнее замедляя темп. Скучно пытаться что-то менять. Кричать в потолок. Пытаться обнять небо. Дышать полной грудью. Скучно не видеть годами солнца. Томиться, понимать, что не хватает. Чего-то просто нет. Каждый раз открывая глаза, Хосок боится наткнуться на полную пустоту. Боится, что кроме серости не останется ничего. Мир ковыляет помаленьку, прихрамывает на обе ноги, так и влачит своё жалкое существование уже который день, год, десятилетие. И не меняется ничего. Разве что шаг без должной помощи всё замедляется. Каждый раз закрывая глаза Хосок надеется, что открыв, увидит что-то яркое, пылающее. Найдёт потерянное. Юнги здесь тесно. Хочется вернуться на воздух, его не хватает. Там, на поверхности, его и то больше. Юнги кажется, что если эту банку не вскрыть, ее содержимое стухнет. На этот процесс не понадобится и пяти секунд. Только потом, спустя время, приходит осознание, что уже почти. Юнги думает, что неплохо было бы позволить убить себя во время очередного задания, но все ещё медлит с этим решением. Что-то держит здесь. Возможно, он боится перерождения, что второй он будет таким же как все. Возможно, боится ада, и что его ад будет той самой банкой, из которой он сейчас так старательно пытается выбраться. Быть может, в нём ещё осталось что-то, тлеет себе потихоньку. Что-то настолько маленькое, незначительное, что, заглядывая в недры своей души, Юнги не видит этого.***
— Отдай. — Хосок хмурится, смотрит обиженно, но сделать ничего не может. Чонин улыбается ему язвительно, толкает к стене, Хосок делает несколько шагов назад по инерции. — Посмотрим, что это тут у нас? — Чонин растягивает слова издевательски, вертит в руках полусломаную ракушку. Хосок поджимает губы. — Откуда она у тебя? — Нашёл. — Хосок напоминает Чонину рассерженного воробья с картинок. — Отдай. — у них разница в пол головы и в плечах сантиметров десять, но голос у Хосока сейчас такой, что Чонину хочется бросить эту затею, такой серьёзный. К сожалению, упав с горы второй раз на нее не заберёшься. Так рисковать ради моментной слабости нельзя. — А если не отдам? — Больше яда, больше боли, уколоть, задеть сильнее — Что тогда сделаешь? М? Может, ударишь меня? — Хосок чуть хмурится, губы поджимает. — Это будет на твоей совести. — Как страшно! — Чонину смешно почти до слёз. Этот парень явно тронутый! — Хуже, чем ты сам, тебя никто не накажет. — Чонин усмехается. Фраза кажется ему глупой, непонятной. Он разжимает кулак и ракушка падает на пол. Чонин наблюдает с чем-то грустным на дне глаз, как Хосок опускается за ней следом, тянет руку к своему сокровищу. Берёт аккуратно, боясь сломать. Чонин смотрит, как Хосок улыбается глазами, радуется, что в этот раз обошлось. Чонин слышит, как хрустят у него под подошвой тонкие хитиновые стенки, как Хосок тихо вскрикивает от неожиданности. Чонин чувствует чужую руку под подошвой. Чонину кажется, что на сегодня хватит. Хосок ещё долго сидит там, у стены, обломки ракушки неприятно прилипают к руке, но Хосок не стремится убрать их. Обидно очень. Но обижаться бессмысленно. Люди мелькают туда сюда, так бессмысленно спешат, опаздывают или напротив совсем не торопятся. Все такие разные, но одинаково далёкие, холодные. Хосок чувствует, что не здесь. Это ощущение не покидает. Хосок чувствует себя той старухой. Только он смотрит слово со стороны, а она смотрела вглубь. Хосок любит вещи из внешнего мира. Всегда такие новые, интересные. Всегда нереальные, как из далёкого прошлого. Иногда, у Хосока возникает неясное ощущение, что он там, что он вырвался, на свободе. Хосок хочет поймать себе немного покоя. Хотя бы крошку, чтобы, когда закрываешь глаза, что-нибудь грело. Иногда, в голове возникают мысли, что все его метания зря. Это болезнь, сорняки, нужно вырвать, избавиться. Хосок сжимает руку в кулак. Сильно-сильно, так только может. Обломки сильнее ломаются, впиваются в ладонь, потому что деться никуда не могут. Иногда, в голове возникают мысли, что глупые надежды будут так же впиваются в ладонь. Хосоку хочется, чтобы кто-то, хотя бы неясная тень, плод фантазии, но сказал, что все это не зря. Что дорога правильная. Но проблема в том, что на старте невозможно угадать финиш. Будешь тонуть в трясине, задыхаться, чувствовать, как затягивает, в твоё горло будет забиваться песок. Так много. Он будет везде. Тебе захочется вырвать себе глаза, захочется быстрее задохнуться, подавится — не важно. Не выйдет. Будешь умирать долго. Очень. Чтобы спасти тебя, никто не прыгнет. Юнги подпирает подбородок рукой и с лёгкой усмешкой наблюдает, как того парня с бесцветными глазами зажимают втроём, три нелепо огромные кошки и облезлая ворона, которая априори ничего не сможет. Юнги чувствует, как шакал, шестым чувством, что несмотря ни на что, жертвами являются кошки. Просто ворона не клюёт пока. Она терзает. Оставляет лишь клочья, вывороченные наизнанку тела. Просто никто не видит. Здесь слишком темно, чтобы видеть проблемы других людей. Слишком холодно, чтобы суметь согреть. У Юнги нет требований к этим людям. С мертвецов нечего взять. Юнги никому не собирается протягивать руки. Сострадание атрофировалось у каждого человека на этом свете. Иногда, кажется, что мать продаст своего ребенка за пару монет. Проблема в том, что нет дураков, которые бы согласились на такую покупку. Цена велика. Лучше одна своя шкура, чем чья-то ещё. Легче просто бросить. Забыть. Юнги кажется, что у этой земли бронхит. Ни она, ни блохи, пьющие ее кровь, ухудшающие без того шаткое положение, не выживут. Впрочем, и чёрт с ним, с этим миром. Любых блох можно истребить, даже если для этого нужно забить собаку. Хосок до сих пор не знает, как звали ту старуху. Помнит только, что ее руки всегда пахли мылом и были облезлыми из-за щёлочи. Он помнит, что когда плакал, она обнимала. Помнит, что она говорила много, а он не понимал и половины, но до сих пор помнит, что у безликих, пустых людей нет имён, потому что они не имеют значения. Они никогда не остаются на страницах истории. Стираются так бессмысленно, бесцельно. Возможно, было бы лучше вместо имён давать цифры. Люди бы возмущались, что их обезличили, ходили бы злые, срывали друг на друга полные желчи переживания. Не понимая, что с другой стороны, имена повторяются, а цифры никогда не закончатся. Интересно, какой номер был бы у Хосока? Перешёл бы он через границу в миллион? Или столько людей на планете уже не наберётся? Кажется только, что у той старухи должно было быть имя. У нее точно должно. Если имена есть у десяткой шныряющих рядом. Если оно есть у самого Хосока. Хосок не знает ничего, выходящего за пределы убежища. Очень хочет узнать. Не имеет возможность. Каждый пленик мечтает о свободе. Каждый раб об освобождении. Юнги видит, как небрежно довольно упитанная для здешних мест повариха, которая скорее всего таскает себе еду с кухни, толкает того бесцветного. Видит, как дети дёргают его за волосы, что-то кричат, говорят, видит, как однажды, чтобы привлечь к свои словам внимание, главный задира кидает в бесцветного камень. Видит эти глаза. Они начинают преследовать. Юнги чувствует, что мальчик тоже смотрит, выжидает что-то. Юнги чувствует, что будет буря. Жизнь изменится. У телеги отвалится ещё одно колесо, а на двух она точно не проедет долго. Хосок видит, как пришелец с поверхности, смотрящий в душу зверем, сворачивает каждый раз, как они сталкиваются в коридоре. Хосок чувствует, знает, что этот хищный взгляд преследует. Хосок думает, что это страшно, но будоражит. Хосок готов шагнуть в эту пропасть. Готов оказаться на дне и всплыть назад на поверхность. Песчаная буря, из-за которой Юнги уже вторую неделю не может просто уйти, по прогнозам "специалистов" продлится ещё около месяца. Месяц. Столько невозможно выдержать, потому что по венам уже распространяется слишком большое колличество слишком болезненно убивающего яда. Серая липкая масса, великое общество, человечество, высшая ступень эволюции, кучка слабаков, которое вечно смотрят вслед. Куда не сунься везде эти взгляды и шёпот. Много. Много. Много. Шёпота. Юнги привык не видеть, не обращать внимание, жить вскольз, это когда только наполовину, чтобы стирать бесследно большую часть ощущений. Чтобы когда-нибудь наконец раствориться. — Какое оно, солнце? — тот парень подходит. Снова. У него синяк под глазом ярко фиолетовый и такого же оттенка на всю ладонь. Он подходит, все такой же до тошноты серый. Сложно представить второго такого. Никто не подходит к Юнги дважды, особенно по пустякам, особенно, если тебя послали. Хочется сказать, что мальчик никто, но у него есть имя, на удивление, Юнги это имя помнит. Смакует на языке ночами, когда томимый бессонницами и головными болями смотрит в железный потолок, считает сколько не хватает гаечек, думает, сколько сэкономили на строительстве. "Хосок". Ещё, Юнги зачем-то запомнил, что ему тринадцать. Что подкинули его сюда сумасшедшие странники. Юнги смотрит устало, но без безграничного презрения. От этого дышится чуть легче. Он выглядит ещё бледнее, чем когда только пришел. Серый. Такой серый. Хосок рассматривает его старый, коряво зашитый во многих местах плащ, рассматривает его длинные пальцы, которыми только разгонять облака и нажимать на курок. Честно говоря, облака он никогда не видел, они вроде как похожи на вату, но и вату он видел всего несколько раз. С пистолетом дела не многим лучше. Эти слова как-то сами в голову приходят. Мысли приходящие без участия головы самые искренние. Невозможно придумать фальш не думая. Его сейчас погонят прочь, а потом повариха снова злобно замахнётся чугунным половником, крича, что нельзя докучать гостю, но удар нанести не сможет. — Пылающее. — С этого момента как раньше уже не будет. Юнги нажал на детонатор, пора считать секунды до конца. Воздух электризуется и застывает испуганно. Они глаза в глаза в шумной столовой. Юнги протягивает руку. Первый разговор. Первый барьер. Услышанный крик. Хочется смеяться истерично. Лестница ведёт в бездну. Юнги щёлкает старенькой, покрытой серебром зажигалкой. Хосок кашляет от тяжелого запаха сигарет. Теряется в едком дыме и глазах, что грозят в клочья. Чтобы спастись нужен белый флаг. Хосок считает секунды до смерти. Юнги набирает полную грудь воздуха, чтобы кричать о капитуляции. Время не течет вовсе, оно теряется в пылинках. Его не посчитать, не потрогать. На удивление Намджун не дурак вовсе, хоть и улыбается вечно. Улыбыться — дурость. Показывать, что ты счастлив — бред. Никто не счастлив. Это притворство. Это смешно. Это смешит Юнги настолько, что рёбра болят, потому что смех так и не вырывается из груди. он не смеялся, наверное, лет десять, начинать сейчас желания не появляется. С кем с кем, а с ним, Юнги бы предпочел не встречается никогда. Несмотря на это, изо дня в день Мин протаптывает дорогу в кабинет начальника, только чтобы услышать, что ещё нельзя, рано, буря. Сорваться прочь, как можно дальше, под открытое небо не выйдет, смерть. Юнги злится, потому что смерть не пугает, но что-то держит.***
— Странник. — Кастрюля. — Ясень. — Ясень? Что это? — Хосок смотрит растерянно, Юнги хочется пробить головой стекло да потолще. Поиграли в слова. Это не для него, совсем не для него. Дети это для добрых, для ответственных. Юнги не хочет учить ходить, поддерживать, чтобы без падений. Юнги не должен объяснять непонятные слова. Юнги не должен понимать, что детей в этом мире не существует. Что никто не делает скидки. — Это дерево. Ты же знаешь, что такое дерево? — Хосок лишь завороженно кивает в ответ. Юнги завораживает. Умный, таинственный, не такой. Юнги думает, что не хочет учить дышать. Не сможет. — Знаешь, что я ненавижу в людях больше всего? — в голосе сквозит привычная усмешка — Бездействие. — это откровение натыкается лишь на тишину. — Вы же Мин Юнги? — Мин кидает на девушку безразличный взгляд. Отвечать намерения нет. Юнги мешает безвкусный кофе, неприлично громко задевая ложкой края кружки. — Меня просили передать — она старается улыбаться приветливо, протягивает клочок мятой бумаги. Юнги молчит. Он не спешит что-то брать у неё. Возвращает глаза в кружку. В кофе его мутное отражение. Видеть свой безразлично-усталый взгляд даже забавно, но Юнги почему-то не смеётся снова. Смех. Словно когда-то давно, настолько давно, что уже невозможно вспомнить, он дал обет никогда не... — Возьмите, пожалуйста! — Она кладёт клочок на стол. Уходит. Юнги думает о том, что кофе довольно холодный, и порошок никак не может раствориться до конца. Мерзко хрустит на зубах. Юнги вновь обращает внимание на жалкое подобие бумаги, лишь когда кружка становится пустой. На бумаге детской рукой нарисовано солнце. Сердце охватывает раздражение и лёгкий укол снисхождения. Этот мальчик — жертва. Юнги начнёт эту битву. — Жалкий — Больше боли, больше ужаса в глазах. Так, чтобы каждая кость организма ломалась под гнётом. Усмешка. — Так ведь все говорят? Бесполезный, ненужный. — "не такой" остаётся невысказанным. Жалкий человек тот, кто не может поднять голову, посмотреть вверх, посмотреть на небо, звёзды, солнце, не важно. Жалкий тот, кому уже не важно что там, наверху. А потом объятья. Такие глупые, иррациональные. Потом совсем неуместная мысль "куда деть руки?". Потом растерянность граничащая с паникой. Потом осознание. Он, Мин Юнги, проиграл, он вывернул душу.***
— Если бы у тебя был выбор сохранить мечту или сохранить надежду, что бы ты выбрал? — Хосок смотрит во все свои ужасающе глубокие, бесцветные глаза. Растерян. Юнги никогда не перестанет его удивлять. — Надежду — раздумий не было. Сомнения неуместны. Хосок возвращает на лицо безразличную ко всему усталость. Зачем разбавлять свою серость эмоциями? — Причины? — Юнги всегда капает глубоко. Это больно. У всего есть корни, уходящие в такие дебри, что не войти, не выйти. — Надеждой можно поделится. Ей можно заразить, как болезнью. Знаешь, мне говорили когда-то, что яд можно вывести лишь более сильным ядом. Надежда что-то типо панацеи. Я так думаю. — Не боишься, что эти слова слишком громкие? — Усмехается. Снова. Юнги понимает, не нужно, нельзя. Но общаться решительно не умеет. Учится не собирается. — Нет — Зачем дышать, боясь воздуха? Хосок многое может ответить. Зачем делать шаг, зная, что каждый шаг обречён на провал. Каждый шаг обречён на спасение. Каждый шаг обречён... Хосок не понимает, почему у Юнги тысяча и один вопрос наготове. Слишком много, слишком сложно. Просто дайте побыть глупым ребенком. Просто дайте... Что дать? Сил? Времени? Тепла? Прочей ерунды? Пора начать дружить с головой. Про ванильные мечтания из книжек пора забыть. Просто использовать выражения, значения которых понимаешь не до конца, думать почему именно "ванильные" а не "кремовые". Потому что так люди говорят? Потому что нужно закрыть голову в песок. Умереть похороненным заживо.***
— Хэй! — Чонин толкает. Так привычно. Хосок поднимает глаза. — Как рука? — Ким, наверное, думает, что остроумный. Хосок не спорит. Людям нравится. Люди судят. Ему не светит. Юнги не помогает. Проходит мимо. Их с Хосоком глаза встречаются. Но контакта нет. Юнги не испытывает жалость. Хосок не чувствует обиду. Только в кармане у Мина продолжает все больше мяться глупый рисунок, а Хосок в руке, до белых костяшек сжимает пуговицу, отлетевшую от старого, всего в неровных швах плаща. Намджун все улыбается да улыбается. Раздражает до скрипа зубов. Ещё сильнее раздрожает, что он не разрешает уйти. Без его согласия не выпустят. Юнги сжимает кулаки, сдерживает дикое желание врезать по этой наглой роже. Времени проходит все больше, оно исчисляется неделями. Мин сходит с ума. Точно сходит. Это особенно ярко заметно, когда он подходит к спрятавшемуся за рядом раковин Хосоку. И это бы не было концом света, если бы он не стоял рядом расходуя сигареты одну за одной. Потому что пока он рядом, к мальчику никто не подойдёт.***
В никотиновых облаках хочется раствориться. Юнги щурится но не из-за того, что глаза разъедает дым, просто слова Намджуна нравятся меньше чем на четыре с половиной процента. Затяжка. Ещё затяжка. Юнги очень редко удаётся увидеть настоящее облако и это всегда праздник. Есть мгновения. Редкие, драгоценные, когда в душе разгорается сильнее, до еле заметного блеска. Хочется раствориться в белом и неосязаемом. Скорее бы однажды утром просто не открыть глаза. Было бы прекрасно, да только это утро все никак не наступает. Самое счастливое в жизни. Вчера утром ему наконец то дали добро на побег и по-хорошему, Мин уже собрал необходимые вещи, готов был сорваться. Но глаза остановили. Юнги выдыхает так, как никогда, чтобы в лёгких максимально пусто. Дыма больше. Но улыбка Намджуна даже не думает исказиться в никотиновых облаках. Огонёк от сигареты обжигает губы, приходится выплюнуть остатки на пол, затушить подошвой и удивиться, что не заметил, как скурил. Юнги бессмысленно щёлкает своей зажигалкой и думает, что судьба всетаки штука до края забавная.***
Хосок весь такой испуганный, разбитый. У него губа в кровь, бровь в кровь, глаза бешеные. Юнги молча заходит в воняющую затхлостью комнату. Закрывает дверь на щеколду. Так тихо, что звук его шагов уши режет, больно, как по живому. Хосок дышит глубоко. Видно, по глазам, что он, как по канату, над пропастью, и риск сорваться слишком велик. — Каким способом тебя убить? — голос тихий, вкрадчивый. — Хён... — задушенно, ещё тише. Юнги усмехается. Он не помнит, чтобы кто-то называл его так. Шаги прекращают эхом отдаваться от стен, когда Мин остонавливается у кровати. Взгляд жжёт раскаленным презрением. Не дождавшись ответа, Юнги хватает Хосока за грудки, тянет на себя, и со всей силы толкает в железную стену. Мальчик поскуливает тихо и смотрит испуганно. Не ожидал, не подвоха, молил о помощи. Юнги смеётся в голос, впервые за десять лет. — Смешной такой. — рука уверенно сжимается на волосах, рывком скидывает с кровати. — Слышал поговорку? "Рождённый ползать летать не может" — Хосок взгляд не отводит. Звук его сердца слышно. Дыхание становится несдержанным. Он стоит коленями на полу, а Юнги тянет вверх, но встать не даёт. Но если это правда, то и рождённый летать, не проползёт долго. — Хён — с мольбой. Юнги пропал. Точно. Но Хосок всё равно летит лицом в пол, а когда находит в себе силы поднять глаза, натыкается на пистолет. И расширяются сильнее. Он вроде и не очень разбирается, но с другой стороны, любой дурак поймёт — оружие настоящее. — Такой жалкий, что смотреть тошно. — нет. Привычных насмешек нет. Не шутит. Хосок тонет в его глазах. В своём собственном страхе. Не понимает. Снова. Чтоб эту неполноценность. Дышать бы уже двумя лёгкими, а не одним. Не выйдет. Скоро вообще дышать перестанешь. Больно так, что слезы на глазах, так, что у Хосока не хватает сил на сопротивление. Они по щекам бегут. Хосок смотрит на Юнги. Не понимает. Почему взрослые снова разозлились? Почему не слушали сбивчивые извинения? Почему Юнги согласился на это? Потому что плевать на Хосока хотел? Чёкнутая старуха говорила, что справедливость в этом мире нужна одним чёкнутым. Говорила, что она светит ярко, как единственный источник света. Ее можно сравнить с солнцем и нашей землёй, а можно лампочкой и тёмной комнатой. Второй вариант на понимание ложится лучше. Хоть и искусственный. Фальшивый до самого седьмого дна, и камни на этом дне все картонные. Может по этому и ближе? В такой ситуации бы удавиться, но Хосок смотрит, как угрожающе сверкают глаза Юнги, чувствует, как холодное дуло касается его лба. Сидит, не дёргается почему-то. Грудная клетка отказывается работать, Хосок чувствует кислородное голодание. — Тебе здесь не место. Как думаешь, будет лучше, если подохнешь в этой канаве? — у Хосока мелко дрожат плечи. Он устал. Хочется больше пылающего в жизни, меньше этих стен. Никто не хочет помочь. Юнги не хочет. Хосок сглатывае шумно, с трудом побеждая паралич, он не считает себя виноватым. Это вышло случайно, то дурацкое оборудование он сломал случайно. Просто хотелось спрятаться. Чтобы не трогали. А ещё... Ещё Хосок по обыкновению перебирал камушки, когда услышал от поварихи, что Юнги скоро уйдёт. Самолично Мин об этом так и не сказал. — Презираешь себя? — Юнги замирает. — Презираешь бездействие в себе, хён? — у Хосока, видимо, окончательно крыша едет. Юнги, как ему кажется, улыбается. Его палец на курке и правда выглядит потрясающе. Неосознаные мысли и правда самые верные. Время замедляется. Когда-нибудь, оно точно остановиться полностью. Но не сейчас. Сейчас оно даст Мину выстрелить. Оборвать жизнь. Растянет это мгновение так, как только возможно. В виски так сильно давит, голова идёт кругом. Мокрые ресницы неприятно слипаются. Выстрел. Хосок жмуриться до рези в глазах. Не понимает, что происходит. Все ждёт разрывающую мозг, тело, душу, каждую клеточку боль. Ее нет. Мальчик опасливо открывает глаза. Он выстрелил мимо. — Кажется, тебе только летать. — Мин убирает в кобуру свой старенький револьвер. Хосок снова не понимает. Плачет. Навзрыд. Так ярко, больно, долго. Так что трясёт не только его, но и Юнги. Так, что не успевает дышать в перерывах между всхлипами, почти задыхается. — Я заберу тебя отсюда.