do or die

Чуе семнадцать, когда ему сносит крышу. Не за один день, конечно нет, о, боги, кому вообще сносит крышу за один день в таком юном возрасте! Планомерно и постепенно, оно приближается: крадётся к нему, хрипло дышит смертью в затылок и смеется, жаром обдав до костей. Оно всегда рядом, близко-близко, Чуя чувствует сначала невесомое прикосновение, а потом, в какой-то момент, оно вливается капля за каплей, пока не заполняет до победного конца всю его сущность без остатка. И тогда, естественно, Чуе срывает крышу. Дазай появляется как нельзя вовремя. Дазаю тоже семнадцать, он презрительно кривит губы каждый раз, когда их взгляды, — «что такое, крошка Чу, чем ты снова недоволен?», — пересекаются, и едва ли не каждое слово своего ненаглядного Одасаку ловит. Чуе откровенно побоку — дружат они там или трахаются, но насмешку во взгляде собственного напарника спокойно переносить оказывается сложнее, чем представляется поначалу. Но Дазай всё-таки появляется — и оно отступает под уверенным мягким прикосновением чужой холодной ладони. Чуя смеется. В этом нет ничего смешного. В том, что на мгновение во взгляде Дазая проскальзывает жалость — и в ответ хочется бешено материться, срывая голос. В том, что на мгновение во взгляде Дазая проскальзывает понимание — отчаянное бессилие, от которого что-то внутри тихо звенит и рвётся. Надкалывается. Рушится. Чуя слышит двойной звон — интересно, так себя ощущают люди, глядя в дуло пистолета, который вот-вот должен выстрелить? Под ногами Дазая хрустит стекло. Это единственный звук, который врывается в вакуум, в пустоту, которой Чуя окружил себя на несколько долгих минут. Он чувствует, как его подхватывают на руки, чувствует спиной мягкую обивку дивана, на которую его неожиданно аккуратно опускает Осаму. И это всё, что он может — глаза заволокло красным маревом, голова пульсирует от боли, тело ощущается словно чужим. Или, скорее, вовсе не ощущается — будто его обезглавили и оно не посылает сигналы угасающему мозгу. Чуя прекрасно знает, что это лишь состояние аффекта, через несколько минут оно закончится и весь мир взорвётся нестерпимой болью, которую не перекроет ни одно обезболивающее. — Почему ты не сказал мне раньше? Ему наконец удается сфокусировать взгляд: лицо Дазая плывёт, размазывается, но Чуя цепляет за те несколько секунд чужой взгляд, прямой и злобный. В нём нет раздражения или презрения, это скорее… Чуя не может подобрать ни одного слова, которое правильно охарактеризовало бы то, что теплится во взгляде Дазая. Беспокойство? Кто они друг другу такие, чтобы беспокоиться? Волнение о работоспособности? О, да кого он обманывает — никому, кроме самого Чуи, не будет плохо, если он внезапно выйдет из строя. Поэтому Чуя молчит, устало прикрыв глаза. Ответа на вопрос у него нет. Дазай, кажется, это понимает. Диван скрипит, когда он поднимается на ноги, а затем Чуя вновь слышит хруст стекла. Облегчённо думает — «ушёл наконец-то». Но звук, становившийся тише, внезапно раздаётся совсем близко и Чуя только силой воли давит в себе испуганный вскрик, когда на лоб опускается мокрая, холодная тряпка. А затем такие же холодные руки пробегаются по его рёбрам, ощупывают и у Чуи даже сил нет сопротивляться. Он лежит, распластавшись на диване, стараясь дышать не так загнанно, потому что от этого всё тело прошивает болью, а чужие ладони уверенно ложатся на плечи, чуть сдавливают и приходится закусить губу, чтобы не застонать — мышцы напрягаются до предела. — Тише, тише… И давно вот так тебя тащит? — Так — только сегодня. — Чуя фыркает. — А в целом… Полгода? Блять. Дазай, отвали, я не знаю, иди уже куда шел. И он бы мог долго продолжать — но Дазай опускает ладонь на его рот и Чуя действительно благодарен. Тело отзывается неприятной дрожью на каждое лишнее движение, но просто так позволить кому-то, — и думать даже не хочется кому именно, — заботиться о себе — всё равно, что признать поражение. Но Чуя знает, что ему нельзя проигрывать, иначе оно вернётся и страшно даже подумать, что тогда может произойти. — Хорошо, я понял. — интонация у Дазая необычно покладистая, голос звучит мягко и обезоруживающе. — Сейчас принесу попить, а потом мы вместе подумаем, что с этим можно сделать. Откровенно говоря, Чуе хочется послать Дазая нахуй с этим его «вместе подумаем». Чуя и без того знает, что с этим можно сделать. Нужно сделать. Иначе оно сделает всё само — и тогда будет гораздо, гораздо хуже, и нет никакой уверенности, что Чуя в принципе сможет выжить, и даже если это произойдёт — сможет ли жить после этого. Но он вовсе не собирается сдаваться. Дазая нет минут десять. Он тихо говорит по телефону на кухне, а затем и правда возвращается со стаканом воды, помогает приподняться и терпеливо придерживает Чую за плечи, когда он маленькими глотками пьёт, всё ещё плотно сомкнув веки. Дазай опускает его обратно, садится так близко, что Чуя чувствует тепло, идущее от его тела — «что, — ему хочется ухмыльнуться, — тоже человек из крови и плоти?». Но Чуя молчит. Зато говорит Дазай. — Не понимаю, почему ты противишься. Я и до этого видел, что ты завешивал зеркала, но не думал… Что дойдёт до такого. Пойми, Чуя, у тебя нет выбора, если, конечно, ты не хочешь подохнуть вот так. Рано или поздно оно сожрёт тебя, выпьет до конца и всё. Ты видел такое уже. — Дазай склоняется ниже к нему, обжигает горячим дыханием. — А я не всегда буду рядом, чтобы тебя спасти. Даже если случится чудо, Чуя, ты знаешь. Я не смогу тебя спасти, потому что оно сильнее. Так что думаешь? Чуя смеётся. Думает — вот же блядь. Мне всего семнадцать, а мне уже сносит крышу. *** Оно разговаривает с ним. Оно смеётся над ним. Оно живёт с ним. Внутри него. Дазай уходит из Мафии и у Чуи просто не остаётся вариантов. Сдайся или умри. Чуя уговаривает себя, что это лишь стратегическое отступление, что ничего страшного не будет, если он всего раз попустит и позволит… За первым разом следует второй, третий, десятый. В конечном итоге Чуя сбивается со счёта, а оно, наконец, замолкает. Больше не дышит в затылок, не сжимает в тиски огромное чёрное сердце, не колотится меж рёбер, раздирая насквозь. Не появляется отражением в зеркалах. Чуе хреново так, что он думает: «Вот же блядь. Лучше бы я всё-таки умер». Думает, а затем долго смотрит в одну точку и всё вокруг поднимается в воздух. Словно напоминание. И Чуя вновь убеждает себя, что этот раз последний. Чувства навязанные. Решение сдаться — тоже. И вариантов не было. Сдайся или умри. А я, думает Чуя, хочу жить. Хочу? *** Дазай смотрит на него внимательным, изучающим взглядом, словно рентгеном сканирует — Чуя неловко встряхивает рыжими волосами и невольно распрямляет спину ещё больше. Упёрто смотрит в ответ — глаза в глаза. Дазай фыркает чуть насмешливо, делает шаг вперёд с явным намерением оттеснить Чую в сторону. Тот ещё крепче вцепляется в рядом стоящую полку и каменной статуей застывает на пороге собственной квартиры. Прямо напротив Дазая, зачем-то притащившегося без спроса к нему домой. — Даже не пригласишь? Чуя окидывает расслабленную фигуру Дазая злобным взглядом, кивает и по-прежнему молчит, лишь настороженно цепляет взглядом бутылку с вином, которую Осаму вытаскивает из пакета, покачивая прямо перед лицом. Чуя насмешливо хмыкает. — Ты что, думал меня подкупить? — Вообще-то надеялся, — Дазай беззаботно пожимает плечами, — Но если ты так категорически против, то, видимо, придётся её выкинуть. Или разбить. Лицо Чуи на миг вытягивается, затем взгляд смягчается и он наконец расслабленно выдыхает. Убирает с прохода ногу и отворачивается, пропуская гостя в квартиру. Пусть Дазай думает, что Чуя не мог так жестоко поступить с прекрасной малышкой — ну правда, раз уж расщедрился на такой подарок, то не пропадать добру? И, пока Осаму снимает свой тошнотворного цвета плащ, Чуя уже исчезает на кухне, вытаскивает бокалы, достаёт из холодильника сыр с плесенью и шоколадку. Разливает вино. Дазай неслышно появляется сзади, щёлкает тумблером и комнату заполняет рыже-красным светом из окна — там закат горит и плавит солнечный диск, высвечивает гротескно облака. Чуя вздыхает. — Зачем ты пришёл? Осаму молчит несколько долгих мгновений. Свет оттеняет его обострившиеся скулы, мягко ложится на чуть сведённые к переносице брови и Чуя внезапно прошивает единственной мыслью — красиво. Он кусает себя изнутри за губу и боль отрезвляет. — Выпьем на брудершафт? Чуя недоуменно вскидывает бровь. Теперь Дазай смотрит прямо на него — в его взгляде пустота и отблеск потухающего заката. Чуя кивает, не задумываясь, перехватывает тонкую ножку бокала и делает шаг ближе, ближе, пока не касается бедром холодного подоконника. Они синхронно переплетают руки и Чуя, делая большие глотки, не может отвести собственного взгляда, а затем Дазай наклоняется к нему, коротко собирает бордовые капли с тонких бледных губ и отворачивается, словно ничего не произошло. Молчание затягивается, закат потухает и комната погружается в полумрак. — Ты смог, — говорит Дазай. — Я до последнего сомневался. Все слова, которые уже готовы были вырваться из глотки, застревают внутри. Чуя проглатывает тяжёлый комок, отставляет бокал в сторону, боясь, что тот лопнет прямо в его руке — ему вовсе не улыбается потом собирать осколки. Это напоминает тот день. — Как оно было? Дазай смотрит на него с искренним интересом — и в этом взгляде больше нет ничего. Чуя зябко ёжится, нервно дёргает плечом. Проходится языком по враз пересохшим губам. — Как было что? — Ты знаешь. И говорит Дазай это так легко, будто спрашивает о повседневных вещах — как оно было, Чуя, когда я ушёл? Как оно было, Чуя, когда тебе впервые пришлось убить самому? А? Ну, как? — Больно. Словно разорвало изнутри. Стоял и смотрел, а оно… И кровь всюду… И… Меня стошнило. — Он замолкает и добавляет совсем тихо. — Ты говорил, что у меня дар. Знаешь, Дазай, мой дар, он… превратился в проклятье. Он был им с самого начала. Чуя боковым зрением видит, как кивает Осаму. Чувствует подсознательно. — Да. — голос у Дазая оказывается непозволительно хриплым. — Не было дара. Было проклятье. Без варианта выбора. Чуя смеётся. Как глупо, он думает, как же глупо — проиграть самому себе. А затем они вместе, синхронно, разворачиваются и Чуя чувствует себя так, словно он попался в ловушку — самую простецкую и незамысловатую. Словно сам позволил захлопнуться крышке. Словно сам намеренно её же захлопнул. Дазай стискивает его в объятиях крепко, утыкается носом в рыжие волосы и Чуя размеренно гладит его по спине, вжимается щекой в грудь, слышит, как громко и быстро колотится в ней сердце. Живой. Из плоти и крови. Как тогда, в далёком-далёком прошлом, когда единственной слабостью Чуи была неспособность убить. Теперь у него слабостей нет. Оно сожрало его, не оставив даже маленькой косточки. И Чуя не представлял как было Дазаю, которому собственный дар, — проклятье, — не оставило второго варианта. Просто сдайся. Умереть ты не сможешь. Они стоят так очень долго, пока сердце Осаму не замедляет бешеный ритм, а комната не тонет окончательно в мраке, рассеиваемом лишь слабым фонарным светом с улицы. Дазай отстраняется первый, замирает испуганным зверем и, ориентируясь в темноте, бредёт к выходу. Чуя так и остаётся стоять на месте, взглядом прикипает к единственному фонарному столбу под подъездом. Слышит щелчок входной двери. Наконец отмирает. Чуе семнадцать, когда ему сносит крышу. У него просто нет вариантов — сдайся или умри. Чуя знает — он умер тогда, когда сдался.