Шестнадцатый

Палата была похожа на его собственную, только чуть просторнее и светлее: широкое окно выходило в сад, полный цветущих вишен. Это не было иллюзией, вокруг Дома Мелитэле в самом деле были разбиты обширные парки, в которых скрывались павильоны и несколько родников с целебной водой. Только ради них стоило выстроить здравницу именно здесь, в единственном месте, где сохраняли и приумножали не только человеческие, но и эльфийские, и магические лечебные практики. В единственном месте, где им, пережившим сражение на Коршуньей Горе, могли оказать помощь. Целители, кажется, превзошли сами себя, но сейчас, глядя, как выпрямлялась ему навстречу сидящая на постели Трисс, Юстиниан понял: есть вещи, которые не исправить никакими эликсирами. — Привет, Юстин. — На ней было длинное, очень простое и полностью закрытое платье, а шнурок, подхватывающий волосы, почти скрывал недостаток длины. Он не увидел ни украшений, ни вышивок, но она, кажется, улыбалась. — Здравствуй, Трисс. Как ты? Она в самом деле улыбнулась, но уже совсем иначе. Вопрос был глупым и, кажется, задел за живое, но прежде чем Джастин успел извиниться, прозвучал ответ: — Уже гораздо лучше. Я могу носить не иллюзию на лице, а только воротник под горло. — Это победа, — отозвался Джастин, понимая, что ничего лучше не скажет. — Многим пришлось гораздо хуже. Йеннифер, или... — она замолкла, словно споткнувшись о чье-то имя, и даже мысленно не хотелось ее винить: они еще не знали, как жить с такой памятью, что не лучше и не хуже, но страшнее и материальнее любой другой. Джастин нашел взглядом кресло, сел, неловко сжав подлокотник покалеченной рукой. Стоило учиться драться и колдовать, чтобы потом, когда его все-таки свалило, угодить кистью под чей-то сапог! Запястье собрали и восстановили, но боль еще не прошла. Это было не самое страшное, но зато давало о себе знать чаще всего. Джастин прикрыл глаза, но все равно видел Трисс — изящную и как будто истончившуюся в этом широком платье с высоким воротником. — Думаю, рано или поздно все пройдет, — неловко бросил он. — Я имею в виду, целители здесь непростительно хороши. Без магии... мне было не встать. Он слишком давно ее знал, и оттого слишком быстро понял, что сказал что-то ужасно неправильное. Трисс вскинула голову, взглянув ему в лицо, и тонкая прядка, выбившись из-под ферроньеры, упала ей на лоб от резкого движения. — Не все пройдет, Юстин, — произнесла она с неожиданной горечью, вполне, если подумать, закономерной в ее положении. — Некоторые шрамы не свести даже магией. Она говорила о душе, но, должно быть, не только о душе. — Даже память можно исцелить, Трисс. Не сейчас, но... — С памятью проще, чем с телом, — отозвалась она. Коснулась воротника, расстегивая верхнюю пуговку: — Вот это, например. Джастин провел ладонью по глазам, коснулся сомкнутых век. Лучше не стало. — Трисс, милая... — напомнил он, стараясь говорить тише и ровнее, чем требовалось. Она не терпела жалости, но совсем не хотелось, чтобы его слова прозвучали, как обвинение. — Я не вижу. Он нашел на груди амулет из хрусталя и аметистов, протянул на раскрытой ладони. — Только силуэты, контуры и совсем немного цвета. Прости. Она взяла его руку в свою, глядя, кажется, на игру света в камнях, порой вспыхивавших из-за магической активности, и вдруг стиснула его запястье, потянув вперед, и прижала раскрытую ладонь к обнаженной коже. — А так? Юстиниан не боялся противоположного пола, знал, что должен почувствовать, помнил и то, как мерцали сапфиры или лазуриты на шее Трисс, ложась чуть ниже ключиц. Но то, что он ощущал сейчас, было странно и страшно — под пальцами невысоко и жестко вздымались неравномерные бугры, словно чародейка ради забавы превратила свою кожу в древесную кору. Только это, разумеется, была никакая не кора... Хоть где-то пригодились семейные традиции: он не позволил себе перемениться в лице, не говоря уже о том, чтобы сбиться с дыхания, и замер, касаясь изуродованной кожи. Страшный сплошной шрам начинался на уровне ключиц и уходил, должно быть, еще ниже, туда, куда ни один приличный человек, будь он хоть трижды чародей, не посмеет без разрешения совать руки. Это была лишь малая часть полученных ран, но — Джастин закрыл бы глаза, если бы это имело хоть какой-нибудь смысл — что же за ужас мог зажить, даже стараниями лучших целителей, оставив после себя такое? На его собственной груди обещал навсегда остаться шрам, на спине — след ожога от чьего-то заклинания, но он, в конце концов, не имел привычки носить открытые платья... Он молчал, потому что сказать было нечего. Эти шрамы, должно быть, были неисцелимы. Он поднял руку, отрывая ее от некогда чудовищной раны, и коснулся склоненной головы Трисс, провел кончиками пальцев по ее волосам, некогда — до этой проклятой битвы — самым прекрасным в Ордене. Трисс шутила и говорила что-то о его собственном хвосте, но это было совсем другое. Они, впрочем, обгорели оба. Он — от огненного бича, она... — Прости. Я не видел, как это случилось. — Я и сама не помню. Все помню, а это — нет. Джастин пересел к ней на покрывало, придвинулся ближе. Они все видели слишком много, и мало что — о себе. — Хотела бы я помнить меньше... — Я тоже, Трисс. Помнился гул и пламя, и всюду, куда ни взгляни, проливалась кровь. Он больше не будет слушать баллад, потому что ни одна баллада не сумеет описать то, что он видел, — разве что измучает, пробудив память, которой не стоило давать волю. Каждый вечер и каждую ночь он оказывался в темноте своих покоев, и сколько бы не горело свечей, они не могли разогнать воспоминаний. Он помнил многое, но не все, словно память раскрошили, раскроили на отдельные лоскуты. Вспоминался запах сожженной плоти, так похожий на обычное пригоревшее мясо, и железный, солоноватый, вездесущий, теряющийся в сотнях других запахов и звуков запах крови. Он видел, как вскидывали руки, сплетая заклинания, стоящие рядом с ним чародейки и маги, слышал, как сливались в один непрерывный страшный гул голоса колдующих, рев и грохот сражения, первые крики раненых. Он знал, что не подходит для боевой магии, но братья и сестры не подошли бы еще больше. Ему было страшно, страшно до слез, но что-то внутри раз за разом изыскивало силы, чтобы голос звучал ровно, а пальцы не дрожали, выписывая один за другим вензеля и узоры заклинаний. Он помнил, как безупречно сплетенное заклятие обрушилось вниз с холма, и дождь из тонких молний поразил многих. От них остались оплавленные доспехи и иссушенные тела, но не было сил и времени думать об этом: он сам превратился в клинок, и рука, сжимавшая его ладонь, была незнакомой и безжалостной. Он помнил, как сжег человека — нильфгаардского мага — одним движением руки. Помнил, как шагнул вниз и бросился наперерез прорвавшимся через защиту вражеским чародеям. С ними были Йеннифер и Ваньелле из Бругге, но он заметил это слишком поздно, когда обнаружил себя лежащим на земле, залитой кровью так, что ее следовало бы именовать топью, и понял, что клокочущая в горле кровь — его собственная. Рядом с ним догорали изуродованные до неузнаваемости останки, и было не понять, кто это, до тех пор, пока на вывернутой и обожженной руке он не заметил рунный браслет, оплавленный со стороны спаленного до мяса предплечья. Он захлебнулся тогда, напился собственной крови и наелся земли на всю оставшуюся жизнь. Никто не говорил этого, но первый месяц он кричал не только по ночам: память возвращалась, возвращались мертвые, изуродованные лица друзей. Другие могли открыть глаза, но ему, потерявшему зрение, оставалась лишь полная образов тьма. — Юстин... Он вернулся в здесь и сейчас, чтобы увидеть единственно доступное ему — сероватый контур лица Трисс, уходящий вдруг куда-то в сторону. — Ничего, — сказал он, чувствуя короткое прикосновение к щеке. — Ничего, мне просто некуда деться. Но посмотрю я на тех, кто... Какую-то глупость об открытых платьях он проглотил раньше, чем она достигла внешнего мира, вздохнул и замер. Трисс обнимала его и смеялась тихо и почти весело. — Конечно, посмотришь, — сказала она. — На мое новое платье. И на тех, кто что-нибудь о нем скажет. Прикосновение было быстрым и очень ласковым. Джастин рефлекторно зажмурился, но боли не было. Трисс коснулась губами его век, коротко поцеловала в лоб и тихо сказала: — А у тебя замечательная седая прядь, Юстин. — Не буду сводить, — пробормотал Джастин, не открывая глаз. Трисс коротко кивнула, склонилась и поцеловала его в висок, должно быть, именно туда, где пробилась седина. Усмехнулась в ухо: — Конечно, не будешь.