Попытка доказать

Когда он видит ее в первый раз, то в мыслях всплывает простое двусложное «сука». С налетом уважения практически; особенно когда на его попытки обольстительных улыбок и флирта она совершенно в лице не меняется и только холодно повторяет, что она следит за всей дружной компанией, которая почему-то всегда в центре всех проблем. Джейс видит, что у Железной леди все под контролем. И этого уже достаточно; это уже вызов, буквально предложение залезть ей в штаны. Потому что Лидия не носит юбки, на Лидии всегда идеально выглядящий и так же идеально выглаженный брючный костюм, выверенный макияж. И смотрит она на него так, что у Джейса все внутри орет, что ему нужно каким-угодно способом покорить неприступную стену. Любовь любовью, а хладнокровная неприступность попадается в жизнь впервые. Как и та самая любовь. Когда она и близко оказывается не причастной к делам Валентина, его это злит. Называть про себя ее сукой не выходит с тем оправданием. (Остается простая логика — сука потому, что он хочет то, что ему не дается в руки.) У Клэри руки теплые, взгляд теплый, с ней вроде хорошо и просто. Пока Лидия не обдает его холодным взглядом, не протягивает папку и не говорит равнодушно: — Очередная несанкционированная вылазка, Вэйланд. Я жду объяснительную. Он зубы сжимает так, что на секунду кажется, что может этой же папкой съездить ей по лицу. Она говорит: — Твое отстранение от дел на неделю уже подписано, — и фраза, обращенная к Клэри, даже с улыбкой (нахуй, иди ты нахуй, какого хуя ты ей улыбаешься): — Хороших выходных. Джейс папку сжимает в руках, одними губами цедит «сука». И лишь больше злится от невозможности просто ее выебать, просто в который раз доказать самому себе, что перед ним любая растечется, достаточно просто улыбнуться. Она ведь женщина, женщина, а не машина. А с женщинами он умеет обращаться. Херова объяснительная занимает весь вечер; а он зачем-то еще врет собственной девушке и про ночь. Потому что это уже вопрос принципа — трахнуть ту, на которую улыбки, тихий голос и многозначительные взгляды не действуют. Потому что это никакого отношения не имеет к чувствам, ко всему тому, что у него есть с Клэри. Мозги выкручены наизнанку ближе к утру, а строить целый план по покорению какой-то суки из Конклава — это уже слишком. Особенно потому, что утром он видит, как она спокойно разговаривает с его сводным братом. И улыбается, блядь. Улыбается. Она, блядь, всем улыбается, кто не он? И когда он ставит чашку и садится рядом, чуть ближе, чем нужно бы, она только холодно спрашивает: — Объяснительная уже в моем кабинете, Вэйланд? — Вы будете там в одно время, — он в глаза ей четко смотрит, выжигает ее взглядом. А Лидия просто просит Алека передать сахар и возвращается к разговору. И черт бы ее побрал, но у нее даже интонации меняются. Ему все мысли прожигает мысль о том, что он бы швырнул ее на этот стол, если бы на кухне они были вдвоем. А там уже будь что будет. Там, быть может, безэмоциональную маску с ее лица удалось бы сорвать, выбить хоть какую-то эмоцию. Хотя бы злость. (Какого хера она делает вид, что его просто нет, какого хера она просто живет своей сучьей жизнью, притворяясь, что никогда и не перед кем не раздвигала ноги, что у нее лишь ее ебаная работа, что ее херова работа делает ее не такой, как всех вокруг, сука, сука, сука.) Говорить с Клэри о любви и быть романтичным придурком становится буквально физически тяжело; избегать собственную девушку — вариант откровенно херовый. Срывает после очередного домашнего ареста. Срывает где-то после: — Мне надоели твои детские выходки, Вэйланд. Следующий, кто будет ругать безответственного маленького мальчика — Инквизитор. И он орет: — Ты не имеешь права. Он орет: — Ты, блядь, сама хоть что-то сделала для этого Института? Он орет: — Я шкурой рискую, я, блядь, был здесь до тебя и буду после. И это я защищаю херов Конклав, а не ты. У нее ни один мускул на лице не дрожит даже; а он дышит тяжело, у него челка на лицо падает, а в глазах столько злости, что на всех демонов Эдома хватит. И Лидия только из-за стола встает, пиджак с собственных плеч стягивает и говорит коротко: — Штаны снимай. Злость никуда не испаряется, когда она толкает его в кресло, когда (сука, да ты серьезно?) усаживается на него сверху и всю инициативу — в который раз — у него из рук забирает. На вкус губы у нее точно такие же, как и у всех других. И он за волосы ее дергает, в ответ получает пощечину; а злость все равно не глохнет. Потому что ее спокойствие на лице сменяется только на блаженное удовлетворение, пока она скачет на нем сверху. И сколько бы он ни держал ее за челюсть, за горло почти — Бранвелл не с ним, уж точно не под его властью. И злость никуда не проходит. Потому что она в плечи его упирается, двигается ритмично и по заезженному темпу. А он кроме физического удовлетворения никакого другого не испытывает. Потому что она по всем движениям давно без секса, но это не он ее берет. Это она берет; и от того в голове еще четче явное неоновое «сука». Он пытается прокусить ей губу — намеренно; она бьет его по лицу за попытки — намеренно. — Не можешь сам, хотя бы не мешай, — и даже со сбитым дыханием, сухими губами и одержимым блеском во взгляде она звучит слишком спокойно-размеренно. А самому, блядь, она даже шанса не давала. Он ненавидит ее где-то тогда, когда она зажимает себе рот ладонью, когда кончает и отстраняет его от себя, ладонью в грудь упираясь. Тихая и слишком сдержанная даже здесь. — Мы вообще-то не закончили, — он ее за руку на себя тянет. Лидия руку ему эту заламывает, слезая с его колен. — Ты нет, а я — да. Последнюю объяснительную я все еще жду. И тебе лучше ее не задерживать. (Сука, сука, тварь, сука.) У него в мозгу долбит злость, пока она влезает обратно в трусы, брюки и даже не смотрит на него; у него в мозгу долбит злость вперемешку с ненавистью, пока он натягивает джинсы на все еще стоящий член. И только растрепанные волосы в идеальной фигуре выдают хоть что-то. — Объяснительная, Вэйланд. — Это не последний раз, Бранвелл. — Дверь с той стороны закроешь. Она его не слышит. Она его не слушает. Впрочем, как и всегда. Клэри так и не понимает, чего это вдруг посреди дня он тянет ее в сторону спальни. В нежность после властной суки никак не выходит; он врет откровенно, говоря, что просто что-то нахлынуло, когда его девушка жалуется на ноющий укус на шее. Хуже еще и от того, что та сука на самом деле никакая нахер не сука. Он сам себе все это придумал. И где-то там — отец был прав; любовь разъедает. И его совсем не в сторону этой любви тянет. Его тянет туда, где: — Какого цвета на тебе белье? — Цвета выволочки за три нарушенных закона. Прекрати лезть на рожон, пока я не отправила твое подшитое личное дело туда, откуда оно не вернется. Любовь разъедает, любовь травмирует. С желанием доказать себе и Лидии, что он может любую к своим ногам посадить, такого не происходит. Оно стабильно до одури просто; как и ее холодный взгляд. Как и ее однотонное белье. Как ее расписание. Как ее реакции на их очередной секс, после которого она смотрит на него так, будто он нашкодивший мальчишка, извозившийся в грязи. Лидия Бранвелл старше на четыре года, одну настоящую любовь и одну замену оружия ручкой. Она смотрит спокойно-непробиваемо, снисходительно импульсивным называет. У Джейса от злости челюсти сводит. — Тебе знакомо понятие «сексуальная разрядка»? — спрашивает она вполне размеренно; он насмешку безуспешно в словах ищет. — Так вот ты — моя. Он усмехается как по написанному сценарию. Зубы обнажает в обольстительной улыбке (на нее не работающей); и ведет себя так, как будто херова Бранвелл не выворачивает наружу кишки, в кулаке сжимая. Как будто она не понимает, какую власть приобретает над ним за три с половиной недели. Как будто не понимает, что он продолжает ее хотеть даже тогда, когда она не гонит от себя сразу же, едва кончив. Как будто не понимает, что он как наркоман в вечной попытке ей доказать, что он как минимум равен ей. Потому что она ладонь ему на щеку кладет и звучит слишком нравоучительно, когда говорит: — Повзрослей, Джейс. (Сука, сука, сука, ненавижу тебя, тварь ты последняя.) — Я брошу Клэри. Хер пойми откуда такое решение. — Хочешь, давай ходить на свидания. Хер пойми откуда такая уверенность. — Хочешь, я завалю тебя цветами. Хер пойми почему она вдруг улыбается ему и начинает смеяться так, как будто он и правда только что споткнулся и угодил в лужу, испачкавшись с головы до ног. — Просто скажи, блядь, что мне уже сделать! — Сходи на свидание со своей девушкой, — предлагает она совершенно спокойно; и он напрасно ищет там ревность. — Купи ей цветы. И закончи объяснительную о последней вылазке. Она садится за свой стол, она зарывается в бумаги и документы, а у него гром, молнии, буря и настоящий шторм в мозгу. С щенячьей любовью на него смотрит Клэри, за руки его цепляется тоже Клэри; он в зеленых глазах видит то, что никогда не увидит в светло-серых. Лидия Бранвелл делает все так, как хочет; а его хочет она редко, несистематично и совсем не так, как ему бы того хотелось. Клэри смотрит на него как на героя, в рот ему заглядывает и готова внимать каждому его слову. И это намного приятнее, чем быть маленьким глупым мальчишкой. Но когда Лидия стонет — все чаще на нем, за редким исключением под ним — и волосы его до резких спазмов в пальцах сжимает, когда он держит ее за горло и ничего не шипит ей в губы, зная, что это бесполезно, — он находит то, что ему всегда говорил отец. Любовь разъедает и отравляет; банально тем, что принимает не ту форму, в которой он всегда рассчитывал ее видеть.