Михайловский гусь

Голоса, недовольные и возбуждённые, звучали неразборчиво, будто сквозь пелену. Сюзи не могла различить слов, успела только понять: говоривших было трое, и все мужчины. Отец с братьями вернулись? А она что же, заснула у очага? Вот распустёха! Не дай бог, ещё и гусь подгорел! Сюзи рывком поднялась и ойкнула, увидев над головой чёрное, будто дёгтем вымазанное небо. По телу тут же пробежала крупная дрожь, промокшая от ночной сырости рубашка противно липла к спине. Такому холоду и сырости не место в порядочном доме, даже если очаг совсем выстыл. А выстыть он не мог — она ведь своими руками щедро протопила его, собираясь готовить праздничный ужин! Или… или она не дома? Порыв ветра разогнал тучи, и, обернувшись, девушка увидела прямо у себя за плечом два массивных гранитных столба. Полная луна, заглядывая через край лощины, заливала широкой полосой света их щербатые верхушки и мокрую траву, примятую тяжестью недавно лежавшего тела. И ни одной живой души поблизости. Как же её занесло в такое недоброе место? Уж не эльфы ли, о которых рассказывала зимними вечерами тётушка Кэтти, заморочили ей голову, водя по болотам? Похоже на то, иначе с чего бы так трудно дышать и во рту пересохло… Сюзи скосила глаза в другую сторону и снова охнула, заметив поблизости на траве мужские сапоги со шпорами. И тут она всё вспомнила. Топот копыт под окном, грубые руки, ухватившие её поперёк талии, лязг захлопнувшейся за спиной двери и тошнотворный страх при мысли, что ветви плюща оборвутся, не выдержав её. Потом она бежала, не разбирая дороги, задыхаясь и глотая слёзы, и биение в ушах казалось ей шумом погони, заставляя нестись вперёд на пределе сил. Потеряв равновесие на скользкой тропинке, она неловко, боком скатилась на дно лощины, увидела перед собой слепящую вспышку… и больше ничего. Дальше была только темнота и тишина. Пока не прорвались сквозь забытьё удаляющиеся голоса и тело вновь не обрело способность чувствовать сырой холод. Сюзи сипло вскрикнула, отшатнувшись от своего мучителя, и попыталась вскочить, но ноги не держали от страха и усталости, и колени подломились. Тогда она поползла назад на четвереньках, путаясь в юбке и пачкая руки мокрой землёй, пока не упёрлась во что-то большое и мягкое. Однако при всей мягкости неведомая преграда не стронулась ни на дюйм. Сюзи обернулась через плечо… и голос, ещё толком не обретённый, снова покинул пересохшее горло. На траве перед ней сидела собака. Огромная, куда крупнее овчарок, охранявших отцовское стадо, мускулистая, аспидно-чёрная. В приоткрытой пасти влажно и липко блестели оскаленные красные клыки. Сюзи поняла, что это кровь. А мгновение спустя — что отчаянное бегство и пережитый ужас не оставили ей сил даже отползти в сторону. Она обречённо упала на руки, уронив растрёпанную голову, а в голове настойчиво билась нелепая мысль о праздничном гусе, который, должно быть, уже обратился в угли… Собака, шумно задышав, вывалила большой пунцовый язык и не спеша облизала окровавленную морду. А потом вдруг просунула лобастую башку под руку Сюзи и осторожно коснулась носом её заплаканной щеки. Морда и висячие уши на ощупь были бархатистые, точно отцовские плисовые штаны, только гораздо мягче. Девушка растерянно заморгала, и слёзы сами собой вновь побежали из глаз. Собака почти бережно подбирала их горячим добрым языком, и удивительно, но от его прикосновений Сюзи как будто даже согрелась. — Ты чей, пёсик? — прошептала она охрипшим, непослушным ещё голосом. Назвать «пёсиком» чудище величиной с хорошего пони, вдобавок только что разорвавшее глотку крепкому мужчине, язык бы повернулся только в полном помрачении. Но нет, рассудок постепенно обретал ясность. И в память отчётливо стукнуло, что человек с разорванной глоткой был баронетом, хозяином здешних мест, а значит, его спутники (чьи голоса она, несомненно, и слышала, приходя в сознание) в любую минуту могут вернуться с егерями, факелами и мушкетами. Заставить нежданную заступницу рисковать жизнью у Сюзи бы попросту рука не поднялась. — Пойдём… скорее отсюда! — она с трудом встала, держась за мощную — не вдруг и обхватишь! — шею собаки. Колени по-прежнему предательски дрожали и ныли, но тревога за спасительницу придала ей сил: ноги всё-таки слушались. Огромный зверь, словно угадав намерения девушки, бережно взялся зубами за край её юбки и потянул за собой вверх по тропинке. Туман сгустился вновь, как будто скрывая их от возможных преследователей. Сюзи вряд ли сумела бы вспомнить дорогу, по которой хвостатая спасительница вела её домой. Под ногами порой хлюпало и чавкало, но ни одного топкого места по пути не попалось. А потом порыв ветра внезапно разогнал белую дымку, и она не удержалась от радостного вскрика, увидев в нескольких шагах впереди знакомую черепичную крышу и старые яблони, склонившие ветви над оградой. У крыльца собака замешкалась, словно не решаясь войти под кровлю человеческого жилища, но тут пришёл черёд Сюзи проявить упорство: она ободряюще похлопала спутницу по крупу и легонько подтолкнула через порог. В доме по-прежнему не было ни души: единственная свеча на кухне погасла, угли в очаге едва тлели. Девушка терпеливо раздула огонь, оживила его торфом, и оранжевые языки благодарно заплясали, кидая отсветы на белёные стены. Вдвоём они пристроились перед очагом: Сюзи села на трёхногий табурет и протянула руки к долгожданному теплу, а собака растянулась у её ног, положив брыластую морду между передними лапами. Жареный гусь на вертеле, позабытый над углями и вконец было остывший, вскоре аппетитно зашипел, роняя в огонь капли дымящегося мясного сока. Собака просительно приподняла голову, и влажный чёрный нос жадно заходил из стороны в сторону. — Что-то отец скажет… — вздохнула Сюзи, правда, больше для виду. Она не пожалела бы гуся, будь он даже последним в их сарае. Самой ей, слишком измотанной страхом и долгим бегом, было вовсе не до еды. Она выложила жаркое на большое глиняное блюдо и поставила перед четвероногой гостьей. Собака ела на удивление деликатно, осторожно разгрызая кости и негромко пофыркивая от удовольствия. С сэром Хьюго она церемонилась куда меньше, мелькнуло в голове девушки. Когда от гуся осталась лишь кучка начисто обглоданных костей, Сюзи налила в глубокую миску воды. Собака вылакала всё до капли, а под конец с аппетитом закусила клинышком черничного пирога, испечённого ещё утром. Благодарно слизав последние крошки и липкий ягодный сок, она ткнулась лбом в колени и блаженно заурчала, когда пальцы девушки принялись почёсывать бархатные уши. — Вот мы и справили Михайлов день, — Сюзи зевнула. Её одолевала дремота, глаза неудержимо слипались, и ей даже показалось, будто из-под чёрной собачьей шерсти пробивается слабый желтовато-зеленоватый свет. Да нет же, такого быть не может, видимо, это отблески пламени играют на атласной шкуре… Страшные события прошлого вечера отступали, уплывали куда-то в тень, в марь дурного сновидения — не останется к утру ни следа, ни памяти… …День едва забрезжил, когда фермер и его сыновья, встревоженные пересудами соседей, осадили загнанных коней у крыльца и, ворвавшись в кухню, застыли на месте. Сюзи крепко спала у едва теплившегося очага, улыбаясь во сне, и лишь следы засохшей грязи на её юбке и башмаках говорили о ночном приключении. Впрочем, нет, не только. На столе рядом с разрезанным пирогом лежал большой серый гусь — не домашний, а дикий, разжиревший перед осенним отлётом, и не надо было быть охотником, чтобы различить на его шее следы мощных собачьих клыков.