Назло и Вопреки

      Цзян Чэн пьет потому, что хочет забыть. Забыть улыбки, смех, искры в глазах. Хочет забыть бездумно брошенные фразы, эмоции, так ярко проступающие на хорошо знакомом лице. Забыть образ беззаботного, беззлобного юноши, который он будто мельком видит в толпе днем; и грозный, тот, что топит ярость в алеющих глазах, окутанный всполохами темной энергии, увязший в собственном безумии — в ночных кошмарах.       Цзян Ваньинь боится, что однажды услышит этот голос еще раз: голос человека, которому доверял больше всего на свете. Человека, которого больше всего ненавидел. Он знает, этот человек силен настолько, что способен выбраться с той стороны, способен вернуться — и несомненно вернется. И тогда… Глава клана Цзян поднимет на него меч еще раз. И еще раз. И еще. Столько, сколько потребуется. И столько же раз себя проклянет. Этот человек силен настолько, что способен победить собственную смерть. Этот человек был слаб и уязвим настолько, что не сумел уберечь никого, кто был ему дорог. Этого человека невозможно простить. Этого человека невозможно не помнить. Этого человека невозможно перестать видеть в каждом встречном: будь тот с радушной улыбкой или зверским оскалом. Невозможно найти в многолюдной толпе, ускользающего, словно видение. И невозможно спрятать от собственной памяти, скрыть, чтобы исчез хотя бы на мгновение. Этого человека так много в пустых словах, в событиях, к которым он причастен и не причастен; в вещах, которые окружали самого Цзян Ваньиня, которые он любил. И так мало внутри. Того, что осталось от лучшего друга, брата по разуму и убеждениям, что когда-то так легко уносило все печали, текло по венам вместе с кровью, когда сражаясь плечом к плечу, глава клана Цзян точно знал, что последний удар не прилетит в спину. Когда этот человек остался последним, кто называл его по имени, данном при рождении. Когда не осталось никого.       Цзян Чэн пьет, чтобы вычеркнуть Вэй Усяня из своей жизни. Пьет, осознавая всю тщетность своих попыток.       — Дядя? Почему ты здесь? — детский голос мгновенно прорезает толщу мрачных мыслей и хмельное сознание. Ребенок четырех-пяти лет в ночных одеждах трет заспанные глаза, робко топчится босыми ногами у выхода на террасу, не рискуя выйти на холодный деревянный настил.       — А-Лин, ты почему не спишь?       — Не спится, дядя… Под полом вода шуршит…*       — Ты в Пристани Лотоса, тут везде вода, — улыбается Цзян Чэн и легко подхватывает на руки ребенка, который тут же доверчиво обвивает руками мужскую шею. Глава клана Цзян думает, что никогда не простит Вэй Усяня хотя бы потому, что кровь родителей этого ребенка на его руках.       Цзян Ваньинь укладывает Цзин Лина под одеяло и тот с трудом разлепляет уже успевшие сомкнуться глаза. Рука непроизвольно тянется к голове мальчика, легко шерудя по волосам. «Дядя, расскажи мне что-нибудь. Няня в Башне Кои всегда рассказывает…» — слышится из-под одеяла, будто из далека, и Цзян Чэн на мгновение проваливается в воспоминание о том, как сам, будучи в возрасте Цзин Лина просил о подобном старшую сестру. Она, конечно, всегда рассказывала. О великих заклинателях, о героях, которые сражались с полчищами нежити, о гигантских чудовищах и древних мудрецах, о волшебных амулетах и рукописях. И когда история подходила к концу, Вэй Ин непременно начинал изображать из себя главного героя, а Цзян Чэн, не желая отставать, сразу же кидался в бой, потому, как и ему тоже хотелось быть главным героем. Сестра смеялась, наблюдая их шуточную драку, и конечно называла героями сразу обоих. А затем разгоняла по постелям, пока еще что-нибудь не затеяли. А если вдруг сестра не могла прийти к ним и рассказать что-нибудь, Вэй Ин начинал выдумывать собственные сказки и легенды. И тогда это непременно перерастало в захватывающую игру, которую не каждому взрослому было по силам остановить.       Мысль о том, какие интересные истории смог бы сочинить для малыша Вэй Ин, не смогла остаться незамеченной. Цзян Ваньинь тряхнул головой, отгоняя ее, будто назойливую муху. Как-то совсем неожиданно в горле встал ком, который еще несколько мгновений не позволял мужчине открыть рта. Но когда он, наконец, справился с собственными невесть откуда взявшимися эмоциями, понял, что Цзин Линь уснул и без всяких историй.       — Завтра расскажу… — полушепотом произнес Цзян Чэн и поднялся с постели.       В воздухе пахнет осенью, и первые опавшие листья уже лежат на воде и под ногами. На террасе остался кувшин вина, который глава клана Цзян допивает почти залпом. «Он не виноват…» — беспокойное и глупое сердце молит который год подряд. И давно пора бы привыкнуть, принять, что прошлого не изменить, и что совершенные ошибки не исправить. Что давно стоит отпустить… Но множество заклинателей призывали Старейшину Илина после его смерти, а он так и не отозвался. А что, если от него и в самом деле не осталось ничего? А он, Цзян Ваньинь, так и не увидел его тогда, на горе Луанцзан. Не успел. Как не успел до того спасти сестру. Как еще раньше, не успел встать на защиту единственного друга перед другими главами кланов. Как легко и быстро согласился на план Вэй Усяня, как молниеносно позволил ему покинуть Юньмэн Цзян. Как не смог защитить его от Вэнь Чжао. Как стоял и смотрел, когда Цзыдянь матушки бил незащищенную спину его шисюна, как тот морщился от боли, но молчал, не позволяя себе и пикнуть перед довольным лицом Ван Линцзяо. Как принял решение оставить Вэй Усяня в пещере с Черепахой-губительницей одного.       Как сам совершил множество и множество ошибок, добивая и подводя Вэй Усяня к тому, что он, в конечном счете, и сделал. Как осознал, что виноват не меньше.       Чэньцин Старейшины Илина — гладкая и по-своему изящная. Цзян Чэн думал не раз: эта флейта в умелых руках способна призвать самую мерзкую нежить, самых озлобленных духов, подчинить сильнейших тварей… И если сыграть Призыв на ней, сможет ли она вытащить одну единственную душу из темнейших глубин Преисподней? Цзян Ваньинь повертел инструмент в руках. Он прекрасно знал, что никогда не сыграет на нем, и никогда никому его не отдаст. Но даже если бы душа Вэй Усяня отозвалась и пришла, что бы он сказал? Еще раз обвинил во всем его? Исколол бестелесную сущность мечом? А сумел бы говорить откровенно? А смог бы озвучить, что у него на сердце? А хватило бы смелости… Сказать, что очень хочет однажды найти в себе силы простить. А попросить прощение самому? За то, что не прикрыл его спину, когда стало необходимо, за то, что оставил одного? За то, что, фактически, сам раскрыл между ними пропасть, развел по разные стороны баррикад?       Цзян Ваньинь думает, что никогда не ответит себе на эти вопросы. Что никогда не сыграет мелодию Призыва, хотя Цзеу-цзюнь показывал, как это делается, не раз. И даже если он найдет в себе смелость раскрыть всю правду себе, рассказать ее кому-то, а тем более Вэй Ину, ему не позволит гордость.       Цзян Ваньинь ненавидит Вэй Усяня. Но еще больше он ненавидит себя.

***

      Лань Ванцзы пьет потому, что хочет помнить. Помнить улыбку столь солнечную, что освещает пространство вокруг даже в кромешной ночной темноте. Дерзкие речи, острые фразы, брошенные в его адрес, взгляды с пляшущими огоньками озорства глубоко внутри — Ванцзы хочет помнить. Он не имеет права забывать. Как и то, что не смог уберечь, защитить, спрятать… Лань Чжань должен помнить все то, что сделал Вэй Ин. Крики, реки крови, смрад полуразложившихся тел, пропитавший воздух, концентрацию темной энергии такой силы, что трудно даже просто вздохнуть. Помнить безумный оскал и взгляд, горящий алым пламенем чистой ярости, сбитое дыхание и чуть подрагивающие руки с половинками Стигийской Тигриной Печати, за мгновение до их воссоединения в Безночном городе. За миг до резни, которая на века останется кровавым пятном в истории. Он должен помнить: это он позволил Вэй Ину сорваться. Это он оставил его одного. Это он виноват в том, что Старейшина Илина умер страшной смертью, скорее всего даже не успев понять, как это произошло.       Ванцзы мечтает однажды увидеть Вэй Усяня снова. Ухмылку, что поражала до глубины души: чуть ироничную, но добрую. Это было бы то, с чего начался весь его мир красок и света, с точки отсчета или невозврата, с мгновения, когда Ванцзы вдруг начал чувствовать намного больше и гораздо сильнее — с их первой встречи. Или злорадную: не человеческую, перекошенную гримасу безумия, пик собственных отчаянья и страха, когда он перестал чувствовать вообще что-либо, кроме всепоглощающей тоски — последнюю.       «Ханьгуань-цзюн всегда там, где творится хаос». Если бы когда-нибудь Лань Чжаня попросили описать Вэй Усяня одним словом, он абсолютно точно не назвал бы это, но определенно подумал бы о нем. Хаос везде, где есть Вэй Ин, а Ханьгуан-цзюн везде, где есть хаос. Хотя бы так, формально и наигранно, но это позволяет им быть рядом. Хотя бы на словах. Хотя бы в мыслях Лань Чжаня. Сердцу отчаянно хочется верить, что Вей Ин найдет силы вернуться в этот мир, что выберется — ведь всегда же выбирался даже из самых, казалось бы, плачевных ситуаций. А разум упорно твердит, что это невозможно. И хоть все пальцы сотри о струны гуциня: на Призыв не отзовется. Ванцзы понимает: слишком больно ему было находиться здесь, слишком измучилась душа, истощилась до крохотной искорки, утонула в пучине тьмы, страха, ненависти, непонимания, одиночества… Или исчезла вовсе? Он все понимает. Но принять не в силах.       И если Вей Ин и вправду не вернется, если он исчез навсегда, если тьма поглотила его до конца, значит, Лань Чжань первым пойдет к нему навстречу. Значит, однажды, хаос поглотит и его. Нет, Ванцзы не ищет смерти намеренно. Он ищет встречи: отчаянно и слепо — не важно, в каком мире, времени или пространстве она произойдет. Если Вэй Ина здесь больше нет — ему тоже здесь делать нечего. Вот только хаоса в мире станет чуточку меньше, вот только Лань Юань станет немного старше…       Ванцзы отчаянно хочет взглянуть ему в глаза, обнять, крепко прижать и пообещать, что подобного не повторится, что Вей Ин больше никогда не останется один против всего мира. Он думает об этом наяву и раз за разом твердит во снах. И просыпается в холодном поту от осознания, что Вей Ин не услышит. Лань Чжань ненавидит себя в эти моменты: минуты слабости, бессилия, полной апатии. В такие ночи он больше не смыкает глаз, смотрит в потолок и обещает себе, что не отступится. Его ошибка стоила Вей Ину жизни. Но Ванцзы продолжит ждать и искать выход, продолжит бороться, растить Лань Юаня и тосковать всем сердцем. Продолжит жить.       Лань Чжань ненавидит себя. Но Вей Ина он любит больше.