Северная звезда

      Поезд разрезал холодную зимнюю ночь, слепую от снежных вихрей, дрожащую тускло-редкими огоньками заметённых белым полустанков. Старые стылые вагоны, убаюканные собственным мерным покачиванием и бесконечно-однообразным перестуком колёс, были абсолютно безлюдны в томительный поздний час. Безликие пассажиры видели сладко-летние грёзы под опущенными веками, а он всё стоял в промёрзшем тамбуре. Пустота глядела сквозь пыльные окна прямо в бессонные глаза.       Он сам не знал, отчего так боялся возвращения в прекрасный и страшно далёкий город. Он ведь любил его суровое северное небо, помнящее так много, и потому, вероятно, зовущее в свою раскинутую крыльями бронзового ангела высь. Любил перекрестья его улиц с их старинными мостовыми и величественными фасадами. Любил его проходные дворы, колодцами смотрящие вверх, на облака. Любил свинцовую воду каналов, сетью упавших на город.       Ему, вероятно, полагалось быть счастливым этой ночью, но он чувствовал лишь необъяснимую тоску и оттого сжигал до фильтра сигарету за сигаретой. Они сгорали тёплым пеплом, воспоминаниями медленно опадали к ногам, исчезали в глухих и густых тенях. Время, скованное болезненной судорогой, несло его тяжёлые, холодные и горько-стальные мысли в прошлое, в пахучую августовскую ночь, не такую уж и далёкую, и всё же случившуюся словно миллионы лет назад.       Да, наверное, так и было. Этот человек, уставший, разочаровавшийся, уничтоженный, — в тот миг, когда поезд дёрнулся в мгновенной конвульсии и, медленно поплыв прочь от пестрящего толпой душного перрона, унёс его к той жизни, которую он мечтал забыть, как страшный сон, от которой он когда-то давно, целую Вечность назад, сбежал, — не имел ничего общего с полузабытым порывистым юношей. Он, мальчик тот, умер в салоне белого такси, которое мягко, с почти кошачьей грацией, обходило соседние машины, слишком быстро несло его и её в перекрестьях полупустых улиц. Они летели в пятнах жёлтого электрического света, в шелесте ветра, в шорохе старых шин, в тоскливой тишине. Он, готовясь к разлуке, сидел чуть жив, и больше не знал ни этого города, ни этой девушки, ни самого себя. Мимо летели пятна размытого света, совершенно иллюзорные, сливающиеся в одно, о чём-то молчало радио, что-то тщилась услышать душа, хотелось остаться, остановить такси, крепко обнять её и не отпускать больше никогда.       Но всё это происходило будто бы с другим человеком, уничтожившим того, настоящего, растоптанного и поруганного, преданного забвению. И когда впереди бледным пятнышком замаячил вокзал, она с заднего сиденья ему, сидящему на переднем, улыбнулась, ласково положив на плечо руку. А он не ответил, он был растерян и холоден, внутри надрывно-тоскливой нотой нарастало, набухало, с каждой минутой ширилось ощущение предрешённости. Судьба усмехалась погано, с ядовито-саркастической старческой желчью, судьба смотрела высокомерно, судьба держала его в своих безжалостных тисках. Судьба видела его насквозь, он трепетал под её холодными взглядами, он был с ней один на один.       Он — где-то там, он не здесь. И узкая ладонь упала с его плеча с безвольностью марионетки, которой перерезали ниточки.       Перрон встретил их сумеречным безликим гулом, сетью пятен мутного жёлтого света, душной дремотой, полубредом, устремлённостью во все стороны сразу. Он не стал медлить. Он так просто, без длинных прощаний, без слов, немо обнял её и запрыгнул в вагон.       До вагона ещё верилось, что может быть по-другому, совсем иначе. Что в родном, но ненавидимом городе не умер несколько дней назад отец. Что семья может сводить концы с концами. Что его будущее — здесь. Но, видно, в душе уже отстукивали колёса, видно, она уже летела вперёд и одновременно стояла на месте. Видно, фигурка, одиноко-потерянно стоящая на границе света и тени напомнила ему, что они теперь — абсолютные чужаки.       Он был не в силах оторвать от неё глаз. Он предполагал, что она, может быть, чувствовала себя выжженной изнутри и как будто бы виноватой. Он думал, что изломанный силуэт молча раствориться в глухом ночном полумрака, и тщился задавить ростки надежды, потому что знал — она не побежит за поездом, не обращая внимания на жгучую слёзную темноту и разбитые — непременно разбитые — колени: она никогда не поедет с ним. «Она всегда любила печаль. Так пусть печалиться, сколько влезет, " — пронеслось вдруг с неожиданной злостью в его голове, — «Пусть подавиться слезами!»       Но она не ушла, её ступни будто навечно впечатались в пыльный асфальт; казалось, она будет вечно стоять там, смотря, надеясь и сдерживая слёзы. Поезд вздрогнул всем своим неживым телом.

***

      Поезд вздрогнул своим неживым телом и, скрипя колёсами по заиндевевшим рельсам, замер у мёртвого полустанка, звенящего проводами. Свет одинокого фонаря заглушал снежный экран, повисший над ним, и ничто не могло спрятать зеленеющего к горизонту неба с остро-колкими горстями холодных звёзд.       Он прижался лбом к холодному стеклу и всё смотрел на них, смотрел не отрываясь, а они, яркие, незамутнённые, блаженно сияли из звенящей тьмы. И снег полустанка под фонарём как-то тускло-размыто мерцал, и не было ничего, на что льдистая ночь не накинула вуаль призрачной, щемящей боли. Такой боли, какая тихо вызревает в душе, а потом вдруг прорывается наружу; такой боли, какая наполняет человека при виде чего-то невыносимо прекрасного.       Поезд вздрогнул своим неживым телом, и ночь, ежесекундно ускоряясь, вновь ураганно понеслась, побежала. Конечно, это поезд разрезал полотно ночи громкими, полными одиночества выкриками гудков и кометой летел по рельсам, стальным отблескам неба. Но он явственно чувствовал: это ложь, наглая ложь. Ночь мчалась вспять, ночь исчезала, распадалась на отражения. Ночь забирала с собой звёзды. Подобно этой ледяной ночи, особая, ранящая красота всегда оставляла его. Любовь оставляла его.

***

      Он уже ни на что не надеялся. Годы текли и текли, дни были так похожи друг на друга, так незаметно переходили один в другой, что в конце концов переплелись бесконечно повторяющимся узором. Он вдруг вспомнил, от чего убежал в другую жизнь и почему не хотел возвращаться.        В родном городе никто не ждал его возвращения. Когда поезд, заскрежетав ржавью рессор, остановился, когда старые, пропахшие сталью и потом, пассажиры ушли, а новые, готовые потеряться в мареве дальних дорог, заняли их места — и те, и другие имели одинаково стёртые серые лица, — когда и он вынес вещи на заплёванный перрон, когда двери вагона захлопнулись, и поезд, мягко тпонувшись, вновь исчез в перекрестьях стрелок — тогда только он понял: что-то в нём изменилось окончательно и бесповоротно. Катя чемодан мимо серебристого Ленина в совершенно нелепом, залихватски сдвинутом на затылок картузе, по воле провинциального скульптора едва державшегося на гордо вскинутой голове, он удивлялся молчанию того, что привык называть своей душой. Он ничего не почувствовал, только подумал (мёртвая мысль его тяжело сорвалась усмешкой): «А трещину-то уже можно было и замазать»       Здесь ничего не изменилось. Да и могло ли изменится? Он отлично помнил, как проходил мимо серебристого Ленина пять, десять, пятнадцать лет назад. Впервые — следуя за мрачной сутулой фигурой — своей бабушкой. Она шла медленно, но как-то резко, неровно, руки нервно подрагивали, а тугая иссиня-чёрная коса, из которой нет-нет да и выбивался жёсткий волос, хлестала широкую спину. Она шла медленно, но он всё никак не мог приноровиться к неверным шагам: не обращая внимания на строгие окрики, глазел по сторонам, искал глазами старую лохматую Собаку. Эта Собака всегда увязывалась за ними на перекрёстке Спасской и Московской улиц. Её, конечно, привлекал резкий запах вяленой рыбы, но он думал, что собака скачет за ними на трёх своих лапах исключительно из любви. На исходе дня бабушка бросала Собаке остатки, — что-то оставалось всегда, — и она, поймав подачку, ложилась в жаркую пыль. Растрескавшийся перрон отдавал накопленное тепло, ларёк отбрасывал на Собаку острую по краям тень. В эти часы глаза Собаки смотрели на всё так, будто она понимает мир какой-то особой звериной мудростью. Так, по крайней мере, ему казалось. И он верил, что это загадочное высшее существо любит и жалеет его и делится с ним тайной своей жизни. Последний Поезд (он не знал ещё, что поезда ходят и ночью) медленно трогался, и он зачарованно смотрел, как закатное солнце проникает своими острыми яркими лучами сквозь вагоны, и обрисовывает головы пассажиров, и бросает на перрон алые отблески. Его лицо становилось вдруг похожим на бесстрастные золотые лики древних богов, он чувствовал, как в сердце его зарождается какое-то невероятное чувство, одновременно ранящее и приносящее невыразимый восторг. Те пассажиры, которые замечали странного мальчика, больше никогда не могли забыть, и облитая золотом фигурка, отбрасывающая длинную и тонкую, как лезвие, тень, снилась им до самой смерти. А бабушка, бормоча молитву, брала его за руку и уводила прочь. Он становился нем и глух. Собака лежала в тени.

***

      Дом встретил его пустотой. Тишина вязко лилась из щелей — иссушенное дерево совсем растрескалось, и только паук методично оплетал углы. Он с тоской подумал, что стены всё ещё стоят только потому, что пыльная паутина удерживает их. Повинуясь странному порыву, рука, в тот момент словно принадлежащая кому-то другому, медленно, с трудом преодолевая тяжесть мёртвого воздуха, поднялась и оборвал одну нить. Воспоминания и сожаления, запутавшиеся в паутине, упали на пол — разбились.       Он печально улыбнулся, пошёл дальше. Часы, развешанные по всем комнатам, остановились; у одних створки остались открытыми, и кукушка застыла с навсегда остановленным звуком на кончике клюва. Цвет стёк с пёстрых половиков, и только узор выделял их на фоне досок, тёмных от времени и смерти. Белые простыни гнили на железных кроватях, уже тронутых ржавчиной, и в ящиках изъеденных древоточцем комодов.       Шаг, ещё шаг, и снова, и снова… Подошвы не оставляли следов в толстом слое пыли. Он почти физически ощущал повисшие в затхлом воздухе безмолвные стоны. Этот тихий и напрасный плач привёл его в комнату бабушки. Здесь она умирала медленно и мучительно, здесь вынимала из своего маленького сердца большие вины и горькие, наболевшем слова — исповедовалась, здесь рассталась с телом душа, если только была она у старухи. Он опоздал, он не видел её тела на этих гниющих простынях и втайне радовался этому. Осторожны скользящие шаги прервали его воспоминания.        — Она тебе дом оставила, — бесцветно произнёс младший брат, больше похожий на сон, чем на человека в косом луче измождённого солнца.       Помолчали.        — Только не притворяйся. Да ты знал. Не мог не знать. Она любила тебя больше нас всех. Ты уехал — совсем кукуха поехала. Я рад, что это наконец случилось.        — Я тоже. Слишком долго жила.

***

      Осень осыпалась золотом к его ногам. Листья покрыли шорохом узкие кладбищенские дорожки. Он шёл в дальний конец, туда, где к ограде подступал лес с его печальными туманами. Белая мгла льнула к ногам, пока он сидел на сыром камне и смотрел на крест, тёмный, простой, блестящий от влаги. Осины, дрожа на ветру, осыпали его голову и плечи медным дождём, но он не замечал этого. Он занят был собственными мыслями, он смотрел на самого себя отстранённо и пристально, будто чужими глазами, и не видел там скорби по умершей. Он плакал. Он понимал, что потерял что-то, без чего жизнь была невозможна. В тот, последний раз, он поднял лицо к небу. Где-то высоко летел косяк перелётных птиц. С неба упало несколько холодных капель. Начинался дождь.

***

      Поезд вздрогнул своим неживым телом и замер у перрона. Он смотрел в окно. Он не мог заставить себя выйти. «Просто не будет», — подумал он наконец, вскочил на ноги, подхватил саквояж и шагнул в неизвестность. Рядом с ней сидела Собака. Она стояла там, где он оставил её в прошлый раз, и улыбалась. Снег падал и падал, падал на лицо, на плечи, падал сквозь неё. Она улыбалась. Улыбалась не ему, а чему-то бесконечно далёкому, тому, что он не мог когда-то видеть. В глазах её, в окружении заиндевевших ресниц дрожал свет северной звезды, трепетавшей в раскрытых ладонях. Он посмотрел на неё в последний раз, запоминая светлые лучи, улыбнулся грустно и, не оставляя следов на свежем снегу, пошёл прочь. Собака бежала за ним.