Сангрия

Итальянское солнце обрушивается на него теплом. Итальянское небо, бледно-голубое, выжженое заставляет жмуриться и лезть в карман за очками. До гостиницы Рома — Мирон встречать и не собирался — добирается сам, благо недалеко. Вообще все проходит настолько просто и идеально, что Роме не верится. — Сангрия по-испански кровь, — говорит Мирон и прислоняется спиной к прогретой за день стене. Вот тебе, вместо «Здравствуй», Худяков. Рома привык. Роме плевать и на сангрию, и на кровь, и на Италию в целом. В номере бесшумно гудит сплит и духота, тяжёлая, липкая, остаётся там, на границе балкона и комнаты. Мирон смотрит на Рому, старательно прячет улыбку — получается, честно говоря, плохо. — Хорошо тут, Ром. Тихо. И никому нет до тебя дела. До них никому нет дела. Рома прилетел, оставив там, в слякотном сером мире жену и собаку. Рома  прилетел — легенда продуманная и тщательно выверенная, похожа на обман века — и стоит в дверях номера непозволительно радостный. Мирон мнется, Мирон смотрит и в его огромных глазах неверие в происходящее — отчетливое и ощутимое. — Я думал ты не прилетишь. Рома качает головой, зря врал что ли. Зря строил легенду века, лгал, изворачивался? Ну уж нет, Мирон Янович, хуй тебе. Вот такой. Огромный. — Я думал, что ты… — Мирон замолкает, машет рукой, смеется и прячет лицо в ладонях, плечи вздрагивают. Рома бросает дорожную сумку на пол, пить хочется неимоверно. На резном столике, в графине сангрия с кружками солнечных апельсинов и два бокала рядом. Мирон доказывает, что все же ждал. Доказывает усердно, на мятых, предательски сбивающихся под лопатками простынях, отсасывая так, что у Ромы метелики в глазах и губы в кровь закушенные. Мирон выдыхает ему в живот ласково, касается губами кожи, нашептывает что-то. А что, не разобрать, только щекотно очень. Рома плавится, Рома как большой сытый кот. Роме хорошо. Здесь никому нет дела, что номер на двоих и эти двое — мужчины. Здесь никому нет дела до почти не ждущего Мирона и редко приходящего Ромы. И это, пожалуй, самое важное, что Рома почерпнет для себя из этой поездки. Тут они никому не нужны. — То-ле-рант-ность, — выговаривает Мирон по словам и закуривает. — В рот ее ебать. Пока в рот ебали только его, но он и не против. — Ложь отравляет все вокруг, — вдруг говорит Рома, обнимает Мирона руками, обвивает ногами, целует в щетинистый затылок. — Ложь — это плохо. Мирон молчит и болтает бокалом с сангрией, откидывает голову, упирается макушкой в ромину ключицу, вздыхает тихо. — Ну не ври, — предлагает и зажмуривается. Глаза, говорят, зеркало души. Мирон жмурится, прячется, закрывается от Ромы. Трогательно-обидчивый и фактически беззащитный в своем стремлении прижаться лопатками к роминой груди и спрятать глаза. — Не ври, — повторяет Мирон и отрывается от Ромы, отцепляется, вырывается из кольца рук и ног. — Мирон, — Рома осторожно касается рукой плеча, Рома аккуратно пальцами по горячей коже, Рома по хребту невесомо гладит. Под пальцами мурашки появляются — Мирон зло дергает плечом, кривит обветренные губы и сангрию жадно вливает в свою глотку. Глотка рабочая, голодная и загребущая. Рома полчаса назад прочувствовал, когда толкался членом Мирону в рот. — Я скучал, — Рома говорит мягко, и пальцы снова на плечи, вкрадчиво, осторожно. — Я очень скучал. Это просто мысли вслух, забей. Мирон молчит, оглядывается на Рому, смотрит исподлобья. — Хорошо, — наконец говорит он. — Я услышал тебя, Ром. Рома обнимает Мирона, умиротворенного, удовлетворенного, своего. Ночью, сквозь сон, теряет вдруг тепло и голодно шарит по постели, ищет на ощупь. Мирон находится на полу, сидит облокотившись на кровать, и сигаретный дым медленно поднимается к потолку. С открытого балкона долетает стрекот цикад, сквозит предрассветной прохладой. Рома подползает к краю, целует Мирона в колкую щеку, забирает сигарету. — Иди ко мне, — выпускает дым через ноздри и снова губами по щеке. — Мирон? Мирон вяло пожимает плечами, протягивает пепельницу, залипает на то, как Рома тушит окурок. — Ты чего проснулся? — Мирон зарывается пальцами в лохматую ромкину шевелюру, улыбается, щурится подслеповато. — Я тебя потерял, — жалуется Худяков. Мирон замирает на мгновение, тянется к роминым губам, целует успокаивающе, почти целомудренно. — Нашел же. Рома кивает, тянет Мирона в постель. Нашел. Теперь можно спать спокойно. В Москве мерзко и промозгло, в Москве вместо цикад и сангрии людской шум, да пиво в баре. — Не лги больше, — просит его Мирон и перехватывает ромину руку, сжимает аккуратно пальцы. — Не лги, раз настолько тяготит. И у Ромы бьется часто-часто, захлебывается: «Я сказал не подумав, я не подумав сказал, еб твою мать, Мирон». Мирон машет рукой и уходит, почти переходя на бег, пока Рома не успел рот открыть. Мирон растворяется стремительно в толпе и у Ромы бьётся итальянское, разбавленное сангрией: «Я тебя потерял». Дома его ждут, дома тепло и хорошо. Рома хочет вернуться под выцветшее итальянское небо.