солнце

Ночь медленно утекает, растворяется в сизом, утреннем, влажном тумане. Черный дешёвый чай без сахара остыл. Жесткая вода размазала его остатки по стенкам кружки мерзким налетом. Клеенка в клетку на кухонном столе от хозяев потрескалась и выпустила замызганные нити. Кирилл в задумчивости ковыряет их пальцем. Дверь в кухню открыта, и если кто-то проснётся, может легко прийти и разорвать их трепещущую идиллию. Кирилл говорит уже будто бы себе под нос, ему нравится, когда его слушают, а Денису нравится слушать то, что говорит ему Кирилл. В этой атмосфере его полубессвязный уже поток мыслей вслух, кажется, что вырван из какого-то давнего сна; кажется, будто он герой какого-то мутного артхауса, и в этих фразах сейчас заложен весь замысел. Он хочет их запомнить. Кирилл часто рассказывает ему интересные вещи, советует что-то, что точно вдохновит. Голос от усталости становится сиплым. Утро все же взрывает небо, этот момент всегда остаётся незамеченным. Если небо светлое, значит, утро окончательно наступило. Если утро наступило, значит надо снова кипятить чайник. Это последние, наверное, почти даже минуты спокойствия, а дальше — снова возвращаться в жизнь и в себя обычного, к самому мерзкому и приедшемуся из всего, что в тебе есть. Они слишком хорошо чувствуют друг друга, чтобы какие-то тонкие отголоски подобных моментов не помогали жить и дышать всем этим болезненным загазованным воздухом. Когда Денис ему улыбается, кажется, что он искрится, как стеклянная кружка на залитой солнцем кухне. Его страшно обижать. Он как будто пронзительный и чистый. Шершавые теплые ладони; сухая кожа обветренных рук, хочется медленно и щекотно поглаживать ее, легко касаясь нежных пружинистых вен, глядя, как где-то рядом на стареньком кухонном диване скачут солнечные блики. У Дениса усталый вид и свистящий тихий голос. Им любуешься, будто пробивающейся через застоявшийся февраль весной. И когда он слегка подтягивает вверх уголки тонких губ, глядя на руки, и слышится взрывной шелест, в желудке разливается тепло. Потом снова вскрываются вечные, не зарастающие рубцы, уже на этапе поездки до его ледяной квартиры. Кирилл роняет себя на пыльном жёстком сидении, уставшее тело плавится под слепящими лучами, пробивающимися сквозь равномерно грязное стекло избитого российскими дорогами автобуса. Ресницы под этими лучами искрятся и трепещут, прикрывая безумные глаза. Очевидные и понятные мысли завязаны в узел, и только поэтому он не может их сформулировать. Точнее сам пресекает их воссоздание в одну полную и где-то глубоко уже принятую истину. Все, что есть в нем, должно быть спрятано, свёрнуто в вакууме под липкой тонкой пищевой плёнкой; все его чувства должны храниться в темном, недоступном для детей месте. Что если он на самом деле понимает? И вот тогда натянутая, завёрнутая в четыре слоя плёнка начинает трескаться. Трескается или лопается. С противным шелестящим звуком разматывается и тонкими нитями падает на пол. Нутро обнажается. Кажется, будто горячие кишки выпадают, свешиваются из живота до колен. Снова солнечно. В те дни, когда он видится с Денисом, всегда почему-то солнечно. Сегодня ещё и морозно, остатки снега блестят. Приятно, конечно, смотреть на это из окна, отрешённо. Приятно, когда не нужно мёрзнуть там сейчас, хоть и на солнце. В этот раз, кроме них, никого нет, только лохматая пушистая кошка. Когда Кирилл заходит в квартиру, они привычно, по-дружески обнимаются. Он чувствует его худобу и тепло под мягкой домашней рубашкой. Кирилл снова считает блики на диване, стараясь быть отрешенным. Денис же смотрит на него, кажется, что неотрывно, но на деле едва держит глаза открытыми — солнце слепит. Рубашка наполовину расстегнута, кожа искрится, на ключицах залегает тень. Кирилл случайно мажет взглядом по его лицу и спохватывается (это максимально по-детски выдает его), хочет отвлечь наконец внимание, разбавить тишину. Говорит, что такая хуйня, конечно, снилась (и правда!), а Денис снова шелестит смехом, и оба понимают, что все уже не так, как когда-то раньше, что все стало явным. Но чай по-прежнему остывает в кружках, а Денис по-прежнему хочет слушать Кирилла, только вращая в голове какие-то странные мысли-всполохи. Чтобы их успокоить — надо опять одному оставаться, чтобы что-то понять, что-то решить. Когда они пьют вместе на одной квартире, все становится понятнее, чётче. Они курят на лестничной клетке, в который раз, специально выходят снова и снова, чтобы в какой-то момент остаться одним. Алкоголь затуманивает сознание, отпускают зажимы. Кирилл не боится смотреть, смотреть, смотреть. Он пугает его, наверное, это он почему-то осознать может, а перестать смотреть — нет. Его, кажется, тошнит. Просто что-то внутри надрывается, так, на будущее. Сейчас хочется раствориться в нём, в бледном свете мерцающей лампы. Грудь разрезает будто копьём, когда Денис перестает изображать отрешённость и смотрит в ответ, не отрываясь. Кажется, испепеляет. Кирилл ссыпается на клетчатую исхоженную, загаженную пеплом и бычками плитку у окна. Надо что-то сказать, надо как-то увлечь, успокоить. Хотя бы себя. У Дениса слишком пьяный, мутный взгляд, неуверенный. Он тянется к нему и лишь невесомо мажет по губам, а потом роняет сигарету на ноги. Изношенные джинсы вспыхивают, сердце выскакивает из горла, и через пять минут он еле дышит, почти трезвый, проверяет, на месте ли сердце. На джинсах дыра, воняет гарью. Он все проебал, как обычно. Он сделал то, что не должен был. Они снова сидят на кухне до утра, Денис едва держится, едва не засыпает, но ждёт момента, пока все уснут, пока небо снова начнет болезненно сереть. Кирилл не спит, давно увяз в телефоне. — Пошли покурим? — Дениса рубит, но он дождался. А что делать? Отказаться и окончательно сгореть? Кирилл не знает, что здесь правильно. Окно открыто, на улице моросит. Значит, сегодня с утра солнце вряд ли дождешься. Зажигалка вспыхивает, сигарета долго не хочет поджигаться. Курят молча, Денис был так в себе уверен до этого момента, а сейчас с каждой секундой промедления сердце колотится все больнее и больнее, сигарета догорает быстро. Теперь Кирилл на него не смотрит, больше не смотрит, потому что тоже трезвый. Уже такое время, что жильцы вот-вот начнут выходить на работу, выгуливать собак или ещё что. Денис решается на это, как на первую за вечер стопку водки — резко, так, чтобы сам не успел понять, что делает. Снова целует, так, что все тело плавится. Хочет показать, что все видел, чувствовал. Кирилла сначала прошибает током, нет осознания, это все нереально, он хочет отстраниться и делает это, но непонимающий, усталый, трезвый взгляд напротив не даёт ему остановиться. Слишком близко, он кажется ему родным. Потом резко приходит осознание: — Докури сначала, а то так и сгорим когда-нибудь. Когда Денис рядом, дрожа от утренней сырости и холода, быстро и часто тянет горький винстон икс стайл, ему, кажется, и не нужно солнце. Оно у Дениса в глазах играет, оно у него на губах отпечаталось.