I Drove All Night

Когда он въехал в Бейкерсфилд, небо уже начинало разгораться: розовые и нежно-зеленые слои облаков постепенно наливались цветом, расползаясь вдоль горизонта, высвечивая черные, с растрепанными верхушками силуэты пальм. Неуловимо тянуло прохладой – вместе с сентябрем лето подходило к концу, и утренний ветер бесплотной ладонью трогал пылающее лицо, забирался в волосы. Вывеска мотеля тоже предсказуемо была украшена сияющими неоном пальмами, а на парковке торчал один единственный, но хорошо знакомый мотоцикл – как удар ножом в сердце, даже дыхание на секунду перехватило. Руки отчетливо подрагивали, и Джеймс быстро облизнул губы, до боли прикусил их, чтобы немного отрезвить себя. Дверь в номер 38 распахнулась плавно, не скрипнув, он вошел, жадно глядя на смутно белеющую во тьме номера постель. Стив спал. Тихое дыхание, сдержанный жар заполнял комнату – Стив всегда был горячим, буквально пылающим, Джеймс помнил, как это поразило его в их первую встречу в Нью-Йорке. Три года назад, первая вечеринка Актерской студии, на которую он наконец получил приглашение: вошел в переполненную звездами комнату в надежде завести массу полезных знакомств, и пропал навсегда, почувствовав этот жар через тепло десятков других, посторонних, уже неважных тел. Им стоило только сцепиться взглядами, и все остальное отошло на второй, десятый, сотый план. И разница в возрасте, и скользкие понимающие взгляды, и золотой ореол героя недавней войны, и горькое прошлое, и смутное еще будущее. Только настоящее, соль и железо в поцелуях, влажное сплетенье тел до судороги, до секундного облегчения… Стив. Это имя горело на губах горечью и сладостью, стискивало горло до невозможности вдохнуть. Не отводя глаз, Джеймс быстро разделся, скидывая одежду на пол, втиснулся под одеяло, под обжигающий бок, прижался обнаженным к обнаженному и глухо застонал. В голове мутилось от выдержанного желания – почти месяц с последней встречи, нелегко быть грязной тайной Капитана Америки, Джеймс ненавидел быть тайной. Но – Стив. Стив под руками, гладкий, длинно вздыхающий во сне, в зыбком мареве между сном и бодрствованием, такой послушный в этот момент, что Джеймс не мог удержаться. Не мог не притереться ближе, скользя рукой вниз и сразу между горячих ягодиц, обхватывая ладонью мошонку, вжимаясь так, чтобы чуть влажное отверстие прижалось к запястью в извращенной пародии на поцелуй. Там, где бьется пульс, где бьется жизнь. – Джеймс, – глухо выдохнул Стив в подушку, тихонько промычал, подставляя шею под нетерпеливо вылизывающий язык, вздрогнул от укуса. И перекатился на живот, разводя ноги. По хребту продрало дрожью – Стив помнил, как Джеймс это любит, и, хоть мог ухватить за шкирку как напакостившего щенка и ткнуть носом, дать почувствовать свое место, Стив всегда открывался. Всегда позволял. Скользить губами по ложбинке позвоночника, чувствовать, как при каждом вздохе жар от тела Стива смешивается во рту с прохладой резко втянутого воздуха. Касаться языком и собирать соль с кожи, ощущать внутренней частью губ встающие дыбом тонкие волоски. И, наконец, развести руками идеально вылепленные ягодицы и погрузиться лицом – туда, где нежней нежного, где запахи мешаются со вкусами, где соль мешается со сладостью, а язык может проскользнуть внутрь чужого тела, будто взламывая – нет-нет-нет – открывая его, вот тебе ключ, Джеймс, у тебя всегда будет ключ от моей двери, я буду ждать, приходи, приезжай, я буду для тебя в любой момент, который удастся поймать. Урвать, выхватить, выгрызть у мачехи-жизни. Я ехал к тебе всю ночь, беззвучно повторял Джеймс, вылизывая, приникая, выцеловывая Стива внутри и снаружи. Я буду твоей грязной тайной. Я буду таким грязным, как ты захочешь, люби меня, используй меня, кончай мне на лицо и помечай изнутри. Только позволь приходить. Позволь гнать всю ночь по пыльной дороге, мечтая о том, как ты улыбаешься, как ты смотришь навылет, чуть хмурясь. Как кладешь тяжелую ладонь на шею и тянешь к себе – такой огромный, такой сильный, такой надежный. Позволь фантазировать, что ты будешь тем, кто не отвернется, даже если ты далеко. Слишком далеко порой. – Вернулся только позавчера, – сказал Стив потом, полчаса спустя. Джеймс затянулся, кивая. – Я знаю. Сначала Турция, потом Аргентина. Он глянул искоса – Стив смотрел, приподняв бровь. – Просто слежу за новостями, – пояснил Джеймс, пепел упал на грудь, почти не жгучий – только грязь, а не ожог. Грязь к грязи. – Я понимаю, что это все секретно. Я не должен ничего знать. Но я не могу просто ждать и ни о чем не думать, так можно и свихнуться. Я не самая идеальная миссис Роджерс. – Тебе не стоит волноваться за меня. Джеймс вскинулся, рассмеялся, раздирая горло. Зашвырнул окурок куда подальше, на ковер, в одеяло, к черту, гори все синим пламенем, а Стив неожиданно навалился на него, обнимая железными ручищами, прижимая к себе, не давая дернуться. – У меня голова лопнет, если я буду стараться не думать о тебе каждую секунду, – пожаловался Джеймс, затихая. Стив сухо, почти целомудренно поцеловал его в висок, и только тогда Джеймс почувствовал текущие из уголков глаз слезы. – Все будет хорошо, – прошептал Стив, баюкая его. – Хочешь, проведем завтра весь день вместе? Джеймс помотал головой, горло саднило невыплаканным, невыкричанным. – Завтра мне нужно отогнать машину в Салинас. Рольф будет ждать. – Тогда после гонки? – Если ты опять не исчезнешь на месяц. – Я не исчезну, – пообещал Стив, потираясь носом о щеку. – Я всегда возвращаюсь. Впервые за десять лет я начал это ценить. Хочу возвращаться к тебе, Джеймс. И поцеловал уже как следует, выжигая из легких кислород, распластывая по мокрым простыням, сжимая запястья, втискиваясь между разведенных ног. Люблю, люблю, люблю – твердил про себя Джеймс сквозь звон в ушах, вздрагивая от болезненного вторжения. Всхлипывал и сжимал бедрами, жмурился от каждого толчка будто от пощечины. С первого взгляда, с первого вдоха, с первой разделенной на двоих ночи. Плевать на остальных, на любых, на всех. Но любить Стива ему не сможет запретить никто, даже сам Стив. Пускай только возвращается, самая дерьмовая на свете миссис Роджерс будет его ждать, если не сойдет с ума от беспокойства.