Холодное железо

Когда Минцзюэ слышит её впервые, это просто тихий гул в ушах, как бывает после хорошей тренировки или если в драке пропустил удар в голову. Но всё же — иначе. Он ещё слишком юн, чтобы осознать разницу, только ощущает — что-то изменилось. Глаза видят чётче, слух обостряется, запахи бьют в нос, а тело чувствует так ярко и полно, что хочется немедленно что-то сделать — бежать, кричать, убивать... Хотя никого он, конечно, тогда ещё не убил, рано. Рукам неоткуда знать, что за чувство заставляет мышцы завязываться узлами, скрючивает пальцы, подобно когтям нежити, Минцзюэ не понимает, что звенит в его мозгу перетянутой струной болезненно, тонко и почти неразличимо. Женщины Минцзюэ не пугается, он ещё просто не умеет пугаться чего-либо. Да и глупо чувствовать что-то подобное ему, наследнику могущественного клана, по отношению к обычной служанке. Он даже понимает, что она чувствует такую же неловкость, наверное, даже напугана, когда отталкивает её легко, ладонью (его сил уже хватает, чтобы навредить неосторожным движением). Но ей можно бояться и не угодить молодому господину неумелым вниманием, и разочаровать свою госпожу. Минцзюэ почти чувствует вину и мучительную неловкость за свою растерянность и беспомощность... нет, за своё нежелание. Он берёт саблю и идёт на тренировочное поле выплескивать и неуместный гнев на слишком внимательную госпожу западного павильона, и досаду на себя, и то тяжёлое мутное томление, что и лежит в корне всего. Её голос подобен ветру меж горных вершин. Только вместо пронизывающего холода, кусающего за лицо, дыхание сбивает неумолимый жар, рождающийся в глубине тела и рвущийся наружу. Он не может подобрать разом достаточно точное и достаточно возвышенное определение, но этот жар поднимает его с постели, гонит в ночную тишину, заставляет изнурять тело дополнительными упражнениями. Отец говорит о контроле, о том, чтобы сдерживать поток, направлять. Учителя наставляют в медитации, госпожа западного павильона присылает новых девушек, куда более умелых и уверенных, чем та, первая. Минцзюэ не знает, как усмирить переполняющий его поток огня, — но он старается. Проводит в медитациях под ледяным водопадом лишние часы, пренебрегая музыкой и чтением. Отец справедливо полагает, что, прежде чем наследник обретёт изящество манер и необходимое воспитание, он должен овладеть силой. В случае клана Не это значит выжить. Женщины же в постели Минцзюэ засыпают изнурённые, измученные страстью, и пусть он со всем тщанием следует трактатам и старается не причинить боли неосторожным движением, в их глазах он видит тень опаски, их тела пусть на миг, но цепенеют, стремясь ускользнуть от его ласки, а в уголках губ таится дрожь. Так что он плюёт на естественный порядок вещей и сидит в водопаде едва не до посинения, а ночами изнуряет себя, танцуя с саблей. Она уже знает вкус гнилой холодной крови, и он уже знает, что этот вкус ей по нраву. Тело прошивает огнём, голова словно взрывается изнутри от нарастающего гула, превращающегося в рёв. Это не жажда убийства тварей, это похоже на извержение вулкана. То, что так долго набирало силу, рвётся наружу мучительно и неостановимо, и Минцзюэ кажется, что он разлетается на тысячи осколков и сгорает дотла. Наверное, ему должно быть обидно, и страшно, и больно, что всё закончится вот так, быстро и бесславно. Но на сложные чувства нет ни сил, ни времени, и он берётся за рукоять. Убивать не хочется, на гнев сейчас не хватает сил так же, как на страх и обиду. И на мысли тоже — Минцзюэ вгоняет саблю себе в живот, по рукоять. Её зовут Бася. Не Минзцюэ всего девять лет, и его руки слишком малы для того, чтобы держать её правильно. Но она красивая, величественная, грозная и, кажется, чуть-чуть тёплая. Словно искорка ужалила ладонь, обжигая короткой болью. Тут бы и отдернуть руку от неожиданности, но мужчины, будущие великие воины, так не делают, и Не Минцзюэ только скалит зубы в улыбке. Он кладет её на постель рядом с собой, чтобы уснуть, касаясь пальцами рукояти. Он разговаривает с ней так, как разговаривал бы с лучшим другом, если бы такой друг у него был. Через три года он уже машет ей на тренировочном поле, отрабатывая удары. С учебным оружием он занимается тоже, как и все, но лучшее поощрение для него — возможность взять в руки, ощутить тепло, почувствовать шум крови в ушах… Он просыпается ночами, возбуждённый, полный пробуждающейся энергии, и бежит на тренировку, как на праздник. Он учится летать на ней, убивать тварей, фехтовать с мастерами. Он смотрит на её обнажённое лезвие, погружаясь в медитацию. У него нет никого ближе неё. И не будет. И когда отец рассказывает ему про искажение ци и семейный некрополь, Не Минцзюэ принимает свою судьбу совершенно спокойно. Жёсткие губы требовательны и холодны, и сухой, скупой поцелуй разрывает пелену бушующего жара. Глаза у неё серые, светлые, полные отблесков и бликов, а руки жилистые, сильные. Прохладные ладони обнимают лицо, не давая шевельнуться, впитывая в себя жар, но едва ли становятся теплее. Здравствуй. Её голос прохладный и спокойный, почти без интонаций, отдаётся в животе, где стальной ядовитой змеей свила гнездо боль. Всё тело плавится и горит, и Минцзюэ корчился бы в агонии, если б не клинок, пришпиливший его тело к кровати, лишая возможности шевельнуться. Горячий. Она сидит на нём верхом, сжимая прохладными бёдрами, как стальными обручами, и прижимается губами к губам, не размыкая их. Она в его теле — пронзает насквозь, и рукоять её торчит из его живота. У Не Минцзюэ нет мыслей, чтобы думать об этом, он может только чувствовать, и большей частью своего существа он всё ещё чувствует только нестерпимый жар. Меньшей — её и ту боль и прохладу, что она источает. В месте, где адское пекло соприкасается с её стальной плотью — клинка, ладоней, губ — сосредоточено всё его сознание. Это необходимо завершить. Она улыбается, и в этой улыбке нет ничего человеческого — нет тепла, нет чувства, только долженствование. Не Минцзюэ вмиг вспоминает всех женщин, лежавших на этой постели, их глаза, руки, стоны, выгнутые в истоме тела, вспоминает — и тут же забывает, когда его член погружается в прохладное, тесное, гладкое… Он бьется головой о постель, выгоняя из головы даже не мысли, лишь обрывки образов, начинает двигаться — боль взрывается в животе фейерверком ледяных игл, — впивается пальцами в гладкую, жёсткую плоть, режет ладони, мечется под тяжёлым, сильным, неумолимым телом, раз за разом яростно вторгается в её плоть, сам нанизанный на её клинок. Позволь мне… Голос её звучит в голове, прошивает от макушки до пяток, пока язык скользит внутри его рта, источая холод, ледяная сталь рук и ног обвивает измученное тело, обжигая сильнее его собственного пламени, давит, сковывает, сжимает. Дай. Приказ как удар поперек груди, взрезающий плоть и ломающий кости, выпускает внутренности наружу. И в ответ взвивается гнев, выплескивается вовне через открытую рану, льётся, и льётся, и льётся в её рот, в её руки, в её лоно, во все её тело, заполняя огнём, согревая... наконец-то согревая стальную плоть. Ком холода и боли в животе плавится, сминается, скручивается в воронку, пламя мешается со льдом и растекается жидким теплом, волной накрывает от головы до пят, смывая и чувства, и остатки сознания. Когда Не Минцзюэ приходит в себя, семейный лекарь как раз пытается напоить его настоем, горьким и мерзко тёплым. Но пить хочется так, что он проглатывает всё до капли и просит ещё. Повязки стягивают живот и грудь, руки тоже в бинтах, горло саднит, но тело переполняют звенящая лёгкость и спокойствие. Сабля на подставке возле изголовья больше не звучит. Не Минцзюэ закрывает глаза, вслушивается: осторожные движения лекаря у столика, шелест ветра в листве за окном, медленное ровное биение собственного пульса, полная тишина в голове. Не Минцзюэ улыбается и произносит, не размыкая губ. Бася.