Волшебные руки

Гоцмана били не первый раз. Даже если не считать войну, драки были частью его обыденной жизни. И далеко не всегда он выходил победителем. Случалось, ему крепко попадало. Он не знал, когда подрался в первый раз, зато отлично помнил, как ему впервые по-настоящему досталось. Тогда его отделали так, что он едва смог доковылять до дома. Половина лица распухла, затекший правый глаз не открывался. Внутри все болело при каждом движении и даже во время дыхания. Фима прибежал сразу. Гоцман ожидал гневной отповеди, но Фима молчал. Только забрался на кровать с ногами да так и сидел рядом, пока Гоцман валялся не в силах пошевелиться, тихо стонал и иногда проваливался в сон. Фима заговорил, лишь когда он попросил воды, и слова его напугали Гоцмана больше тех пацанов, от которых он огреб. — Ты, главное, не умирай, — сказал Фима, поднося стакан к его губам. — Да с чего мне умирать? — прохрипел в ответ Гоцман. — А ты себя в зеркало видел? На тебе живого места нет. — Царапины. — Царапины не царапины, а с таким рылом на улицу лучше не соваться, людей распугаешь. — Фима помолчал, а потом добавил серьезно: — Хочешь, я тебя вылечу? — Как? — Руками. Гоцман усмехнулся, но тут же скривился от пронзившей его боли. — А вот не скалься мне тут. Знаешь, какие у меня руки? Волшебные. Вот так проведу — и все мигом пройдет. Ну, если волшебством считать умение незаметно залезть в чужой карман, то Фима, безусловно, волшебник. В остальном же… Додумать мысль Гоцман не успел. Фима коснулся его лица кончиками пальцев, медленно, едва ощутимо провел по щеке. Гоцману и правда стало лучше. Нет, разбитая рожа все еще болела, но от мягких прикосновений Фимы внутри стало легко и спокойно. Фима еще какое-то время гладил его по лицу, потом устроился рядом на кровати и неловко обнял. С тех пор так было почти всегда. Гоцман лез на рожон, получал по морде или, наоборот, сбивал костяшки о чужие рожи, а после его ждал Фима. Порой он ругался, порой утешал, но всегда был рядом. Одного его присутствия хватало, чтобы Гоцман забыл о синяках, вывихах и больной голове. Что уж говорить о «волшебных» руках, нежных прикосновениях, переходящих в ласки и заканчивающихся поцелуями. Война надолго их разлучила. Валяясь в госпитале в полубреду лихорадки, Гоцман не верил, что выживет, ведь рядом не было Фимы, а значит, некому его вылечить. Однако в ушах звучало произнесенное давным-давно «не умирай» — и Гоцман боролся. В тюрьме били, но не сильно: так, скорее для острастки. Возможно, если бы Гоцман провел там больше суток, ему досталось бы сильнее, но уже к полудню следующего дня его отпустили. Наверное, ему слишком сильно прилетело по голове, потому что, едва выйдя за ворота, он подумал, что вот-вот окажется в теплых объятиях Фимы, будет краем уха слушать его нудные наставления, а потом уснет рядом. Не будет: ни сейчас, ни завтра, никогда. Гоцман устало брел по родной улице, отмахивался от кудахтанья тети Песи и думал только о том, что больше никогда не почувствует его рук на своем лице.