Приятного.

      Не так остер на язык, как обычно, кажется. Пока не трогают. В своём синем комбинезоне на полосатую футболку парнишка сидит на низком заборчике, свесив ножки, весело болтает ими и жует лаймовую жвачку. Пылко-розовый цвет волос с новым трендом — скрытым окрашиванием. Под слоем принцесски персиково-желтое озеро, один висок сбрит, бровь проколота. Солнце поблескивает на золотистой оправе оптически бесполезных очков, и в ушах играет Katy Perry feat. Migos «Bon appétit». Парнишке по кайфу. Жизнь такая клёвая в девятнадцать, впереди море приключений, знакомств, развлечений!       Сидишь долго на одном месте и чувствуешь, как лето пригревает, и то, как здорово бывает прикрыть глаза и помечтать. Большой умученный город стекается к центру с наибольшим шумом, а тут, в пригороде, и дышать полегче, и сам сезон раскрывается с наилучших сторон. Уличные рынки обширнее, люди менее суетливы. Только ты помечтал среди цветов и бабочек, подержал под языком ванильный холод мороженого, как тут же можешь вырваться в оживленный райончик, отзвониться друзьям и пойти тусоваться ночь напролет.       Время течет медленнее, если кого-нибудь ждешь. Вон того сутулого, угрюмого и ленно передвигающего скрипучими рессорами старпера, например. Пока он догребет, можно успеть пару уровней в новой игрушке на мобилке забомбить. А когда подходит, держа на одном плече рюкзак, выпрямляется и, сдвинув брови, смотрит неприветливо и почти враждебно, ты весь сразу… сияешь, что ли. Беспричинно. Просто так. Потому что молодой и тебе всё можно.       ― Хён, приветики, ― парнишка по имени Чонгук спускается и кокетливо пожимает плечиком.       Старшой с четвертого курса университета, куда на подготовительные ходит и Чонгук, маловат ростом, но в плечах обхвату обзавидуешься. Внешность: нечто среднее между дедом, любящим горбить за всякое дерьмо и кутилой с района. Чонгук знает его имя и расписание занятий, и в большой перерыв у них совпадает желание отъехать от учебы куда подальше. Почему-то негласно старший это принимает, либо ему побоку. Как бы то ни было, им почти всегда по пути.       Страшно, что такие дети нынче гуляют по улицам. Ладони мокнут. Только ладони, Юнги, успокойся. Ты этого сосунка знаешь меньше двух недель, он занятный, с некоторыми зрелыми мыслями, быть может, с ним забавно, не более. Тут нечего рассматривать в принципе. Да, хорошенький, просто загляденье, затискать и кормить зефирками, но не твоё это. Твоё должно прятаться где-нибудь под одеялом и быть невзрачным. Если вообще такое существует.       ― Слушай, давай хватит меня за углами подсиживать, ― Юнги бы отвесил ему подзатыльник, да руки заняты: хулиганское прикурить на подходе. ― Десять сек — и снова человек. Полегчало… Некоторые пары в учебном плане надо не то, что убирать, а запрещать напрочь. Руку отлежал нахер…       ― Так нечего руку на хере держать, ― умничает Чонгук и хихикает.       ― А вот об этом я предпочитаю с малышней не говорить, ― нарочито сурово отвечает Юнги.       Дождавшись, пока никотиновая пауза завершится,Чонгук берет свой рюкзак и неспешно присоединяется к прогулке. Бывает, что они проходят вниз по главной улочке, сворачивают в переулок и дворами доходят до набережной реки. Бывает, что забредают еще дальше, по пешеходному мосту — к старому парку, забивают остатки дня, досыпая на лужайке у пруда.       В конце мая, что ли? На этом же месте пересеклись и отчего-то спелись. Юнги честно не помнит, когда это началось. Когда эта яркая, вкусно пахнущая мармеладом нимфетка прилипла к нему во всех смыслах. Пока не преступление возиться с ним, но не по себе. Юнги уже полетал, попадал, шишек набил, а Чонгук еще славный, мягкий, ангельски неготовый. В его игривости ни доли испорченности, и даже когда он хочет так выглядеть — хулиганисто и сексуально, выходит просто до не изнеможения мило. Впрочем, сексуальность - переменная, которую он контролирует, и вот где опасность. Казалось, что младшему интересен учебный вопрос, типа у них одно направление, и информационные технологии в масс-медиа — суть союза.       Но — нет.       ― Прикинь, мы ни разу не обсуждали учебу, ― Чонгук, приостановившись у крылечка одной из кафешек, опускает взгляд вниз. ― Ой, шнурок развязался.       В этой его детской непосредственности, пушистости и мыльных пузырях вместо грузных словоформ есть особое упоение для Юнги, очарование. Ему легко ничего и никогда не доставалось. Об этом он успел рассказать. Как с пятнадцати на подработках, потому что отцу хотелось приучить к самостоятельности, и вообще — если мужик в семье, то утри сопли, мать, ради будущего воина. Как потом ввязывался в уличные драки, добиваясь справедливости, которой нет, как увязывался за девчонками, стихи им сочинял, приводил к себе в снятое жилье — чисто чаю попить, а они сбегали и считали его извращенцем.       ― Больное поколение, да, малой?       ― Слов нет! ― соглашается Чонгук.       Они проходят мимо бабули, ведущей свою карманную собачонку, мимо молодой мамочки с пакетом из магазина детского питания, минуют компанию мальчишек, возвращающихся с какого-нибудь кружка из началки. Всё приходит и уходит. Метафорично. Рождает новую тему для их несусветной беседы, где Чонгук, со всей наивностью и преданностью месячного щенка, высказывается о боли существования, а Юнги впитывает и ненавязчиво критикует.       ― Мы мыслим настолько же схоже, насколько по-разному, ― серьезно выдыхает он.       У пруда, с той стороны, где быть обывателям не положено из-за ограждения с табличкой «редкие растения» они и останавливаются. Закуток между деревом и линией цветущих кустарников еще никому не приходило в голову проверять. Порядочные же люди кругом! Легкое нарушение правил Чонгуку безумно нравится, он бы даже назвал это «возбуждает». По-доброму.       Юнги достает из рюкзака потертый старый бомбер и бросает наземь, на двоих хватит. Младший, как правило, достает свой цветастый скетчбук и что-нибудь ваяет, тихонько черкая то карандашом, то ручками, а Юнги ложится и быстро впадает в дремоту.       ― Ты такой ленивец, хён, ― не то порицательно, не то с капелькой восторга. ― Я не понимаю, как так можно жить.       ― Лёжа? Заебись, ― Юнги приоткрывает один глаз. Чонгуку смешно, в ответ сложно удержаться тоже. ― А как — так? Что тебя задевает? Без планов, целей и задач? В режиме похуй. Это ты и тебе подобные светлые головы просыпаются по утрам, и как-то они априори беременны этим «хочу». Там и возможности появляются, и обстоятельства складываются, и вот-вот, стараешься — добился… Стремление, мотивация. Бля, это не про меня ни разу. Я рожден быть и наблюдать.       ― Бревно, плывущее по реке, ― Чонгук прописывает это на бумаге. Флёр легкости и сладости. На розовых губах зреет усмешка, вот-вот сорвется. ― По имени Мин Юнги.       ― Классический пример человека с пассивной жизненной позицией, ― парирует старший. ― А ты знаешь, что иногда лучше не мутить воду, чтобы не сбиться с курса? Ничего не сказать наверняка. Отправных точек и негласных истин нет. Шах и мат.       ― Блин, ты бесишь, ― Чонгук морщит нос.       Позже, прикусив губу, он рисует дремлющего хёна. И растрепанную челку, и угловатые брови на умном лбу, раскосые лисьи глаза, острые скулы и строгую линию челюсти, венцом - приоткрытый аккуратный ротик. Спящий Юнги — плюшевый. Наверное, с ним так хорошо и здорово дружить, потому что Чонгук чувствует себя в безопасности, а еще — понятым. Со сверстниками классно гулять, но он не растет выше, как будто та игра — зациклена, а с Юнги — с вероятным и конструктивным продолжением.       И их странная, ни на что непохожая «дружба» продолжается. Юнги потихоньку пытается вдолбить в розовые мечты малого пару терминов из будущей учебы, по-братски поддерживает и чувствует некоторую гордость за его успехи, пророчит ему поступление в любом случае. Немного рассказывает о своей нынешней работе. Временное. Пока диплом допишет. Он, значит, сидит в задрипанном офисе страховщиков и разбирает компы. Мол, будет желание поработать — приходи.       ― А что так несолидно? ― Чонгук приходит и первым делом возмущается слоем пыли на рабочем столе. ― Хён, знаешь, что это?       Он тычет пыльным пальцем ему в лицо.       ― Слёзы умирающей мебели, мой мальчик.       ― Взрослый дядька, а такой болван, ― сердится Чонгук и, предварительно бахнув на тот же стол один из журналов со стеллажа, садится и открывает им по баночке холодной колы.       Из-под коротких шорт выглядывают загорелые ляжки, свободная ярко-красная майка болтается на атлетически стройном теле, и при виде контуров его мышц у Юнги нездоровые помехи в голове. Во время каникул Юнги надеялся не видеть его так часто, полагал, что молодежи есть, куда податься. Они запивают очередной знойный полдень ледяной колой и смотрят то куда-то вглубь своим думам, то прямо друг на друга. Выразительно и ясно понимая, что у привязанности должно быть оправдание, а его нет. Им обоим всё это невыгодно. Чонгуковы родители ждут, когда он встанет на ноги и приведет хорошую девочку в семью, а предки Юнги не ждут уже ничего: лишь бы жил-не тужил, приносил пользу обществу.       ― Я хочу переехать к тебе, так будет удобнее, ― Чонгук утверждает, а не спрашивает, и оттого Юнги выглядит удивленным, пробует идею на вкус. ― Можно?       Простецкое предложение. Не репетировалось. Чонгуку очевидно взбрело в голову сию минуту.       ― У меня квартира в кредит, маленькая, неубранная, унылое зрелище.       ― Зато своя. Я буду платить тебе, если хочешь.       ― Чем? Жвачками? ― Юнги стучит по жестянке ногтями. ― Забей. Если удобнее, то переезжай просто так.       Вот она: обворожительная полуулыбка, стирающая всё плохое и болезненное, снимающая воспаления прошлых обид разом. Юнги не будет возиться с ним и нянчиться, но вряд ли и понадобится: Чонгук вполне самостоятелен, а немного присмотреть не затруднит.       ― Сегодня вечером - жди, ― предупреждает Чонгук.       И волнительно отводит глаза. Наверное, неловко. Выходит от хёна, пошатываясь, думал — не прокатит. Парни из компании говорят, что Юнги адски недружелюбен. Так и есть, но Чонгуку же видно и другую его сторону. И от неё дух захватывает. Поразительно, как делаются выводы всего лишь по внешнему облику и поведению.       «Это сколько ж славных людей потеряно!», ― сетует дома Чонгук и запихивает в сумку вещи на первое время.

***

      Августовский вечер. Асфальт источает тепло, запылившаяся зелень, давно не знавшая дождя, с замиранием притихает под штилем. Горизонт вывален в нечто похожее на пенку с только что сваренного варенья. В детстве, к этому часу набегавшись, поедал тарелку арбуза и снова укатывал гонять по дворам. Сейчас, собрав хлам по комнате, стараешься набросать бюджет на следующий месяц. Кончилось настоящее лето. Никакой больше простоты, открытости, живости… Если, правда, не искать её в другом.       Медовый запах цветов, высаженных на соседском балконе. В бокале вина утопает трудная неделя. С балкона малоэтажки в ожидании смотришь внутрь двора на бегающих детишек. Убеждаешь себя — не часть общего, а песчинка. Что можешь, то и делаешь, как способен жить, так и живешь. Сжимает виски.       Юнги что-то забывает. Всегда. Лишнего доброго слова не скажет, вообще ведет себя чаще скотина скотиной. И вдруг делает финт ушами. Никогда бы не подумал, что примет поближе кого-то маленького, незрелого. Синдром старшего брата. Всегда хотелось поучать кого-нибудь и наставлять на путь истинный. Жалкое зрелище, когда сам-то как раз и не встал. И еще — выглядеть состоявшимся в чьих-то глазах, даже не имея ничего за душой, как плюсик к карме, самоутверждение не для слабаков.       У Чонгука редкое качество — разумная преданность. При этом он умудряется не подлизываться, не хитрить и говорить Юнги неприятные вещи, как это полагается делать настоящим друзьям или родным.       Юнги верен себе. Двигаться куда-то стремглав незачем. И Чонгук не торопит. Он принимает его отчаянную позицию, хотя ворчит, что можно иначе. Да у малого и жизнь-то насыщенная, пусть развивается. Посмотреть, чтоб крылья не сломал, а дальше разберется, умный мальчишка вырос, рассудительный.       ― Не так уж у тебя и грязно, ― слышится позади. Дверь специально не запирали. ― Вполне уютно.       Открытый гардероб, вещи по вешалкам, некоторые в кучке — в корзинке на стирку, небольшой раскладной диванчик, на угловом столе ноут, обклеенный провокационными наклейками, на стене записки и плакаты, в соседнем помещении кухня под старое дерево, Юнги в квартире почти всё делал и собирал своими руками.       ― Достойно уважения, господин Мин, ― Чонгук встает рядом и, пользуясь случаем, отпивает из бокала Юнги, морщится. ― Что, владения свои осматриваете?       ― Хорош дурака валять, просто расслабляюсь, ― ухмыляется Юнги. ― Ты будешь на диване, я на матрасе устроюсь.       ― Хлебом не корми — дай о лежанках поговорить, ― весело поддевает младший. ― Как скажешь. Устроимся как-нибудь.       И устраиваются. По словам Чонгука, его родители только за, если есть, кому позаботиться об их чаде. Но получается немного не классически. Юнги не из тех, кто встает спозаранку и бежит готовить завтрак. У него по жизни: «Мне ко второй». А то и к третьей. В общем, Чонгуку приходится вводить систему «кто, если не я», и она успешно работает. Возможно потому, что младшему некуда девать энергию и он с удовольствием поднимается пораньше, чтобы порадовать хёна выпечкой (а это получается у него божественно) с ароматным кофе — каким хочешь. Учится он с аппетитных видео «ютуба», считывает слету и повторяет с завидной, ненормальной точностью.       Юнги, запивая ореховый чизкейк теплым латте, чувствует себя воистину господином. Хоть вставай и реально иди владения осматривать. По чести.       ― Слышь, я так скоро в двери не влезу, надо бы поменьше сахара.       ― Хён, ты сильно дрищ, тебе не повредит.       Спорить после того, как нахомячишься — вдвойне бедово, язык не поворачивается. Сам Чонгук ест за двоих, успевает в зале заниматься, где-то там еще в секциях отличается и в бассейне светит ладным торсом. Зато Юнги отплачивает ему в готовке мясного. Ужины — его стихия, тут уже Чонгук лопается от счастья и легкого переедания, черт же подери, как вкусно!       Такой быт надоедает в меньшей степени, когда каждый делает, что хочет и когда хочет, без насилия и предписанного устава.       Под утреннее радио типично студенческие сборы. У Чонгука баночки-скляночки в порядочке, системный марафет, у Юнги — раздрай и главное - умыться. Чонгук может подолгу выбирать, в чем пойти, Юнги знает — что первое под руку — то к счастью.       ― Странно. Моей стряпни больше хаваешь ты, а жирею я. Впрочем, мучное действует мощнее, ясен мне твой хитрый план по откормке, ― Юнги поутру старательно застегивает ширинку, пока Чонгук гладит им футболки. Чонгука страшно бесит, если старший в помятой одежде.       А вот его прыжки по комнате и ругань на узкие джинсы Чонгука забавляют. Будь Юнги любого роста, цвета кожи, полноты, но самим собой, он бы ничуть не потерял в обаянии.       ― Заведешь себе семью — не смей так кулинарно баловать женщину, истерик не оберешься, ― добавляет Юнги, а у младшего улыбку, как смыло. ― Что?       Резко выдернув шнур утюга, он оставляет все, как есть, вспоминает, что забыл о процедурах в ванной и хлопает дверью. Юнги непонятно. Вроде бы шутили себе… И тут на тебе — обида. Может, подумал, что Юнги его выпечка не нравится? Близко к сердцу воспринимает всё парень, тяжело ему. Старый пень, нашел же, над чем потешаться! Чонгук же от чистого сердца, в каждый кексик душу вкладывает, в каждую сахариночку.       ― Вот я балда! ― Юнги сам себя хлопает по лбу.       Исключая этот конфуз, случается еще парочка, на которые Юнги не знает, как реагировать. Вроде попытки пригласить «девчонок на хату» — тут Чонгук практически неистово затирает о порядочности — никакой скверны в их обители! Если Юнги хочет тусить — надо сходить с ним, с Чонгуком, и развеяться, наконец. Или же когда в кафетерии молодая официанточка просит у Юнги телефон, тот мнется, но диктует, а Чонгук, зная, что свиданку старший опрокинет, догоняет её и, попросив исправить неправильный, даёт номер телефона однокурсника. Не шибко любящий знакомства, Юнги жест оценивает, но задумывается над глубиной поступка позже. Чонгук прекрасно понимает, что мужчине и положено, и природа зовёт, но характер - штука прескверная.       ― Она тебе не подходит, ― оправдывается вечером Чонгук, залезая рукой в пачку чипсов Юнги, ― точно говорю.       С ноутбука в который раз Роберт Дауни младший говорит: «Этот мир далек от совершенства, но нам в нем жить». И Чонгук шевелит губами, вторя наизусть.       ― М-да? ―сомневается Юнги. ― Анализ имени Чон Чонгука?       ― Скорее, интуиция.       Методом научного тыка Юнги приходит к выводу, что при разговоре с Чонгуком табу накладывается на две ипостаси: личная жизнь и предпочтения. Когда Юнги впредь особенно хотелось «чего-нибудь», он делал это тайно, не давая намеков. И понятия не имел, что Чонгук, даже будучи в те же ночи с друзьями, чувствовал, что хёна нет дома, приходил раньше и...       ― Не иначе магия, ― выдыхает Юнги, заставая Чонгука спящим на своем матрасе и обнимающим его одеяло.       А потом он, плюнув на все, плюхается сзади, и Чонгук мгновенно просыпается, пододвигается к нему теснее, и, сам еще полупьяный, легонько трется упругим задом. Юнги теряет дар речи, краснеет по уши. То есть, ничего, если малой под градусом и продолжает бултыхаться во сне, но что, если нет? Его эротически приоткрытое бедро, по которому пройтись бы раскрытой ладонью вдоль, сладкая шея, в которую нежными поцелуями впиться и долго мучать, невозможно узкая талия, которую (Юнги, остановись!) хочется невольно присвоить. Девочки на одну ночь — ни одна ни такая. Юнги больно признать, что Чонгук превосходит. Юнги не считает себя достойным даже мысли о нём, как о первом мальчике, с которым хочется заняться сексом, послав сомнения куда подальше. И хотя грязный бред возбужденной фантазии поднимает Юнги не только самооценку, у него хватает мужества сдержаться, прикрыть младшего еще одним пледом и, потрепав по волосам, срочно выйти на балкон — выкурить в рассвет эту липкую розовую жвачку по имени Чонгук.       И долго размышлять над тем: что же это было, готовя впервые несложный отрезвляющий завтрак.

***

      Чонгук, как чистюля, частенько прибирается, и однажды добирается до ящика, где Юнги хранит документы: тот оказывается не заперт. Шелест однотипных бумажек, как на подбор — приговоры, приговоры. Денег за кредит он должен еще столько, что страх берет. Немыслимо! Когда ж он жить будет, поедет куда-нибудь, на мир посмотрит, если надо с утра до ночи батрачить? Люди столько не живут, сколько надо отрабатывать согласно несносным договорам. Отвратительная несправедливость. Зло берет. «А сделать-то что можешь, малой?». Прямо дразнится в голове эта хёнова интонация. Доказывать ему что-либо надоело. Тут только действовать.       ― Нет уж, есть одна идейка, ― решительно заявляет Чонгук и, закончив уборку, уходит из квартиры.       Когда он возвращается, то делает вид, что у них всё пучком. Юнги, развалившись на весь стол, деловито пишет резюме для новой работы, на фоне играет музычка. И никто ни о чем не подозревает. Они снова посмотрели какой-то фильм с середины, проболтав большую часть времени, и Чонгук уснул у Юнги на плече, отключился напрочь.       Случается, на тебе кто-то засыпает, и состояние двоякое: во-первых, ты немного рад побыть общим целым и удобным, будить соню жалко, во-вторых, понимаешь, что минут через десять у тебя все затечет, и придется товарища будить, как ни крути. Юнги из солидарности к устающим студентам не шевелится до последнего.       У Чонгука сердце бьется, как у крольчонка, нос и щеки немного красные, и Юнги даже напуган: не заболел ли? Он трогает лоб младшему — по старинке губами. И чувствует, что сейчас подобно Иисусу пойдет по воде, поскольку Чонгук улыбается во сне, так по-детски славно и нежно, что в эти губёшки так бы и чмокнул. Давай, Юнги, набей уже того-самого мишку на руке, тату покроет твои грехи.       Юнги вздрагивает. Полный атас. Сначала тот алкогольный фокус, потом ты уже внимательнее присматриваешься к нему, когда выходит из душа — и перестаешь видеть мальчишку своего пола. Теперь вот заснул ребенок, а твои мысли, твои скакуны — ух, куда уводят! Разврат. Моральное разложение. Может, потому и не клеится ни с кем, что…?       Умозаключения Юнги делает с кирпичным лицом. Сам над собой посмеивается, наконец, отмахивается. Если спихнуть на физиологию, то ладно. Но отчего его хочется нежить, запеленать в объятия и, расцеловав, купать в душистой пене с лепестками роз?       ― Прекращаю пить те дурацкие витамины, ― вслух резонно роняет Юнги, догадываясь, что не они тому виной, а Чонгук прижимается к его руке щечкой и бормочет что-то под нос.       И внутреннее «каваи!» пищит под куполом. Зафиксированы ли случаи смерти от умиления?.. Ментальной. Запишем в истории.       Юнги кряхтит и не находит ничего лучше, чем уложить Чонгука в нормальную позу и уснуть, не отнимая тепла.       А Чонгук воспринимает, как данное. Часов в семь утра елозит под боком у Юнги до тех пор, пока не спихивает беднягу на пол.       ― Как же я хорошо выспался! ― и потягивается ― Что, старичок, замкнуло вчера на кинчике?       Лежа морской звездой, Юнги с усердием поворачивает голову:       ― А ниче, что ты первым вырубился?       ― Ой, врать!       И, выпорхнув с новыми силами, бежит в огромной пижаме-парашюте умываться.       ― Завтрак за мной, хён!       ― Господь милосердный, есес-сна, за мной только опочивальня...       Всё еще с трудом продирая глаза под осенним солнцем, Юнги может отлично выполнять лишь одну из функций: стоять. Они в приличном кафе берут, значит, завтрак с собой. Хотя Юнги представлял их обыденное, непричесанное и лояльное — дома.       ― Малой… ― Юнги подозрительно смотрит на его бумажник. ― А не в лотерею ли ты выиграл? Позавчера он себе кроссовки купил, помнится, наушники и утепленное пальто, а самому Юнги давно желаемую куртку. Волей-неволей начнешь задумываться. С неба монеты не валятся, родители его такими суммами не балуют. ― Нет, устроился на одну работенку. ― В какой сфере? ― они добрались до скамейки в сквере. ― Почему не сказал? Блин, всё молчком делает! ― Не успел еще похвастаться, ― говорит Чонгук нехотя, ― занимаюсь сервисом и обслуживанием, не бери в голову.       Везет Чонгуку: Юнги по утрам ненавидит вести диалоги, а потому остается доволен. Уже после обеда закрадывается ему в душу нехорошее предчувствие. И предпосылок нет, и кипиш на ровном месте поднимать нехорошо, но почем зря Юнги волноваться не станет. По натуре спокойным людям тревога просто так забивать мысли будет ли? День катится к чертям: не идет собеседование, Юнги витает в своих мыслях, решает оставить анкету в бюро занятости и не ломать трагедию.       И так как дома оказывается раньше оговоренного, внезапно и с чувством курицы-наседки лезет проверять карманы одежды Чонгука. И если бы предусмотрительный обычно младшенький не уснул вчера от усталости, то успел бы переложить из кармана джинсов странноватый серо-зеленый пакетик. А так, забыл.       Понюхав сухое крошево, Юнги поморщился. Бывало в общаге пару раз. Ни с чем не спутаешь. Травка.       ― Сервис и обслуживание, блять?!..       Следует точный удар кулаком об стену.       Чонгук приходит поздно, принося запах дождя и ветреной свежести. На улице гремит и бушует, но он чудом сухой. Как будто подвез кто. Юнги сидит на диване почти в позе лотоса, допивая банку пива, бледный и нахмуренный.       ― Не купил по пути бич-пакетов, да?       Пройдя к окну, словно бы наращивая безопасное расстояние, Чонгук скидывает сумку и распахивает глаза. Что-то виноватое в выражении. Проверяет телефон, облизывает пересохшие губы.       ― Блин. Забегался, прости.       ― Я тебе и звонил. А ты не отвечал. Что за дела, малой? ― Юнги поднимается и задирает рукава толстовки. ― Где ты пропадаешь в последнее время? Есть у меня контакты твоих «бест френдов», и один тоже за тебя волнуется, говорит, что ты и не с ними контачишь, и про работу твою, вот незадача! — никто не знает.       И в качестве контрольного аргумента перед лицом трясут пакетиком травки. Грандиозное фиаско.       ― Что это такое, Чон Чонгук?       Он пугается. К стремительному раскрытию, ладно, не приготовишься, но «товар» терять нельзя. Ему за эту «пропажу» пришлось сегодня изворачиваться, как угрю на сковородке, обещать, что принесет.       ― Хён, я не употребляю. Правда.       ― Знаю, я бы заметил. Разносишь. Работа у тебя такая, да? ― Юнги так зол, что желваки играют. ― Ты о чем думаешь? Если тебя подвязывают на мелкое, потом всучат и крупнее, а перестанешь справляться — где искать будем, в канаве? Ты, блять, заканчивай с этим. Как хочешь, но заканчивай! Отнеси им эту хреновину и скажи, что хватит с тебя. Иначе я сам схожу.       Чонгук привык, что за него заступаются, но сегодня больно слышать. Сердце на разрыв. Разочарование сплошное. У Юнги кулаки наготове, но у Чонгука в рубашке нараспашку никаких сожалений. Благими намерениями, поглядите-ка, что себе выстлал.       ― Я затеял это ради тебя.       ― Что-что? ― Юнги прищуривается: не ослышался ли? Приближается, смотрит угрюмо в упор. ― Ради меня?       ― Финансовая помощь, ― угасающим голосом оправдывается Чонгук.       ― Да какая ж это помощь! Оба сядем!       ― А я хочу!... ― и он, топнув ногой, швыряет на пол одну из стопок книг с полки. Репетиция дебоша. ― Хочу тебе помогать и какая разница – как?! Голос повышает. Не осознает, что для того, чтобы быть рядом с Юнги – не надо входной платы. Справлялись же как-то без геморроя о разделении труда.       ― Чонгук! ― Юнги налетает на него, хватает за грудки и чуть встряхивает. ― Это противозаконно, неправильно, самый отстойный способ заработать, запомни! Ты же умничка, ну, возьми себя в руки!       ― Взял! ― Чонгук отталкивает его. ― Ты ведь не видишь нихрена, да? То, что я хочу сказать запросто не всплывает, конечно же. Когда ты талдычишь мне о смыслах, достижениях и типа своей семье, второй половинке, третьей пятке, тебя придушить охота. Знаешь, почему?!       ― Почему? ― цепенеет Юнги, но говорить продолжает, чтобы тупое молчание не разъело или вдруг не выскользнуло наружу ненужное, о чем пожалеют. ― Я разрешил тебе переехать и просто жить с собой без какой-либо платы, ты не должен мне ничем, ни деньгами, ни делами, во что бы я ни вляпался – это, прежде всего, зона моей ответственности, а ты следи за своей. Неужели так сложно? Зачем ты все так усложняешь?       ― Я – усложняю? ― Чонгук разводит руками.       ― Так точно, ― кивает Юнги.       ― Понятно. Всё потому, что я слишком мал для тебя, да? Ты всем правдой по глазам, а себя в зеркале не видишь. Кто ты есть? Моё «ради тебя» - как детский лепет, припадок эгоистичного манерного подростка, хотя тебя не смущает, когда я делаю что-то полезное для тебя, да и общаемся мы не на темы недель моды и цацек. Я могу принимать самостоятельные решения и делать, что считаю нужным. Короче, я не ребенок, хён.       Он не ребенок. Он награда Юнги и его проклятие. Их так распалило, что остыть получается не сразу.       ― Всё. Захлопнись. Не хочу ссориться, ― признается Юнги. ― Чего я тебя опекаю, когда сам такой же? Нашелся тут многодетный отец, бля.       У Чонгука гора с плеч. Переживал, что подерутся, разосрутся вконец, наговорят друг другу гадостей и разбегутся.       ― Ты бы тоже ради меня что-нибудь эдакое провернул? ― в глазах Чонгука несмелая надежда.       ― Легко. И я просто… я боюсь, что с тобой что-нибудь случится, понимаешь? Не из-за возраста или что я не доглядел, а просто потом - что станется с моей совестью? Самосожжение. Это тоже эгоистичное, кстати. Мразотное, ― Юнги ищет пачку сигарет, находит у Чонгука в руках. ― Спасибо.       Тот смущенно тупит взгляд в пол и пожимает плечами. Необъяснимое чувство. Следуешь на балкон и вид открывается практически в другую вселенную. Обыденных человеческих страстей.       — Значит, я не сбегу сейчас из дома и в аффекте не наделаю глупостей? Как банально. Или нет? ― Чонгук смахивает мокрые следы с перил.       ― Какой ход ни сделаешь – любой правильный, ― напоминает Юнги.       Чонгук знает, что в его красивых пальцах не столь частая сигарета дрожит по причине особой нервозности. Неужто и впрямь встревожен? Чонгуку несложно будет положить конец дилерской миссии, он на малых началах, так – перебежки по кварталу, информации у него мало, да и репутация добросовестного студента как-никак, криминальные шайки не жалуют перспективных «молодчиков».       Юнги, которого знобит еще с начала пускания дыма, к фильтру оказывается застигнут врасплох внезапным теплом. Чонгук сиротливо прижимается сзади, как второй выживший на острове после кораблекрушения. Да и не штормило особо. Просто дурацкое счастливое ощущение, обволакивающее и ранящее. В минуту дерзости поступать согласно принципам - и вдруг выйти не по уши в грязи, а чистым. Быть не одному. Быть не отвергнутым, обиженным и оставленным. Другие бы рассорились и разбежались, но не они. Чонгук будто изначально знает, что у хёна под леденящим безразличием к окружающему горячий источник, из которого пить - и не напиться.       ― Любой ход – правильный, ― тихо повторяет Чонгук и, развернув хёна к себе, прижимается к его прохладным, горьким губам.       Обомлев, Юнги не сразу понимает, что на поцелуй всё-таки отвечает. Медленно. Затянуто. Как будто пробует карамель. Точно все еще боится нарушить их дистанцию, смешать краски.       Таяние продолжается внутри, на этом самом диване, где обещались спать раздельно, но вот уже несколько недель кряду (из-за холодов, чтобы не скучно и прочее - да) спят вдвоем. Когда они садятся, и до Юнги доносится жалостливое: "Ты у меня первый", тоже хочется ляпнуть сдуру: "Аналогично. Парень", но Юнги затыкается и решает не заходить слишком далеко. Им обоим хочется упоительно наслаждаться нежностью без фильтров, неясностей и неловкой разгадки шарад. Никаких superhero и героев-любовников. На один квадратный метр - два оживших романтика.       Под шорох снова начавшегося дождя целоваться и мурлыкать от удовольствия, в полутьме изучать друг друга, ласкаться о персиковую бархатистость юной кожи. Что ни говори, у Юнги она тоже такая, и Чонгуку в кайф уютно устроиться под ним, обвить руками, греть ладони под его толстовкой до тех пор, пока старший ее не снимет, давая ощущать себя и трогать. А вот плечи, которые можно объять.       Юнги перебирается с его манящих губ к шее, балует то поцелуями, то легким покусыванием, забывается. Мелодией дождя, мелодией мягких приглушенных стонов, прикосновениями, бесстыдной пробой на вкус. И у всего этого не страстного, но продолжительного и полюбовного ритуала потрясающе приятный оттенок. Юнги он напоминает отблески утраченного лета. Сахарную пудру на языке. Клубничный джем в бисквитном пироге и яркую улыбку мальчишки, готового запускать воздушного змея.       Пусть хён тяжелый на подъем, пусть его трудно раскачать и в чем-то убедить, зато он не забивает на твоё личное, он даёт тебе расти и не задушит, посадив в клетку. С ним ты свободен. Во сне Чонгук летает и приземляется вовремя - на взбитое как зря постельное, потому что застелено в кромешной темноте и наспех.       За приоткрытой шторой сентябрьские солнечные кружева, и болтается на ветру паутинка. Урчит на кухне холодильник, и топает кто-то из соседей снизу. Рядом тихо сопит Юнги.       Копошение жаворонка под боком в ранний час - гибель для неподготовленной совы. Не подавай виду, если уж чувствуешь. Ничего не выйдет - ты этого жаворонка любишь до беспамятства, принимай.       ― Доброе... ― Чонгук, еще не открыв глаз, кладет голову Юнги на грудь.       ― А без лицемерия? ― тот гладит его по голове.       ― Приятного дня, что ли.       ― Ты меня уже разбудил, день насмарку. Там еще солнце не встало, ночь на дворе, закрывай глазки...       ― Противная ты жопа, хён, ― Чонгук, приподнявшись на локте, щелкает его по носу и тут же целует. ― А давай эту субботу проваляемся вдвоем и никуда не будем выходить?       ― Я, наверное, сплю. Какой хороший сон, однако, ― Юнги смеется и, увидев обиженную моську, притягивает младшего к себе, зажимает в объятиях и, расцеловав, утыкается в плечо. ― Давай. Давай никуда не выходить сегодня. Выйдем завтра.       И у Чонгука полным-полно идей. Чем они займутся завтра, что сделают потом, в какой цвет перекрасят комнату и какую купят кровать. Возможно, Чонгук даже захочет открыть свою пекарню, чтобы Юнги однажды хоть чуточку поправился и стал если не добрее, то хотя бы "приятнее".