I will leave the light on

«...И покаяться в грехах наших.» Голос священника ещё несколько секунд раскатывается по сводам собора неразборчивым эхом, но Лука почти не слышит его. Все мысли, все чувства парня далеко отсюда: от высоких соборных стен, которые теперь, казалось, сдвигались, и расчерченное тяжелыми деревянными скамьями пространство стремительно уменьшалось, грозясь схлопнуться и поглотить Луку целиком; от всех этих людей, которые так ненавистно внимают каждому слову проповедника, которых так много, что становится сложно дышать; от сидящей рядом матери, неотрывно следящей за каждым движением человека, что стоит на аналое, её глаза сияют огнями свеч; тем же огнём в ту злосчастную ночь горели Его глаза... «...Аминь» Месса подходит к концу: люди, предвкушая следующую часть службы, убирают молитвословы; мама ласково тянет из рук сына потрепанную книгу. «А сейчас будет проповедь, милый, сегодня читают о Петре, что трижды отрёкся от веры в Христа, а затем...» Отрёкся от веры. «Чувак, и ты поверил его бывшей, которая сказала, что ты для него - не более, чем навязчивая идея?» «Вера. Все, что у тебя есть - это вера, Лука. Ты можешь верить Люсиль и продолжать жить обычной жизнью, но что тогда останется вместо твоего сердца, а? Без него тебя ждёт пустота, ты же и сам это понимаешь. Сейчас вокруг тебя друзья, есть семья, которая приняла тебя таким, какой ты есть. А вокруг него и есть эта пустота. И он проваливается в неё, медленно тонет, вязнет в ней, как в болоте. Потому что тот робкий, но самый тёплый для него огонёк, что он встретил, что зажёг с таким трудом, вдруг погас, как погаснут все огни собора после службы. Он бродит сейчас один по храму своего разума, не в силах есть, не в силах пить, не в силах встать и спасти себя самому. Он бродит там совсем один, а вокруг темно, холодно, страшно, о д и н о к о. Главный герой своего Поляриса, он заблудился в тоннеле, он боится света, боится людей, боится сделать тебе больно своей болезнью, и этим ранит себя. Он не справится со всем этим один, Лука: в тупике безысходности и одиночества его в конце концов чёрной дырой засосёт отчаяние. А там, где появилось отчаяние, человеческое сердце не бьется долго. И с каждой минутой остаётся все меньше ударов.» От слов внутреннего голоса хочется кричать, давление на черепную коробку становится невыносимым, у парня раскалывается голова; в отчаянии Лука хватается тонкими пальцами за виски, яростно сжимая их, но боль не проходит. Элиотт уже давно ему не писал, не выходил на связь, не появлялся в школе, а вдруг он и вправду... НЕТ! Он не позволит ему умереть, не позволит оставить его здесь одного!!! «Милый, что ты делаешь? Куда ты, служба ещё не закончилась!» Но Луке уже все равно: растолкав людей, под крики матери он вылетает на улицу. Уже поздно, и ранняя французская весна даёт о себе знать, но парень даже не замечает промозглого ветра, временами до мурашек пробирающего худое тело сквозь тонкую ткань футболки, незащищенную разлетающейся от быстрого бега в разные стороны толстовкой. Он не чувствует холода, не чувствует усталости; он должен успеть. В голове навязчивой идеей бьется только одна мысль, одна, но самая страшная, и, повинуясь ритмичной ее пульсации, где-то в районе желудка глухо ухает сердце, но не от быстрого бега - он боится. Боится только одного на свете: никогда больше не посмотреть в полупрозрачные голубые глаза, такие странные, далёкие, космические, но в то же время такие живые, струящиеся тёплым светом, особенно когда Он улыбается - тогда вокруг двух Галактик пролегает легкая сеть таких милых смешливых морщинок; в родные глаза. Знакомый дом. Обшарпанная светлая дверь. Задыхаясь от быстрого бега, Лука без остановки взлетает по ступенькам. три шесть девять поворот Парня заносит на пролёте между первым и вторым этажом. три шесть девять Та самая дверь. Лалльман беспорядочно колотит в старое дерево, что едва выстаивает под его натиском; он не думает ни о чем. Дома ли его родители, с ним ли сейчас Люсиль, что Лука вообще собирается говорить, что собирается делать - это все неважно. Важно просто услышать тихое дыхание, увидеть взмах длинных темных ресниц, ощутить запах сигарет, исходящий от любимых волос. Важно знать, что Он жив. За дверью слышится глухой кашель. Сердце Луки проваливается куда-то в почки и тут же подскакивает вверх, начиная рвано биться в районе затылка. В квартире на мгновение становится тихо, а потом к парню начинают приближаться медленные шаги. От неожиданности Лука хватается за ручку, тут же отпускает ее и делает шаг назад. «Вдруг это не он? Вдруг это его родители? Или полиция? Или врач?» Руки парня задрожали, и ему приходится крепко сжимать их в кулаки, впиваясь ногтями в кожу, прогоняя липкие навязчивые мысли; несколько минут кажутся вечностью. Наконец дверь открывается: на пороге стоит Он. Мешки под глазами еще больше оттеняют мертвенно-бледную кожу; тонкие пальцы нервно крутят нижний край неизменной чёрной футболки, теперь мешком висящей на впавшем животе; из-под ещё более, чем обычно, лохматой челки на Луку смотрят омуты потухших глаз, которые не выражают ни удивления, ни радости, ни презрения. Ничего. Лука делает ещё шаг назад; радость от того, что Он жив, что с ним все нормально, отчаяние лицезреть его таким, облегчение от того, что с ним нет Люсиль, боль за дни, проведённые Им в одиночестве - все чувства парня смешиваются в один огромный клубок, который тот не в силах больше держать в себе, но и дать ему выход он тоже не может, и потому просто стоит, немигающим взором глядя на Него, стараясь запомнить каждую складочку, каждую родинку, каждый волосок; Лука дышит им, одним его видом, впитывает, на сердце себе вырезает любимые черты, не в силах отвести глаз, потому что боится: стоит отвернуться - и Элиотт исчезнет, растворится в холоде сигаретного дыма... «Привет» Неловкая тишина прервана, но ответа не следует: Элиотт продолжает ожидающе смотреть на гостя. «П...прости, что так к тебе ворвался», - чуть заикаясь, начинает Лука, но тут же замолкает, подбирая нужные слова. Элиотт чуть облокачивается на ручку двери, ссутулившись, заваливается на косяк; тело Луки пробивает крупная дрожь, хочется плакать. «Ты один?» Чёрт, Лалльман, почему из всех вопросов в мире ты выбрал этот?! Но Лука и сам не знал: слова вылетели сами, обнажая самое непотребное из всех возможных в этой ситуации желаний - желание видеть Его после всей той боли, что Ему пришлось преодолеть. «Мы с Люсиль расстались. В ту ночь она приехала в полицию и сказала, что ты отказался ехать с ней. Она долго говорила со мной, пыталась дать какие-то таблетки, звонила своим родителям, хотела, чтобы мне вызвали врача. Меня отпустили, под её поруки; она пришла сюда и продолжала говорить, говорить, говорить. Кажется, я выгнал её тогда...чёрт, почти ничего не помню. А потом я остался один. Я писал тебе, но ты мне не отвечал. Я решил, что ты боишься.» «Где твои родители?», - Лука собирает все силы, чтобы сохранять спокойный тон, но последний звук предательски срывается, а глаза наполняются влагой. «Мать на своей выставке, отец с ней.» «Ты был один», - эта пауза даётся Лалльману нелегко, - «всё это время?» «Кто-то приходил вначале; кажется, это была Люсиль. Била в дверь, что-то кричала мне, плакала, угрожала вызвать спасателей, чтобы они вскрыли квартиру. Я не открыл.» «Почему ты открыл сейчас?» «Я знал, что это ты.» Так тщательно сдерживаемые все это время слёзы потекли по щекам Луки; он не может больше сдерживаться, не может играть в хладнокровность. Он жив и Он его ждал, несмотря на всю боль, несмотря на замутнённый депрессией и сигаретами разум, он ждал его сердцем. Лука хочет умереть, чувствует себя последним кретином за то, что, чёрт его дери, боялся, сомневался, размышлял; за все те круги ада, которые Элиотт прошёл один, никому не важный, никому не нужный... «Ты нужен мне.» Четкие слова эхом гремят в тишине парадной. Элиотт снова поднимает глаза, и в ту же секунду ощущает на шее жар тонких рук. Лука изо всех сил сжимает в объятиях Элиотта, цепляясь за него, вытягивая его из липких щупалец одиночества и спасаясь самому от плена мнимого спокойствия, пожиравшего его все эти дни; никогда, никогда он больше Его не отпустит, никогда не позволит никому и ничему забрать Его. Если надо, он пойдёт за ним в темноту, в ад и обратно. На спине Луки сходятся холодные руки, длинные пальцы привычным, но робким на этот раз жестом зарываются в волосы на затылке, подбородок ложится на худощавое плечо, из-под подрагивающих чёрных ресниц бегут горячие дорожки слёз. Парни стоят обнявшись, не нуждаясь в словах, не нуждаясь в долгих разговорах, и время милует их, останавливая свой бег в старом подъезде, освещаемом двумя пыльными лампочками; за окном разливается ночь, в обволакивающей темноте плещутся звёзды. «Я боялся, что уже не увижу тебя», - горькие, тяжёлые слова разрезают тишину, возобновляя бег времени, но Элиотт не отвечает; нехотя, он прерывает объятие и делает шаг назад, шире раскрывая дверь квартиры. «Я не мог оставить тебя одного. Ты слишком боишься темноты.», - неловкая, усталая улыбка одними уголками губ заставляет сердце Луки пропустить удар. Ты был моим светом, теперь я стану твоим. И Лука переступает порог до боли знакомой квартиры; все вещи встречают его безукоризненно привычным беспорядком, висящие на стене рисунки в полутьме комнаты складываются в причудливые линии. Будто и не было долгих недель страданий, не было неупиваемого счастья, не было и х истории. Лениво выползает из своего дневного убежища луна, и небо из чёрно-морского становится глубоким синим; пятна электрического света фонарей выхватывают пробегающих по узким улочкам прохожих, редких в такой час; изредка им подмигивают слабо мерцающие огоньки звёзд, но у них, маленьких, не получается светить так же ярко, как у солнца днём, и весь мир окутан полумраком. Но Его мир горит мириадами созвездий и солнц, пылает хвостами фантастических комет, сияет бесконечностью огней. Даже в эту ночь. Потому что любовь неподвластна тьме.