***
— Миранчуки, вы сороконожки или дебилы? — Мы — близнецы, а что? — Алексей недоуменно моргает, глядя, как Смолов на корточках сидит в прихожей около обуви. — Что это? — Федя поднимает в воздух новый кроссовок, небрежно держа его за шнурки, — на какие, блядь, шиши вы это купили? — Федь, не ругайся, мы не могли мимо пройти. А вдруг их кто-то другой купил бы? — Да и хер бы с ними, я не для ваших кроссовок с утра до вечера на работе. Мы хату на что снимать будем? Сами в шараге своей раз в год появляетесь, хоть бы помогали, — Смолов прицельно кидает кроссовок в парня, надеясь, что близнецы скоро начнут соображать, — сороконожки, блядь!***
Фёдор работает в тату-салоне и сам не раз подставлялся под иглу машинки. Когда он сам лежал под иглой, ему казалось, что мастер выводит на нем картины перьевой ручкой, макая ее в чернила. — Что набивать будем? — Faith is my bodyguard, — от собственного холодного голоса становится дурно. Он все еще верит, что вера поможет ему сохранить рассудок, только в Рай он уже навряд ли попадет, — а на плечах звезды. По радио играет заунывная песня, выбивающая слезу. Это как раз то, что сейчас ему нужно. Я увидела это во сне, как цветы умирают в огне, пепла легкого лепестки распадаются на куски. Миранчуки и есть эти цветы, а он — огонь. Огонь, который сжигает все, к чему только прикасается, он не умеет созидать. За ним остаются только пепелища. Леша и Антон слишком светлые для него, слишком доверчивые, терпеливые и всепрощающие. Много еще разных «слишком».***
Смолов — тихий пироман. Нет, он не жжет мусорные баки и дома, он запирается на кухне и жжет в миске бумагу, листок за листком. Жадно смотрит, как белый цвет темнеет, края становятся более тонкими, округлыми, как будто пламя выгрызает кусочек за кусочком, поддерживая свое существование. Федор любит смотреть, как огненные языки пожирают бумагу. Он до последнего держит лист в руке, играет с судьбой, рискуя оставить на пальцах ожоги. Я увидела это во сне, умирает бумага в огне. Беззащитные письма летят в красно-жёлтый трепещущий Ад. Он сам идет ко дну и за собой мальчишек тянет, губит собственными руками, чувствует свое влияние. Может и курить начал бы, но не от желания никотина, а только чтобы смотреть, как в темноте вечерних сумерек тлеет сигарета, как мельчайшие угольки падают куда-то вниз, с балкона, потухая на холодном воздухе.***
Фёдор знает в совершенстве английский, Федор еще много чего знает, кроме собственной смерти. Он и подумать не мог, что вечер, когда он в клубе пропьет всю месячную зарплату, станет роковым. Если бы близнецы это знали, то, конечно, не стали бы ругаться, не стали бы давить на больное, доводя Смолова до очередного срыва. Память — самое страшное оружие. Она, как граната, только разрывает того, кому эти воспоминания принадлежат, а иной раз ранят так, что человек еще долго бьется в агонии собственного прошлого. Вот и Смолов бился в этой агонии, когда машина вылетела на встречную полосу, чувствовал злое удовлетворение, когда автомобиль переворачивало в воздухе. Федор не ценил то, что у него есть, не любил свою жизнь. Федор проебался, а понял это только когда машина летела в кювет. Краткие мгновения паники до того, как потеряет сознание. Он уже буквально видел, как под ним распахиваются двери Ада, как полыхает красно-жёлтое пламя, а Сатана уже ловко подсовывает в руку перо и ждет, пока грешник поставит свою последнюю подпись. Все на месте — цветы и трава, ты сгорел, я осталась жива. Фёдор так и не узнал, как винили себя близнецы, хоть вины на них практически и нет. Просто чаша терпения, глубокая как Марианская впадина, все же переполнилась. Просто слишком много дерьма произошло в жизни мужчины. Смолов касается краем пера пергамента и медленно выводит подпись, ставя точку. Аппараты вокруг противно пищат, на экране прямая зеленая линия, для Феди она означает финиш. Я учусь грустить улыбаясь, слишком много печальных историй, разветвляясь и пересекаясь, все они ведут в крематорий.