Я твое отраженье, Я твои ложь и сомненья, Я твоя истина, Непреодолимая стена. Тебе меня не победить, И не переубедить, Я буду вечно с тобой, У тебя нет власти надо мной!
— Моя Прелесть! Прелесть! В уродливых костлявых пальцах переливается золотым свечением воплощение силы, красоты и величия. Его любовь, его ненависть, его израненная проклятая душа. Единственный свет, который не режет глаза — переливы этого холодного металла. Свет этот ярче лунного, ярче солнечного. От света этого больно сводит кончики тощих пальцев. От света этого невозможно отвести взгляд. Это был свет его жизни — никакого иного он не знал никогда или, по крайней мере, не мог вспомнить. Свет отобранный, подло украденный. Холод, тьма, пустота и боль, боль невыносимая, боль постоянная, боль, ставшая неотъемлемой частью существа, обитающего в темных гоблинских пещерах. — Ее украли! Украли! Прелесть! Пронзительный крик разрезает густую тьму, отражаясь от каменных сводов пещеры, как черные ногти разрезают бледную плоть до крови, до мяса. В агонии искажается изломанное болезненное тело на холодных немилосердных камнях, вереща и выкрикивая проклятья. Подлый, гадкий хоббитц украл не волшебное колечко, он украл жизнь, разум, и душу, оставив только боль и неутолимую жажду недоступного. — Ненавижу! Убьем! Сожрем! Размозжим голову! Гневные страшные выкрики сотрясают стены, вырываясь с раскатистым по груди хрипом, с визгом, с кровью из пенящейся пасти. — Прелесть! Прелесть!... Усталым придыханием, последним выдохом вместе с обреченной мольбой, с дрожью от подступающих рыданий. Годы скитаний, годы лишений, годы тягостных ночных завываний и раздирающих изнутри тоски и гнева. Годы без света под солнцем. Заветный, такой далекий, такой родной блеск святыни отражается в круглых глазах. Вот он, совсем рядом, манит, притягивает: достаточно разодрать лицо этому мерзкому существу, силой сорвать Прелесть с его шеи, воссоединиться с Ней, милосердной, чтобы вновь научиться дышать и чувствовать вкус пищи на языке... Яростным пламенем обжигают путы, пробуждая не заживающие раны. Боль, сплошная боль в холодной тьме — его гнетущее существование. Жгучая веревка и нестерпимое «Бэггинс» — не Бильбо, другой, но разве в этом суть? — отдаются воспоминаниями о невыносимых пытках в Мордоре, о выломанных костлявых пальцах, о выдернутых черных ногтях, о выкрученных конечностях, о рассекающей плоть плети и пламени, от которого белая кожа становилась черной, от которого, словно ткань мешка, расходилась, обнажая скрытое под ней. Эльфы Лихолесья залатали ужасные раны, излечили его плоть, но им не под силу было с тем же завидным мастерством исцелить его изувеченный дух, выкрученный, искромсанный, выжженный. Искалеченность души и сознания отражалась и в ломанных, вымученных движениях, и в бегающем взгляде, и в путанной речи, и в еще большей путанности в сознании неприятного существа. — Убьем их обоих и заберем нашу Прелесть! Перегрызем их толстые мерзкие шеи! В ночном мраке горят лишь огромные, налившиеся кровью глаза, холодные и жестокие, как у дикого зверя, готовящегося задрать свою загнанную в ловушку добычу. Движения существа такие же хищные и властные: медленно и бесшумно, с грацией дикой кошки, приготовившейся к прыжку, ступает он четырьмя конечностями по земле, запуская длинные острые ногти в землю и оставляя всклоченные следы. Дергается верхняя губа, обнажая кривые клыки. Хищная тварь с горящими глазами медленно движется к своей спящей жертве. — Нет! Не трогай хозяина! Резко отскакивая в обратную сторону, восклицает существо со страхом и решительностью, быстро-быстро качая головой. Где-то там блестит золотом Прелесть, его страсть и его страдание. Кажется, впервые за свою долгую жизнь он видит в Ней одно лишь страдание, яд, отравляющий его сознание на протяжении веков, терзающий его душу, питающийся его силой, которую испило, вобрало в себя всю до конца, оставив лишь пожухлую бледную кожуру. — Нет, не смей! Убирайся! Убирайся, ты не нужен нам с хозяином, убирайся прочь и не возвращайся! Утром он чувствует свободу и легкость — чувства, который позабыл вместе со своим прошлым, вместе со своим именем. Глубоко вдыхает воздух и по-настоящему чувствует его, совсем другой. Другим кажется ему все вокруг, словно он оказался в новом, неизведанном мире, где все вокруг знакомо и вместе с тем решительно отличается от того, что он знал. — Смеагол, в чем дело? Смеагол. Не Голлум. Смеагол. Его зовут Смеагол. Ему нравится повторять принадлежащее ему имя — очень необычно чувствовать, когда тебе что-то принадлежит, а не когда ты принадлежишь чему-то. Это новое чувство. Еще больше Смеаголу нравится, когда он зовет его по имени. Носитель кольца. Его хозяин, его... — Оно только умеет готовить мерзкую пакость и портить подарки Смеагола хозяину! Толстый и бесполезный слуга хозяина! — Я не слуга мистера Фродо, я его друг! Тварь безмозглая... Смеагол не умеет дружить, Смеагол умеет только служить и убивать, а потому с недоумением жмурит глаза и отмахивается от Сэма, согласившись про себя, что тот опять мелит какую-то чушь. Друг. Дружба. Мысли о прошлом, которого Смеагол не помнит, все больше тревожат его. Умел ли он когда-нибудь дружить? Называл ли его кто-нибудь своим другом? Какая чепуха... Они стоят, глядя друг другу в глаза. У хозяина они голубые, небесные, очень усталые и измученные, а еще иногда из них смотрит тот, кто очень хорошо знаком Смеаголу, кого он гонит прочь, но с кем сросся, как срастается шея пса с ошейником. Даже прочнее. Зло проникает в саму душу, искажает ее, сплетается с ней в морской узел, растекается по венам. Он видит это мучительное соединение в измученных, болезненных, голубых-голубых глазах хозяина. Когда тот ворочается во сне, когда теряет сознание, когда бессознательно тянется к кольцу, когда мечется и кричит, хватаясь за голову, когда обнажает клинок в стремлении прирезать того, кого зовет странным словом «друг», Смеагол понимает его до тактильной явственности, всю его боль, слабость, страсть, питаемую к кольцу и попытки победить в нечестной борьбе с темным искушением. Они смотрят друг другу в глаза, видя в них отражение самих себя и чувствуя что-то совершенно особенное, от чего становится легче. Понимание, глубокое понимание, которое можно выразить лишь одним взглядом. Понимание сближает врагов, понимание выше любви и преданности, понимание труднее всего отыскать и потому именно к нему человек стремится на протяжение всей жизни. Это понимание делает их ближе друг с другом, чем с кем бы то ни было. Сэм предан, самоотвержен, искренне любит Фродо и уж точно добродетельнее Смеагола, но он не понимает того ужасающего кошмара, той битвы, которая не затихает в душе Фродо ни на секунду. Он не видел Тьмы, не смотрел в нее, не понимает, что это такое. И разумеется, в этом нет его вины. Вины его нет, но в голубых глазах Смеагол видит темную ненависть — неправильную, аморальную, которую хозяин усердно пытается задавать вместе с шипящим змеиным голосом. Смеагол знает эту ненависть к тем, кто не страдает, чья душа не измазана ядом тьмы, чье сознание не выворочено наизнанку. Хозяин ненавидит своего друга за то, что кольцо несет он сам, и за то, что тот может спать по ночам. Смеаголу даже нравятся эти измученные голубые глаза, эта изломанность, которая отпечатком останется на личности хозяина до конца его жизни. И нравится непривычная, незнакомая мягкость. Мягкость в интонациях, мягкость рук, черт лица, улыбки — тоже всегда болезненно-изломанной, несмотря на излучаемый свет, который способно уловить такое презренное проклятое существо — которая обыкновенно заставляет Смеагола оскалить остатки собственных зубов в ответ. Хозяин по-новой открыл для него мир, по-новой научил жить, познакомил с тем, от чего не хотелось отрываться, но что вместе с тем, не калечило и не изводило так, как Прелесть с ее темным ядом и проклятым блеском. Он ловит себя на мысли, что ему нравится странствовать вместе с этими двумя хоббитцами, несмотря на то, что формально он был их пленником и слугой. Впервые за долгие столетия ему необыкновенно легко и весело. В ответ на доброту и мягкость хозяина он готов лизать его ботинки и давиться стряпней толстого хоббитца, лишь бы оставаться рядом. Странные чувства, странные мысли. Отдаются злобным шипением где-то в глубине темной души — это Прелесть скалится от этих мыслей. Глухой болью по всему телу растекается каждый крепкий удар. Бьют, снова бьют, немилосердно, злобно, остервенело. По ребрам, по почкам, отшвыривают к каменной стене, как труп изможденной собаки. Сквозь спины избивающих его солдат он видит пронзительно-голубые глаза, глядящие с испугом, глаза, от которых его всего выворачивает, от которых холод сковывает избитые ребра, и что-то легко порхающее внутри с тяжёлым оглушительный шумом падает вниз, как подстреленное животное, как обманутое сердце. — Я предупреждал, я знал, что он предаст, я говорил загрызть его, когда была возможность!.. — утробно рычит тот, кого удавалось подавлять. Смеагол бросается в объятия Прелести, как малое дитя, в поисках защиты, в поисках утешения. Хватается руками за голову, сжимается в прочный клубок, превращаясь в серую тряпку. — Обманули!.. Предали!.. Бросили!.. Свет бросил, отвернулся, отринул. Как глупо, как самонадеянно, как наивно. — Хозяин не мог, не мог, хозяин любит нас... — Он презирает нас, он ненавидит нас! У тебя есть только я! — Только мы... — Прелесть, наша Прелесть! Мы отберем ее у него, отберем! Слабость не позволяет противиться — лишь подчиниться, принять и не оспаривать. Голубые глаза опустошают. Сколько в них было лести, сколько лжи, сколько счастливых иллюзий!.. — Мистер Фродо не хотел этого. Ты ведь знаешь. Он пытался спасти тебя от смерти, понимаешь? Не держи на него зла. Сэм никогда не был в восторге от такого спутника, но сейчас, замерев на месте, глядел серьезно и искренне. В глубине его взгляда видится добрый порыв, больше привычный для второго хоббитца. Смеагол верит этому взгляду, нет, отчаянно хочет верить, но ядовитый голос заглушает все его порывы и светлые мысли: «Лживый толстый хоббитц! Совсем скоро мы вопьемся зубами в его жирные бока, славный будет обед!» — Мы понимаем, — притворно кивает хищная тварь, рабски, как пресмыкающееся, изгибаясь и, как только Сэм отводит сочувствующий взгляд, быстро уползает по самой земле вперед. «Отведем их к ней. Да, к ней! Заберем нашу Прелесть с их мертвых туш!» — Сюда, хоббитцы! Здесь верная дорога! — фальшиво скалится хищная тварь, сверкая звериными глазами. Хозяин в ответ улыбается, мягко и светло. От этой улыбки и голубых глаз, с которыми Голлум встречается лишь на мгновение, какая-то его часть хочет пронзительно завыть. Он словно находится в клетке, за плотным стеклом, не в силах пробиться наружу, не в силах даже урвать глоток воздуха. Они убьют их. Чем дольше они шли, тем ближе были к смерти, тем неспокойнее было сознание Голлума. В лунном свете он стенал и бился головой о камень, царапал себя ногтям и ломал их о гранит, причитая бессвязно, безостановочно. — В чем дело, Смеагол?.. — раздается позади еще сонный голос хозяина. Неизвестно, что владело им в то мгновение, впрочем, ему привычно бесконтрольность его сознания и действий. Резко обернувшись, он бросается к тому, у кого глаза слишком голубые, и хватает его за руку, небольно, но крепко. — Хозяин не обижал Смеагола?.. Хозяин не хочет Смеаголу зла?.. — огромные, на выкате глаза голодно впиваются в голубые растерянные. Смеагол подается вперед, сокращая расстояние между их лицами, словно боясь упустить что-то. Больше всего он боялся его правоты. — Нет... Почему ты задаешь такие вопросы, Смеагол?.. Что с тобой? — совершенно сбитый с толку поведением существа, но внутренне понимающий какую-то особую важность происходящего, тихо отзывается Фродо, не нарушая зрительного контакта. Смеагол отстраняется, отпускает руку хозяина. Стало легче, стало спокойнее, и в то же мгновение ледяной ужас накатил на него. — Нет! Нет! Хозяину угрожает опасность, смерть, мучительная гадкая смерть! — вновь заметавшись из стороны в сторону, восклицает Смеагол. Фродо вскакивает с земли, двигаясь за ним. — Какая опасность, о чем ты говоришь?! — Он вернулся! Я прогонял его, но он вернулся! Он убьет хозяина и его друга! Я не могу ему сопротивляться, не могу, не могу! Мы убьем хозяина! Фродо замирает на месте, не сводя глаз с метаний Смеагола. Рука сама ложится на рукоять Жала. На всякий случай. — Пропал! Мы все пропали! Прелесть заберет всех нас! Хозяин знает это, хозяин чувствует это. Прелесть говорит и с ним, Прелесть приказывает ему так же, как и Смеаголу... Ее нельзя победить, нельзя, нельзя!.. — с глухим ударом он бросается на камень скалы и затихает, распластавшись на земле и тихо скуля, но явно не от удара. Рука Фрода сама собой покидает рукоять меча, а сам он движется вперед, опускаясь рядом со Смеаголом. — Я знаю твою боль. И знаю, как долго ты прожил с этим кольцом. Но ты все еще можешь сопротивляться его воле. Пока в тебе остается свет и ты сам, ты можешь бороться с этим. Ты не убийца, не монстр, не раб чужой воли, я верю в это. В ночном мраке слова звучат тихо, спокойно и вкрадчиво. Каждое из них доходит до сознание Смеагола, за каждое он цепляется, как за спасительную веревку. Медленно поворачивает голову, чтобы взглянуть в голубые глаза и увидеть в них искренность и свет. В этих глазах столько света, что они умудряются увидеть свет в нем самом. Увидеть в уродливой плотоядной твари с тринадцатью изогнутыми клыками и грязной белой кожей... Человека? Хоббита? Кого-то, у кого было имя, дом, кто был, быть может, очень похож на этих двух хоббитцев? Он замирает, не в силах пошевелиться и вымолвить что-либо. Осознание этой доброты, веры, любви, которые были ему чужды, незнакомы, которые он, быть может, не заслуживает вовсе, пронзает его насквозь. Пронзает так, что на огромных круглых глазах наворачиваются слезы — странно, непривычно, незнакомо. — Мы уничтожим кольцо. Уничтожим с твоей помощью. И все закончится, все будет хорошо. Отправимся в Ривенделл — эльфы помогут тебе, они великие целители. У них очень красиво... Когда кольцо будет уничтожено, ты тоже сможешь оценить их красоту, она больше не будет травмировать тебя... — поток слов льется как-то бессознательно, погружая обоих в прекрасные, невообразимые грезы. Мягкие губы хозяина трогает улыбка, от которой Смеагол не в состоянии отвести взгляда. После некоторой паузы хозяин продолжил: — Может быть, ты даже захочешь навестить меня. Я живу в Шире, в Бэг Энде. У меня просторный дом... Мысли о доме вызвали приятную грусть, отразившуюся в голубых глазах. — Шир, Бэг Энд. Смеагол запомнит, запомнит!.. — взгляд затуманился от подступивших слез. Слова хозяина были слишком прекрасны, чтобы им верить. Слишком прекрасно было забыть о том, кто никогда не покидал надолго. Слишком прекрасно для проклятого и отверженного. В следующее мгновение хозяин делает то, к чему никак нельзя быть готовым. Подавшись вперед, он кладет руки на белую, всю израненную и изрезанную спину Смеагола, прижимая его к груди. От неожиданности Смеагол делает попытку рывка, но быстро ослабевает. Пятьсот прожитых лет падают перед этим странным мгновением. Он снова жив? Снова дышит, плачет и... И обязательно приедет в Шир. В Бэг Энд. Тепло тела хозяина слишком непривычное, но желанное. Не хочется отстраняться. Никогда. Только позволять соленым слезам стекать по уродливому лицу и пытаться вообразить себе Бэг Энд. В ночной тиши он слышит, как в теплой груди ритмично бьется сердце, горячее и благородное. А еще сквозь ткань белой рубашки прорезается змеиный шепот, сквозь тепло тела — обжигающее холодом кольцо, одно соприкосновение с которым заставляет собственное сердце забиться чаще. Зрачки огромных глаз расширяются, а дыхание затихает. — Прелесть! Наша Прелесть! — раскатисто срывается с губ и в следующее же мгновение острые клыки вонзаются в плечо носителя кольца, вырывая у того разрезающий темноту крик. Демоническим огнем горят во мраке глаза твари, разрывающей ногтями белую ткань рубашки, расцарапывая кожу. Челюсти сильнее сжимаются на плече Фродо, глотая бурую соляную кровь. Длится это несколько мгновений, пока челюсти не разжимаются вместе с пронзительным криком боли — лежащий на земле Фродо едва ли соображает, что происходит и только различает в темноте яростные ругательства Сэма, чувствуя, как вытекает горячая кровь, заливая одежду. Дыхание сбилось, перед глазами мелькали искры. Становится легче, Голлум больше не впечатывает его в землю, соскочив с обессиленного тела. Приподнявшись на локтях, Фродо различает в лунном свете Сэма, крепко сжимающего в руках меч и готового пустить его в ход против всякого, кто посмеет приблизиться к носителю кольца. Подальше, среди каменных скал он различает ярко горящие глаза хищного зверя с окровавленной клыкастой пастью. Правая рука пытается нащупать кольцо на груди, и стоит пальцам коснуться его, как пара хищно сверкающих глаз с шипящим рыком бросается в его сторону. Между ними с Сэмом завязывается борьба, а сам носитель кольца отползает в сторону, нащупав на одеждах, гораздо ниже плеча след от влаги — кровь, но уже не его, а чужая. В лунном свете ему удается разглядеть блестящую кровь, сочащуюся из тела Голлума — Сэм пронзил его насквозь, вызвав вопль боли и тем самым согнав с носителя кольца. Одной рукой держась за свежую рану, он поднимается на ноги, с замиранием сердца наблюдая за короткой потасовкой, слишком плохо и заторможенно соображая, чтобы вмешаться. Новый вопль вырывается у Голлума — лезвие полоснуло его по груди, а в следующее же мгновение Сэм швырнул его самого в каменную скалу. Это был момент для контрольного удара, и Сэм, занесший меч и ринувшийся вперед к распластанному кровавому телу, понял это. — Нет! Стой, Сэм, не надо! — вышел из ступора Фродо, успев подскочить к другу и схватить того за плечо. Тот подчинился. Как и всегда подчинился, но замер в своей позе с занесенным клинком, полный решимости добить подлую тварь. Подчинился, но готов был оспаривать указания носителя кольца, тяжело дыша и сверкая глазами. — Эта тварь чуть не убила вас, мистер Фродо! Позвольте мне добить этого уродца! — Нет, Сэм! В лунном сиянии он наконец-то хорошо разглядел Голлума, растянувшегося на земле, тяжело дышавшего и глядевшего на них обоих исподлобья. Грудь его вздымалась и опадала, и от каждого движения сверкала белизной кровавая отметина Сэма. Пронзенный насквозь живот он закрывал уродливой лапой, но Фродо все равно мог различить густую кровь, черными пятнами покрывающую белую кожу существа и капающую на камень. — Фродо Бэггинс обречен, — прошипело существо и вместе со словами из пасти его вылилась казавшаяся черной кровь. Голос его был ядовитым, демоническим, воплощавший в себе одновременно рычание и шипения, нечто звериное и опасное. Медленно сдвинулась тварь с места и поползла в сторону, не спуская взгляда горящих глаз с двух хоббитов, один из которых находился настороже, готовый в любое мгновение нанести последний удар, стоит твари сделать неправильный шаг. — Прелесть уничтожит его, уничтожит. Он такой же, как и мы... Проклятый... Навечно проклятый! Это были последние слова Голлума, после которых сверкающие смертью глаза растворились во мраке, а сам он исчез, юркнув в какую-то нору или дыру, среди камней. Фродо мутило. Протяжно выдохнув, он рухнул на землю — рухнул бы, если бы не подхвативший его Сэм.***
Что бы не происходило в мире, Шир не меняется. Островок зелени и пива, отрезанный от распрей других рас. Никому нет дела до хоббитов, и хоббитам нет дела до всех остальных — даже после того, как все жители Средиземья преклонили колено перед героизмом четырех хоббитов. Уютная хоббичья нора, весьма богато и просторно устроенная. Родной дом, в котором тихо, тепло и спокойно. В столовой пахнет вкусной едой, которой заполнен стол: от жаренных кроликов до черничного пирога. От свежезаваренного чая струится легкий ароматный дымок, солнечные лучи пробираются сквозь круглое окошко, освещая уютное помещение с деревянной мебелью. Нора воистину была хоббичьей: ее наполнял веселый шум, смех, звон посуды. За столом Фродо Бэггинса собралось многочисленное семейство Гэмджи, Мерри с Пиппином, о чем-то весело спорящие, дядюшка Бильбо и несколько соседских хоббитов со светлыми лицами. Сновала между гостями красивая девушка в зеленом платье — хозяйка дома с карими глазами, игривый взгляд которых периодически встречался со взглядом Фродо. — Кому чая, а кому пива, — восклицает Пиппин, ухватившись за принесенный хозяйкой норы кувшин, и разливая содержимое по пинтам. — Ну что, друзья! Выпьем же за величайшего хоббита в истории хоббитов — нет, не так: за величайшего из жителей Средиземья, в доме которого мы сегодня собрались! За его героизм и отвагу! — громогласно, вскочив на лавку, произнес Пиппин. — За его прекрасную жену и детей! — подхватил Мерри, вздымая вверх пинту, и вызывая ослепительную улыбку у госпожи Бэггинс. — За Фродо Бэггинса! — заканчивает Сэм, и вслед за ним десяток голосов повторяет хором. — За Фродо! Пенится пиво, бьются друг о друга пинты, разливая свое содержимое по столу, звучит оглушающий хохот. Куда бы не взглянул Фродо, он встречается со светлой улыбкой и взглядом, полным уважения и любви, отчего он сам не может сдержать умилительной счастливой улыбки. Сквозь шум разговоров доносится стук в дверь. Прекрасная госпожа Бэггинс подрывается было с места, чтобы открыть, но Фродо леко останавливает ее, нежно целует в щеку и, светясь от счастья, идет к двери. На пороге стоит хоббит, который точно не живет в Шире, но в лице которого угадывается что-то болезненно знакомое. Да, точно не из Шира — об этом говорят стоптавшиеся ботинки на ногах гостя. — Мистер Фродо Бэггинс из Бэг Энда, что в Шире! — срывается с губ незнакомца, и слова эти пронзают сердце хозяина дома от нахлынувших воспоминаний. Прежде, чем он успевает что-то ответить, хоббит падает на колени перед ним, произнося: — Смеагол не забыл о Бэг Энде! То, как изменился Смеагол с их последней встречи, не может не потрясать. И без того растроганный сегодня, Фродо чувствует, как засияли на его глазах слезы умиления. — Смеагол! — от волнения слова застревают в груди: — Какое счастье видеть тебя! Знаешь, ты очень вовремя, пойдем скорее: там Сэм и вообще все на свете, пойдем скорее за стол, отведаешь фирменного кроля моей жены. Глаза Смеагола сияют признательностью и благоговейным трепетом. Фродо поднимает его с колен и заключает в крепкие объятия. — Дорога была долгой, мистер Фродо Бэггинс. Могу я остаться у вас ненадолго? — Оставайся навсегда! Но ладно, пойдем же, пока Пиппин с Мерри не выдули все пиво! — отстраняясь от Смеагола, весело произносит Фродо и рвется двинуться по коридору туда, откуда звучат смех и болтовня. — Постойте! Смеагол не с пустыми руками, с подарком. Фродо останавливается, разворачивается и с любопытством смотрит на гостя. — Надо же! И что же это? Смеагол долго роется в кармане, пока наконец не достает что-то в кулаке. Медленно разжимает пальцы и протягивает ладонь, на который золотым блеском сверкает кольцо всевластия. — Прелесть! Один вид кольца прожигает его сознание ослепляющей вспышкой, отдающейся пронзительным звоном в ушах. Фродо вскрикивает, хватаясь за голову и закрывая глаза. Сознанию его предстают ужасные образы: пламенное око Саурона, заглядывающее ему прямо в душу; черная фигура всадника, вонзающая в него проклятый клинок; проклятая гора, извергающая лаву и пламень. И оглушительный неразборчивый шепот, тот самый змеиный шепот, который так часто говорил с ним. — Ты должен был погибнуть там! Должен был пожертвовать собой! Ты не смог выполнить предназначения! — голос Сэма. Укоряющий, разгневанный, каким Фродо его никогда не мог видеть. Голос того, кого он так ненавидит, к кому питает черную зависть, в яде которой сам же и захлебывается. К горлу подкатывает тошнота, он кричит, но крик его заглушает ужасный шепот, пробирающийся под кожу. Что-то липкое, обжигающее холодом, сжимается на его шее прочным узлом. В голове лишь одна мысль отдается эхом: «Прелесть! Моя прелесть!»***
Судорожный шумный выдох. Вокруг лишь липкая тьма. Сон? Очередной сон. Пальцы нащупывают ткань одеяла. В памяти плохо держится вторая часть сна, но зато первая мучительной болью врезается в сознание. Может, все-таки не сон, может, явь?.. В поисках глупой надежды он скользит рукой по плечу, с досадой обнаруживая грубую шероховатость от шва и уродливого следа от клыков. Прижимает ладонь к сухим губам. Четырехпалую ладонь. — Опять кошмары? — мрак разгоняет блеклый белый свет. На краю кровати сидит Арвен. — Скорее наоборот, — тяжело отзывает Фродо, устало прикрывая глаза. Кольцо уничтожено, Саурон пал, но ничего не закончилось. Ничего. Он невыносимо устал. — Завтра отплывает корабль. Там все закончится. Фродо поднимается и садится, понимая, что остаток ночи проведет без сна. Они сидят в молчании. — Тебе опять снилось, что ты был властелином кольца? — осторожно спрашивает Арвен, глядя в угол комнаты. Фродо вяло мотает головой. — Там было то, чего я лишен. То, чего я желаю и чего у меня никогда не будет. Там были все мои друзья, жена, дети... Это был веселый пир в Бэг Энде. Там был даже Голлум, но он выглядел как хоббит. Арвен вздохнула и посмотрела на него долгим взглядом. — Я должен был погибнуть там, — словами из своего сна, словами, которые сидят внутри него с самого возвращения в Шир, шепчет Фродо. Это то, чего он действительно желает всей душой. Покоя, смерти, конца всех этих невыносимых мучений. Почему именно он? За что это бремя обрушили именно на его слабые плечи? — Покой и счастье я вижу лишь во снах. Арвен приблизилась и осторожно приобняла ее. Прикосновение ее мягких волос напоминало прикосновение шелка. Он глубоко вдохнул аромат лесных трав, исходящий от ее белого тела. Успокаивающих и дурманющих трав. Они просидели еще какое-то время вдвоем, глядя, как ночную тьму неба прорезает бледный рассвет. Прежде, чем уйти, Арвен коснулась губами его лба и мягко провела рукой по курчавым волосам. Оставшись наедине, Фродо почувствовал, как горьким комом в горле подкатывают слезы досады, осознания несправедливости его горькой участи. Хрипло срывается с его губ жестокий приговор судьбы: — Проклятый... Навечно проклятый...