Исцеление

      Страшно в Слободе. Темные тучи гуляют по небу, прочат грозу. Темнее туч тех – чело Государя Иоанна Грозного. Занемог любимый кравчий его, Федор Басманов. Уже четвертый день лежит. Не пьет, не ест – не принимает нутро ничего, все назад извергает. Что за хворь – не ведают ни доктора, ни знахари. А ведунья, которой показали недужного, так и сказала: - Не жилец он. И браться не стану. Царь осерчал, да толку-то! Раз сказала – не сможет исцелить, значит, не сможет. Другие лекари приходят в покои, смотрят, головами качают. Питье целебное готовят – да только толку с того питья, как мертвому от припарок. Едва проглотит, так обратно все идет тем же путем.       Выставил Иоанн всех, сам с любовником своим остался. А за окнами ветер поднялся, тучи гонит. И лишь ветки деревьев колыхаются, будто трясет их от холода. А в покоях душно и пахнет чем-то приторным. То ли ладаном, то ли лекарствами – не разберешь. И страшно, страшно... Чудится колокольный звон за окнами, да могильным холодом веет от стен комнаты. Царская рука в перстнях гладит спутанные черные кудри. - Может, Феденька, хочется тебе чего? - Да зачем добро-то переводить? Толку все равно не будет. И добавил печально: - Не думал, что так в жизни уйти придется. Хотел в бою… А получилось – в кровати, как старик. Глаза, некогда небесной голубизны, теперь кажутся мутно-серыми. - Отец не знает. - Да погоди ты хоронить себя, Федя. Может, болезнь пройдет твоя. - Нет, Государь мой… Смерти дыхание близко. Чую я его… Федор приподнялся на локте, но затем снова улегся в подушки. - И боярин мне давеча снился, тот, которого зарезал я прямо в горнице его. Ухмыляется, да не ртом, а раной, что на горле. И зовет, зовет за собой. А края раны шевелятся, точно губы. - А ты помолись, вот и наваждение пройдет. - Поздно, Государь мой, молиться. Отвернулся, знать, Господь от меня. И взял руку в перстнях, приложил к губам бережно: - Не плачь, коли меня не станет. Варваре и детям скажи, и там, за гробом помнить их буду. Отца утешь… А сам уж забудь меня, да поскорее. Отвернулся царь – негоже показывать слезы. Только текут, окаянные, по щекам, в бороде капельками застревают. - Федяша, может, хоть водички? - Не надо. - Ну, а вдруг поможет? Но Федор качает головой и закрывает глаза. Сил совсем нет – и он дремлет, так и не убрав руки царской из ослабевших пальцев. Иоанн молится молча, рядом с кроватью Басманова. Молит Бога оставить ему единственного человека на земле. - Мать отравили… Анастасия на небесах в чертоге Твоем…Грешен я, грешен, да нет такого греха, который невозможно искупить было бы. Прости меня, Боже… Молю, оставь мне душу мою, сердце моё… Федор отпускает, наконец руку Иоанна, перевернувшись на другой бок. «Он ведь так и уйдет – во сне», - шепчет царь, вытирая катящиеся градом слезы. И гладит, гладит дрожащими пальцами черные кудри, думая, что в последний раз.       Дверь скрипнула тихо, осторожно. - Не велено беспокоить, - рыкнул было Иоанн. И осекся. Стояла на против него девица… Да какая девица – девчоночка лет тринадцати-четырнадцати, не более. Пройдешь мимо и не заметишь – сарафан, да платок по брови повязан, как у старших, да стан – тростиночка. - Что, царь-надежа, несладко терять, кого больше души своей любишь? – спросила. Вроде бы и губы не шевелились, а услышал её Иоанн. Глянул из-под бровей грозно – да только не боится девчонка. - Помогу тебе, так и быть. А хворь на твоего полюбовника наслали не люди, и даже не ведуны. Сам себя в могилу загнал бы. Вон сколько крови невинной на нем. - На мне той крови поболее будет, - ответил сумрачно Иоанн. И ту прямо над крышей такой раскат грома раздался, будто пушка ухнула. - Серчают, - махнула рукой в сторону окна девочка, - да и пусть его. А только, лишившись единственного своего любимого, ты совсем облик человеческий потеряешь. «Ишь, смелая. С царем на «ты», и не боится, на пол не падает. Ох, не простая девчонка эта». - Лечи, - согласился царь, - да помни, вылечишь – награжу, чем пожелаешь, в золото и парчу наряжу, жениха лучшего в Слободе найду. А нет – не обессудь. - Не нужно наград мне. А жениха – тем паче. Только и порадуюсь, если твой опричничек в маске попляшет для тебя. И захихикала тоненько так. Только от смеха её даже у царя мороз по коже, словно не лето, а зима морозная на дворе. - Вели принести молока, миску глиняную, - говорит тем временем девочка, - да мешок прочный, самый прочный, какой есть, а лучше два. Свечи церковные, воды, да кошку с котятами, слепыми еще. И зови двух крепких мужичков, что не боятся ни Бога, ни черта. Тотчас доставлено было просимое – вода, свечи, молоко да миска. А скоро принесли и кошку –дымчатую, да котят в лукошке. Пятеро, пищат, тычут мордочки свои матери в брюхо. - Вчера окотилась. Девочка кивнула. Мужикам махнула. - Под дверью стойте, да как крикну – тотчас хватайте её, да в мешок. А затем на царя поглядела. - Не можно тут быть, - сказала она, - ворожба чужих глаз не любит. Пришлось царю выйти вон. Идет, да удивляется – нет, не просто девчонка это, и не внучка колдуньи. А вот кто – пока догадаться не может.       Тем временем девочка зажгла свечи церковного воска, вокруг Феди поводила, да и капнула ему на лицо воском. - Просыпайся. Рано тебе на тот свет. Еще царя-батюшку потешь, в моей маске попляши. Свечами поводила-поводила, воск вылила в воду, а затем над головой Федькиной пронесла трижды. И все шепчет, шепчет. Только слов не разобрать. И чашку с молоком подает. - Не пугайся, коли молоко обратно у тебя с кровью пойдет. Пей. Да все молоко, до дна. А чашка-то большая. Насилу Федор одолел её. И сразу рот ладонью зажал. А девочка уже миску на постель ставит. - Не бойся, Федора царская, не губить, а лечить буду. И глядит лукаво, а взгляд – как у мудрой старицы. Затем молоко кошке дала. Та быстро лакать начала, словно не ела дня три. Девочка кошку ту гладит и шепчет, шепчет. А когда кошка молоко допила, так вцепилась в котят своих, и поела всех, одного за другим. И глаза желтым светиться начали. Федор бы отворотился, да не велено было. А кошка та вдруг так рваться стала, насилу девочка ее удерживает. Крикнула мужиков – те вбежали, еле-еле с кошкой той справились. - Теперь несите ее в речку, да баграми держите, - велела девочка, - да камни в мешок положить не забудьте. И добавила, глядя на Федора: - Не кошка это, а болезнь твоя лихая в кошку оборотилась.

***

- Выздоравливает Басманов-то, - сказал юный опричник более старшему товарищу. - Да неужто? Ну, Слава Господу. Я уж думал, нет лечения. - В поварне сказывают, царь лично следит, чтобы кравчему кашку варили на снятом молоке. Мол, пока другого нельзя. - Зачем и клад, коли в Слободе лад, - мудро замечает старший опричник, и вдруг вскакивает и быстрым шагом идет к дверям: - Федор Ляксеич! Ну, хвала Вседержителю Небесному! Федька – исхудавший, бледный еще, стоит, опираясь на стену: - Ну что не ждали? Рано еще хоронить меня. Повоюем еще! Во славу царя и Святой Руси И подмигивает озорно. - И на пиру попляшем в маске Мокоши, да в летнике. Потешим свою и царскую душеньку.       А в церкви истово молится сам Иоанн, перебирая четки. И ставит, ставит свечи – не то за здравие Федора, не то за упокой душ всех, невинноубиенных.