Буря

      Отставший от группы Фома в укрытие не успевал. Торжественно разворачивающий в небе огненные щупальца Выброс не оставлял шансов. Он едва сумел докричаться до Старшего. Тот - так же мысленно - благословил и отпустил с миром: выбирайся, мол, как знаешь, Монолит тебе в помощь. После этого связь оборвалась окончательно.       Выброс был необычным. В этот раз, кроме пси-волны, альфа- и бета-потоков, мощного ЭМИ, навалилась еще и злющая непогода - настоящий ураган с ливнем. В ущельях улиц и дворов, в пустых кишках многоквартирных домов жутко и заупокойно завывал ветер. По стенам время от времени лязгали сорванные с оград, заборов, крыш металлические листы. В окна, лишенные стекол, захлестывал ливень, и вода грязными потоками стекала по лестницам и лифтовым шахтам. Грохотал гром, молнии впивались в деревья, столбы и даже проскакивали между зданиями, грозя вцепиться кривыми своими пальцами во всякую живую тварь, оказавшуюся на улице без надежного укрытия.       Казалось, что Припять впала в немилость высших сил и вот-вот станет новой версией Содома и Гоморры.       Фоме повезло: вовремя подвернувшийся подвал оказался сухим, с бетонным полом - небольшая каморка, слегка обжитая кем-то из сталкеров еще во времена, когда «Монолит» не взял «под колпак» весь город.       В подвале нашелся фанерный шкаф вроде тех, что были в каждой школьной раздевалке. В шкафу - «летучая мышь», а в ней керосин плещется. Рядом - коробок спичек, залитых воском. Барометр - механический; электронный тут бы и месяца не протянул. И пара запаянных пакетов из толстого полиэтилена, какой идет на теплицы у дачников. В пакетах - банки консервов, галеты, еще какая-то снедь.       В углу свалены обтянутые дерматином маты - не иначе бывший хозяин из четвертой школы приволок. Там теперь обитают лишь полтергейсты да жмутся по углам мелкие мутанты вроде крыс. Маты сложены такой стопкой, что Старшего Брата вместе со всем «причтом» укласть можно.       А еще - стол. Небольшой и чешуистый, «совковый», деревянно-фанерный, когда-то выкрашенный голубой краской - его, наверное, делали «дембельским аккордом» на последних уроках труда припятские выпускники. Теперь этот столярный кадавр нес на своей трескучей спине лампу и толстенную тетрадь, расцарапанную едва видимыми каракулями.       Прежний владелец вел дневник шариковой ручкой. Но паста в ней кончилась, а сила в пальцах у автора еще оставалась - и вся его писанина осталась просто рельефом на бумаге...       Дневник был интересен, но, в принципе, бесполезен. А вот торчащий через вентиляционный продух самодельный перископ - по-настоящему шикарен.       В перископ было отчетливо видно, как по улице, продираясь сквозь высокую траву и кустарник, носятся клочья мусора. Фома даже стал свидетелем того, как чахлая, но все-таки молния вскинула от дробленого асфальта молодую плоть - метра на полтора, не меньше: тварь подлетела и упала уже обугленная, дымящаяся, с выпученным белком глаза, похожим на вареное яйцо.       У подвала обнаружилось еще одно интересное свойство: такой привычный, требовательный, будоражащий нервы зуд словно бы долетал сюда с перебоями. Видимо, тонны армированного бетона и толстая освинцованная дверь как-то экранировали не только смертельные излучения Выброса, но и влияние самого Монолита. Это немного пугало, но может, оно и к лучшему? Все равно Фома здесь один. Пересидеть хватит, а потом он выйдет наружу, покается, и все вернется на круги своя.       Фома сидел при свете керосинки, бездумно листая дневник. Мысли, прежде стройные, четкие, ясные, блуждали, словно овцы, потерявшие пастуха. Откуда-то пришел смутный страх, тревога, неуверенность… Не к месту вспомнилось вдруг, что ни у кого из монолитовцев не было ни семьи, ни друзей, ни любимых - точнее, в памяти не осталось даже намека на них. Лишь прорва «братьев» и Монолит, заменяющие собой весь мир.       Первым делом Он отбирал у новообращенных прошлое. Любой в клане, кого ни возьми - бесправный послушник ли, облеченный властью патриарх - знали, как пользоваться ложкой, завязывать шнурки и за какой конец винтовки браться, умели читать, писать и обходить аномалии. У всех был определенный культурный багаж из просмотренных фильмов и прочитанных книг, кто-то даже владел несколькими языками или весьма специфическими знаниями. Но вот как звали маму, в каком городе родился, в какой школе учился - да даже собственные паспортные данные! - ни один из них вспомнить не мог.       А ведь у многих на Большой Земле наверняка осталась семья: родители или уже свои дети. Может, и у Фомы тоже? Хотя он их не помнил, а потому нисколько не страдал. Только на мгновение стало как-то… тоскливо, что ли. И очень одиноко…       Впрочем, долго его одиночество не продлилось.       Посреди бури, в радужной круговерти, когда аномальная физика и погодный катаклизм сошлись в кошачьей сваре, и разумному трехмерному существу - если оно разумное, конечно - оставалось лишь прятаться поглубже, ожидая исхода, в дверь вдруг постучали.       Прежний хозяин этого подвала был готов, кажется, ко всему - но врезать банальный глазок не удосужился.       Фома бесшумно шагнул к двери. Пистолет скользнул в руку, словно обнявши сам себя пальцами. А потом сам же рванулся на уровень глаз и вывернул кисть. Первый выстрел будет наверняка смертельным, но запястье вывихнет. Глупый автоматизм - стрелять с правой руки...       Засов на двери стоял солидный - двенадцатимиллиметровый гнутый прут, прихваченный к двери широкими скобами миллиметра в три толщиной. Отодвинуть его будет хлопотной задачей.       Снова раздался стук: мягкие удары, будто по металлу шлепали туго набитым плюшевым медведем.       - Открываю! Обе ладони, раскрытые и без перчаток, сразу в дверь. Иначе стреляю!       Засов поддался, дверь приоткрылась.       В узкую щель вторглись две вполне человечьих кисти с десятью вполне человечьими пальцами.       - Пусти... пожалуйста. Тут скоро полный пиздец будет, - раздалось с той стороны. Голос гулкий, звучный - почти что оперный баритон. - Мне просто Выброс переждать.       Нечто подобное мог бы сотворить контролер. Голосом сыграть - кот-имитатор. Но две вполне нормальные руки, беззащитно выставившиеся в щель - это кое-что значит.       Три шага назад, припасть на колено, уходя вниз от возможного выстрела в голову.       - Заходи. Медленно. Дверь за собой запри!       - Спасибо, брат, - с облегчением выдохнул нечаянный гость...       Он был большой. В самом натуральном смысле - росту в нем было не меньше метра девяноста: наметанный глаз опытного стрелка определил это сходу.       Фома расслабился: парень был свой, монолитовец - да и откуда здесь взяться кому-то другому? А потом запоздало понял, что окажись незваный гость Старшим, он бы такого обращения не стерпел.       Но Фоме снова повезло - не день, а праздник какой-то! - громила был того же ранга, что и он. Разве что чуть младше на вид: лет двадцать пять, вряд ли больше. И уже что-то эдакое повидавшим: на лбу, в уголках рта его залегли ранние морщины, а в густой поросли на голове серебрилась седина. Но на лице светилась добрая, какая-то беззащитная улыбка, да и взгляд светлых глаз был мягким и приветливым.       Высокий, массивный, но на самом-то деле не неуклюжий, даже плавный в движениях, парень вошел, едва приоткрыв дверь - прямо-таки проскользнул. Ловким движением, не глядя, задвинул за собой засов - без суеты и, кажется, без особых усилий. Поневоле залюбуешься этакой танцорской грацией.       Он спустил с плеча автомат, аккуратно поставил в угол и уселся на пол, привалившись спиной к стене. Прикрыл глаза.       С одежды, снаряги, волос его стекала вода. Он вообще выглядел... неуютно.       - Тяжко там?       Большой парень, не открывая глаз, кивнул. Помолчал, потом вдруг сказал отрывисто:       - Холодно. Здесь тепло. Даже странно.       - Ты с поста?       Он покачал головой.       - Мотался по поручению. Фельдъегерствую.       - Как агент Ноль-Ноль-Икс?       Парень открыл глаза, вопросительно вскинул бровь.       - Я там и тут, куда пошлют. А посылают часто.       Он негромко, но густо рассмеялся.       - Да, что-то вроде.       И вдруг осекся. Прислушался.       Огромный дом над головой стонал и выл, терзаемый ураганом. Казалось, того и гляди - сложится, словно карточный домик, и двое монолитовцев останутся в подземном плену до самой смерти. Жутковатая перспектива.       Но чем страшнее становилась буря наверху, тем уютнее казался подвал.       - Чем-то мы очень разозлили того, кто... - большой парень показал пальцем в потолок, - там.       - Чем-то? - удивился Фома, - Да причин выше крыши. Монолит же только здесь - Аз Есмь. А за Периметром...       - Не кажется ли тебе, что мы слишком зарываемся? - резко оборвал здоровяк. - Это, брат, хульством попахивает. Может и молнией по кумполу прилететь ненароком. Или чем похуже...       - Хульством? - тупо переспросил Фома. Он вдруг осознал, что ляпнул, и запоздалый страх окатил холодом с головы до ног - даже волоски на руках дыбом встали.       - Ну, был бы Монолит Богом - было бы богохульство. А так просто - хульство. Или монолитохульство, если не лень выговаривать, - парень улыбнулся мягко и словно бы виновато. - Ты, гляжу, напрягся. Не, я не инквизитор. Можно сказать - вольнодумец. Только ленивый очень. Мне мои домыслы проповедовать влом. Да и опасно. Сам знаешь, в нашей дружной «семейке» и просто так, забавы ради, могут медленно на ремешки порезать. А уж за подобные мысли...       - Здесь по полу, кажется, припекает, - переключить внимание с острых тем на сиюминутно значимые - хороший маневр, никого не обижающий. - Как думаешь, под нами - что-то вроде Жарки?       Большой парень задумался. Приложил ладонь к полу.       - Похоже. Что-то есть. Не теплоцентраль же - реакторы-то стоят. Или я чего не знаю?       - Стоят, стоят, - покивал Фома. - Сам в третьем был: глухо, как в могиле. Счетчик чирикает - и все.       Здоровяк поднялся на ноги, расстегнул ремень, застежки «обвеса». Стянул с себя мокрый насквозь китель и черную водолазку. Походил по комнатке, согнувшись пополам, словно излишне мускулистая цапля на кормежке, прикладывая к полу пятерню.       - Здесь, ага, - нащупав, верно, самое жаркое место, расстелил одежду. Затем, глянув как-то настороженно, развязал ботинки и спустил штаны. И тоже разложил на полу. Пояснил: - Глядишь, успеет высохнуть. Всяко лучше, чем в сыром. Извини уж…       Он остался в одних лишь трусах-боксерах. Не сушеный до четких «кубиков» качок, но и не заплывшая жиром туша. При каждом движении видно, как ходят в теле мощные мышцы-поршни и тугие, прочные сухожилия-тяжи. Идеальный биомеханизм.       - Тебя зовут-то хоть как?       - Оно тебе надо? - глянул он через плечо. - Вряд ли мы еще когда-нибудь вот так встретимся, ты же понимаешь?       Да, тут парень был прав. Он - курьер, этакая спецслужба, и с простыми вояками, тянущими караульную лямку, ему не по пути. Даже если и пересекутся, он первым сделает вид, что они не знакомы - и опять-таки будет прав. В его совсем еще молодой, но уже тронутой сединой башке может гнездиться целый архив секретов.       А вот интересно, его тоже «отпустило» лишь в подвале или он всегда настолько «еретик»? И если да, то как ему удается скрывать это от Монолита? Или он не скрывает?       - И все-таки, раз уж застряли здесь...       - Ага, и проклятой буре конца не видно, - вздохнул здоровяк.       - Полсуток уже - явная погодная...       - Аномалия, да... - он вдруг рассмеялся и протянул руку. - Броня. Настоящего имени, извини...       - Не помню. Аналогично. Фома.       Рука у Брони оказалась очень... аккуратная. Угадывалась в ней и твердость, и немалая сила, но бережность, с которой он пожал пальцы, была необычна. Рука человека, привыкшего соизмеряться до грамма, до миллиметра - словно он годами работал хирургом, стоматологом или, на худой конец, радиоэлектронщиком. Или же с детства был не обделен «силушкой богатырской» - отсюда и ловкость, и осторожность в движениях, и эта самая бережность, словно для него весь окружающий мир состоит из стекла и тонкого фарфора. Подобные привычки… впечатляли. Жаль будет, если они и впрямь больше не встретятся.       Барометр, сволочь, все «падал». Тонкая стрелка с ажурным острием подрагивала около левого края шкалы, где было нарисовано в стиле старинных стимпанковых карт Облачное Существо, дующее струями ветра и хмурящее густые брови, и выразительно разлапистая молния в окружении мелких точек - должно быть, дождик.       Броня с той же аккуратностью в движениях подошел к стопке матов и растянулся на ней во весь рост, отодвинувшись к самой стене. Закинул руки за голову, отчего бицепсы вздулись двумя могучими буграми.       - Ладно, Фома, я посплю, если ты не против. Сильно не потесню.       Вежливость его была неподдельной - это чувствовалось. Если сказать ему, что против, он и в самом деле поднимется, наденет мокрую снарягу, а если понадобится, то и уйдет прочь, в самую бурю - под Выброс.       Признаться, Фому этот парень все больше удивлял.       И эта его детская непосредственность! Он и впрямь закрыл глаза и уже через пару минут храпел, словно разболтанный дизель-генератор.       Кусок внешнего мира, видный сквозь отдушину, окончательно померк. Даже в перископ можно было разглядеть лишь белые стробоскопы молний в кромешной, блестящей от дождевых струй темноте. Реальность сжалась до кусочка разогретого пола, стола, шкафа - всего, что очерчивал скупой кругляш света от «летучей мыши».       И в этом уютном кругляше виднелся буквально уголок могучего торса Брони. Фома задумчиво разглядывал тени, рельефно прочертившие доселе незаметные бугорки мышц; мелкие капли пота, золотой крупой сверкающие на коже цвета топленого молока...       Ночь...       На столе, в миниатюрной печурке, вырезанной из консервной банки, дотлевала таблетка сухого спирта, а в кружке заваривался крепкий чай.       За уже привычным гулом бури рокот богатырского храпа Брони и не замечался. Скорее даже добавлял уюта, словно стрекот запечного сверчка. Улечься бы тоже да захрапеть в унисон - спокойно, безмятежно. Чтобы проснуться - а снаружи светит солнце, цвиркают на разные голоса какие-нибудь тушканы или воробьи, и все по-прежнему: без мучительного ежесекундного выбора - что сказать и что сделать, без внезапно стыдных желаний, без неясной тоски по забытому...       Но как же завидно Броня дрыхнет! Словно вокруг вообще ничего не происходит. Он в тепле, в безопасности, а остальное неважно. Признаться, поначалу, из-за двери он показался размякшим новобранцем-послушником. Но теперь и ежу понятно: у его нервной системы запас прочности просто колоссальный. Немудрено, что пусть он и на доверии у Монолита - курьер как-никак! - а впадает в ересь и сомнения. Значит, воли хватает хоть часть себя сохранять.       Что ни говори, а имя ему идет, словно пошитый по мерке смокинг.       Броня вдруг открыл глаза, приподнялся на локте.       - Все еще штормит? Сколько я спал?       - Часа три. Может, чуть больше. Не засекал.       - Нормально, - он потянулся, сочно похрустев суставами. - Сам-то чего не спишь? Все равно здесь делать больше нечего.       Говорил он спокойно, добро, мягко - словно кот, лежащий на печке в покое и сытости.       - Да вот, чаю выпью... И тоже, пожалуй. Посторожишь?       - А смысл? Всех, кто не спрятался, давно уж или смыло, или поджарило. До конца бури сюда и близко никто не подойдет. Расслабься, Фома, и ложись баиньки.       Да, его олимпийскому спокойствию можно было лишь завидовать.       - Или уж и мне завари, если не влом, - вдруг продолжил он. И улыбнулся тепло и... как-то по-домашнему, что ли? Словно имел моральное право потребовать себе чаю... нет, не потребовать - попросить, без поклонов и прочего жеманства.       - Ага, или сделать минет? - ляпнул Фома ехидно, вспомнив вдруг один фильмец. Только вот отсылочка получилась топорная. И крайне двусмысленная, чего уж. Поймет ли? - Жаль, текилы нам не положено…       Броня рассмеялся гулко и звонко.       - Да, жаль. А мы с тобой когда-то одинаковые фильмы смотрели, получается? - спросил он, плавно соскользнув с высокой стопки матов. - Это радует.       Несколько часов назад он просил убежища униженно, умоляюще, обозначив всем своим поведением покорность и подчиненность. Те самые черты, на которых в «Монолите» строится все. Иерархия. Четкая и непоколебимая. Правила. Ритуалы.       Но сейчас он чувствовал себя уже явным хозяином положения и при этом не давил, не принуждал. Просто вел себя как человек, отдающий себе отчет, что выглядит «мирным трактором с калибром культиватора в 130 миллиметров».       С очередным раскатом грома каждую мышцу вдруг продернуло концентрированной волной дрожи, в паху заломило - не иначе, Монолит пробился сквозь погодную аномалию.       Броня тоже едва заметно вздрогнул, выпрямился, еще раз потянулся. Его ничуть не смущало, что боксеры почти не скрывали того, что и его зацепило неожиданным «пробоем»... Он прошлепал по шершавому бетону босыми ногами. Подошел сзади - еще вчера это было привычно, такие вещи в клане «укрепляют дисциплину»...       Похоже, когда-то мозговеду Монолиту попался сталкер, начитавшийся Аристотеля. И Монолит захотел себе «Священный фиванский отряд»...       Броня провел рукой в миллиметрах от бока, под мышкой. От этого его движения у Фомы перехватило дыхание.       Но он всего лишь подхватил недопитую кружку с чаем и плавно отшагнул назад. Отхлебнул, судя по звуку.       - Зря дергаешься, - сказал он, и в голосе его слышалось что-то вроде извинения: неозвученное «сорри, чувак, не хотел пугать». - А чай... крепковат, но хорош. Где раздобыл?       - Здесь валялся, в шкафу... Прежний хозяин...       - Ага, понял... Так заваришь мне, раз уж печурку наладил?       Что ответить? Да хрен его знает! Чая-то не жалко, как и трудов. Но чувствуется: за этой просьбой стоит что-то иное...       Броня подошел, снова протянул руку вдоль напрягшегося тела. Медленно поставил кружку на стол.       И - не торопился отпускать ее.       Его могучее предплечье касалось Фомы прямо под ребрами справа - тугая, неколебимая опора. Его дыхание гуляло среди колючих волос на загривке. Тепло его огромного тела прожаривало спину даже через ткань кителя.       Пиздец. Пустил на свою голову…       - Знаешь, что самое обидное? - тихо спросил он.       Можно было сказать «Не знаю», «Нет» или даже просто послать, но голос внезапно пропал. Единственное, что оставалось - покачать головой. Но и это получилось как-то медленно, тяжело. Будто параличом сковало.       - Самое обидное, что нам всем это нравится... - с горечью закончил Броня.       Повисло молчание, в котором было лишь его участившееся дыхание, щекочущее шею, да собственный пульс в ушах.       - Люди ко всему привыкают, так? А если к чему-то привыкаешь, рано или поздно начинаешь любить, наверное...       Броня словно бы извинялся за то, что собирался сделать.       Пожалуй, Фома мог воспротивиться, и он бы наверняка отступил. Но парадоксальным образом не хотелось: отказать - кощунство, а хорошо выдрессированное тело уже дрожало в предвкушении того, что должно произойти.       - Не бойся. Все будет по-другому... - шепнул Броня и потянулся к липучкам.       - Ну коне-е-ечно, - протянул Фома скептически.       Жалкая попытка сохранить за собой последнее слово. И даже прозвучало не зло, не с презрением, а как-то жалобно и оттого - гадко. Странно: еще вчера ожидание боли не настолько пугало. Вообще не пугало, если уж честно - скорее наоборот.       Жгучий стыд за собственную трусость метнулся откуда-то из груди к голове, ударил в затылок, стек кипящим ядом по ушам, по щекам, по шее.       - Я сам... - прошипел Фома раздраженно.       Броня понял с полуслова и, молча убрав руки, отшагнул назад.       Молния, обычно расстегиваемая легким досужим движением, сейчас отчего-то никак не желала поддаваться - закусила ткань и застряла, хоть ломай ее. Пришлось дергать, и получилось слишком нервно. Наконец, броник с разгрузкой грохнулся на пол тяжелой сбруей - много всего по карманам распихано. За ним - ботинки, штаны...       Да, лучше уж самому: это подразумевает добрую волю, ну или хотя бы ее видимость. В конце концов, Фома все еще может отказаться, правда? Никто же не мешает ему верить в такую возможность…       Но едва голой кожи коснулся воздух, по телу растеклось густое жаркое возбуждение. Обычно жесткое, непререкаемое, превращавшее многих рядовых монолитовцев во время Выбросов в кисель, сейчас оно ощущалось гораздо слабее - как раз в той степени, чтобы уменьшить страх и оставить капельку собственной воли.       Броня - золотистый колосс в окружающей тьме - шагнул к нему. В живот ткнулась упругая плоть - все-таки парень был заметно выше.       Фома провел самыми кончиками пальцев по широким плечам, по литой груди. Поневоле захотелось пощекотать чуть выше пупка, как это делают врачи в военкомате, проверяя рефлексы. И пресс Брони, на первый взгляд мягкий и совсем не рельефный, тут же проявился всеми своими кубиками.       - Не лучшая прелюдия.       - Совершенно идиотская, - согласился Фома. - Я отвык.       - Прикинемся девственниками? - мягко улыбнулся Броня, при этом не иронизируя. Это был не подъеб, а предложение.       - Почему нет?       Не дожидаясь просьб, Фома обхватил такой же здоровенный, как и все остальное, член под самой головкой, плотно стиснул. Хотелось сжать так сильно, чтобы Броня ощутил хоть легкую боль, но он даже не поморщился. Наоборот, кивнул: вперед, мол.       Он провел рукой вниз - и опять вверх. И снова. И снова…       В ответ Броня тронул сухими губами висок, остро, но бережно прикусил мочку уха, шепнул что-то неразборчивое. И от звука его голоса, от этой пронзительной ласки у Фомы закружилась голова.       Обычно все происходило иначе. Монолиту не нужна была нежность, не нужен был весь этот чувственный фейерверк из поцелуев, тонких прикосновений, трепетания, сиюминутного легкого дыхания на двоих - и только для двоих...       - Хорошо, что у нас есть буря, да? - спросил Фома.       Броня тут же отстранился, взгляд его стал настороженным и крайне внимательным. Таковы уж побочные эффекты общения с Монолитом - становишься почти телепатом.       Но это странным образом уже не пугало. В другое время, в другом месте подобные разговоры могли обойтись очень дорого. Но не с этим парнем - Фома откуда-то знал это. А может, просто хотел верить: не было никаких гарантий, что, выйдя отсюда, Броня не доложит о его вольнодумстве.       Все же человек - животное общественное, социальные связи ему жизненно необходимы. Видимо, поэтому, даже когда «поводок» ослаб, они с Броней не придумали ничего лучше… этого. А как еще могут выразить симпатию давно разучившиеся дружить и любить эмоциональные калеки?       Броня словно услышал его: расслабился, улыбнулся - сознание привычно цепляло приметы «с лица», ведь от легкого дрожания брови до выстрела порой всего лишь доли секунды... - а потом вдруг просто обнял, как большой плюшевый медведь.       - Я знаю, о чем ты, - шепнул он, - Да, хорошо, что есть эта буря, потому что из-за нее нет Монолита. Ну, для нас с тобой нет. Нам повезло. Может, еще кому-то? И я тебя не выдам, обещаю. Но, Фома, пожалуйста… - Броня перешел на шепот, гулкий такой, похожий на урчание огромного кота. - Давай сегодня просто побудем вдвоем. Без жертв, без ритуалов. Хотя бы здесь и сейчас я...       - Да, я тоже...       Гладкая, живая, полная сокровенной силы плоть в руках казалась чем-то сродни артефакту, неким философским камнем.       Нет, их бог не обманут и не обворован - просто они дарят ему нечто совершенно иное. В конце концов, если Монолиту боль и похоть необходимы, как человеку - овощи и мясо, неужели время от времени ему не хочется каких-нибудь «сладостей» или «мороженого»?       И все же собственное желание - настоящее, осознанное - отчаянно пугало, казалось неправильным, почти преступным: словно они делали что-то плохое, на что им не давали разрешения.       Броня откинул голову назад, выдохнул тяжело, сквозь зубы - и ладонь его легла на затылок, настойчиво требуя, практически приказывая. Давай, мол, вниз, я этого хочу!       Будь они по-прежнему в полной власти Монолита, вопрос решался бы просто. Но здесь и сейчас... Почему бы самому в кои-то веки не решить, чего хочется? Вряд ли большой парень его за это искалечит. А если и да - разве монолитовцу привыкать?       Когда Броня ощутил твердые - ну, хотелось бы надеяться, что твердые! - пальцы на плечах, он дрогнул, напрягся. Фоме вдруг захотелось напомнить ему об обещании: «все будет по-другому». Но это было бы малодушием, если не сказать - трусостью.       Хотя он, видимо, и сам вспомнил: кивнул едва заметно, одним слитным текучим движением опустился на колени, аккуратно провел языком по напряженному члену, обхватил губами головку...       Сказать, что он был умелым? Нет, не то... Хотя и это тоже. Но самое главное - Броня был искренним. Он делал то, что сам считал единственно верным, и, кажется, ему это и правда нравилось.       Мысленно проклиная уставной «полубокс», Фома цеплялся за слишком короткие волосы. Колени дрожали, подгибались. Его всего трясло от чересчур ярких, невыносимых ощущений. Ему было тесно. В самом себе - тесно. Хотелось даже прервать это - хоть на секунду, лишь бы передохнуть…       Беспощадный Броня не останавливался, творя языком что-то невероятное.       Фома хрипел, рвался из рук - тщетно. Наконец, он как-то беспомощно всхлипнул, обмяк, и все вокруг расцвело радужными ореолами.       Броня не отвернулся - дождался, пока стихнет злая судорога оргазма, а после невозмутимо сплюнул на пол, вытер рот и медленно поднялся, проложив себе обратный путь скользким от семени языком - по животу, по груди, по шее - к губам. Фома с готовностью ответил на поцелуй - жадный, мокрый, с привкусом собственной спермы.       Ладони снова легли на талию и бережно, без особого нажима - словно Броня обращался не с живым и весьма крепким человеком, а с вазой из «яичной скорлупы», потянули куда-то…       Прохладный и неожиданно сухой мат покалывал оголенный бок у самых ребер: потертая поверхность в трещинках напоминала наждачную бумагу.       Фоме не спалось. И на душе было не то что муторно, а тревожно как-то. Словно что-то не то сделал, накосячил - хоть и не критично, но по-крупному, и теперь то ли стыдно, то ли накажут.       И Броня не спал - лежал рядом, смотрел внимательно, улыбался и выглядел почти счастливым. Захотелось даже сделать ему какую-нибудь пакость, чтобы жизнь малиной не казалась.       - Боишься?       - Угу, - кивнул Фома, - Непривычно, знаешь. Ну… бояться. Не сказал бы, что мне нравится.       - Это ненадолго, - тяжко вздохнул Броня, - Наслаждайся, пока можешь. Кончится буря, и все вернется на круги своя. Уйдет страх. Уйдут сомнения…       - Хорошо бы.       - Ой ли?       - А что плохого в отсутствии сомнений? - удивился Фома.       - А в чем ты сомневаешься? - вместо ответа спросил Броня.       - Сейчас? Да во всем! Начать с того, что ты мне только что отсосал, и я не уверен, что это нормально. Да даже то, что это кажется мне нормальным - ни хрена не нормально! Разве меня не должно тошнить от подобного? Разве у меня не должно стоять на баб?       - Ну представь себе бабу, - скучающим тоном предложил Броня, закинул руки за голову и уставился в потолок. - Бедра там, талия... Между ног все правильно и ничего не свисает. Сиськи здоровенные. Или наоборот, маленькие - как тебе больше нравится. Представил?       - Допустим, - с сомнением протянул Фома и честно попытался вообразить максимально соблазнительную со своей точки зрения девушку. Получилась почему-то русоволосая валькирия с широкими бедрами, небольшой грудью и грубоватым, но привлекательным лицом, - Ну и?       - А теперь попробуй подрочить на этот светлый образ.       Оба они, как по команде, уставились на член Фомы. Тот не подавал признаков жизни. Даже не дернулся ни разу - в каких бы откровенных позах Фома ни пытался представить гипотетическую девицу.       - И что это значит? - поинтересовался он. - Что я изначально был педиком?       - Вряд ли, - хмыкнул Броня, - Столько боевых пидарасов в одном месте даже Монолиту собрать не под силу. Просто сейчас у тебя ни на одну бабу не встанет без команды Старшего. А теперь представь… да любого из своей группы.       Фоме не очень-то хотелось о них вспоминать, но перед глазами поневоле появились все четверо, один за другим - без одежды, зато с оружием.       - Старшего не могу почему-то, - пожаловался он.       - Забей, - отмахнулся Броня, - Тебе по рангу не положено.       Они снова глянули вниз.       На этот раз у обоих стояло так, что, казалось, тронь - зазвенит.       - Бля, - сказал Фома, - Это как же надо переформатировать человека, чтобы ориентацию ему сменить?       - Монолит… - Броня развел руками: мол, что поделаешь. - Может, продолжим? Чего добру пропадать?       Он взялся за основание вздыбленного члена, притерся к боку, на этот раз явно намереваясь взять на себя активную роль.       - Не, - упрямо мотнул головой Фома, - Давай ты.       Броня разочарованно вздохнул, но противиться не стал. Резко, порывисто развернулся, при этом в глазах его мелькнула насмешка: точно справишься?       Он вдруг подался навстречу, завел руку назад, и ладонь его тяжело и жарко легла на затылок, будто разогретый солнцем камень. Его рука, плечо встали прямо перед глазами, вздувшись буграми напряженных мышц и натянутых связок. От их прежней кажущейся мягкости не осталось и следа: сейчас его тело было словно отлито из стали. Броня буквально втиснул его в себя, недвусмысленно показывая, как можно стать еще ближе: давай, мол, чего ты ждешь?       Фома подчинился, но сначала дотянулся до ближайшей разгрузки, достал на ощупь тюбик заживляющей мази, выдавил чуть не половину… И все же, несмотря на смазку, вошел он туго, сложно, больно.       Не хотелось проявлять слабость, но вскрик удержать не удалось. Но это ничего: монолитовцы, как никто иной, знают, что боль - неизбежная плата за удовольствие.       Броня замер, судорожно вдохнул. А потом подался назад, и от этого в ноющую плоть словно впились сотни иголок. Двигался он сам. Сперва медленно, но с каждым разом все быстрее и быстрее. И поначалу растерявшийся от противоречивых ощущений Фома наконец-то уловил нужный ритм.       Руки его блуждали по напряженному, вздрагивающему животу. Под ладонями ощущалось странное биение, трепетание чужого тела, и от этого в голове натурально мутилось. Боль медленно отступала, становилась несущественной, осталось лишь упругое, дрожащее возбуждение.       - Взялся, так не тормози! - гулко рявкнул Броня, и в голосе его слышалась прежняя насмешка. - Быстрее, что же ты?!       Бесхитростная подначка сработала: Фома зарычал, рванул его на себя. Броня задохнулся, зашипел сквозь зубы. И звук этот наполнил каждый нерв ликованием.       Удар за ударом - без нежности, без бережности. Покоряя себе превосходящую силу. Наслаждаясь сиюминутной властью - хотя бы ее убедительной иллюзией.       Фоме очень хотелось, чтобы Броня кричал, хотя бы стонал, но он не проронил ни звука, лишь дышал громко и часто, и это разжигало какую-то азартную злость. Ярость и похоть мешались в кружащий голову, обжигающий коктейль. Между ног завязались в тугой узел все нервы - вот-вот порвутся, оглушив разрядом сводящего с ума экстаза. Еще немного, еще чуть-чуть...       Броня вдруг рванулся из рук на самом пике.       - Сука-а-а... - вырвался у Фомы не то стон, не то рев. Он попытался надавить, заставить его вернуться в прежнее положение.       Но Броня не позволил - резко, хищно обернулся, одной рукой цепко ухватил за бок, второй властно, до боли стиснул плечо. Стряхнуть его не получилось, как бы сильно Фома ни рыпался: хватка у здоровяка оказалась настолько крепкая, будто не человек он вовсе, а машина, вроде гидравлического манипулятора.       Броня согнул его, замял по-медвежьи, вывернул руки, навалился сверху - и Фома с размаху влетел лицом в мат, едва успев отвернуться, иначе легко бы сломал нос или лишился парочки зубов, воткнувшись ими в вязкий, окаменевший от времени наполнитель.       Он завыл - не от боли, от бессилия, но вышел лишь глухой рык, как у злой собаки.       Тупая, вязкая боль оборвала дыхание, прошила от поясницы и выше, выше. Раскаленный член проникал так глубоко и так туго, что это казалось чем-то запредельным - болезненным на грани обморока. Броня перехватил его запястья одной рукой, сжал тисками.       Фома вынужденно замер в унизительной ломанной позе, но - слава Монолиту! - боль уже знакомо и стремительно переплавлялась в удовольствие. Выдержав паузу в два удара сердца, он медленно подался назад, чувствуя каждый сантиметр входящей в тело плоти. Боль снова прострелила аж до самого затылка, и угасшее было напряжение в паху скрутилось в плотный узел, вздыбило член с прежней силой. Пальцы Брони тут же сжали его у основания…       Желание - не пошлое, не просто похоть, а самое настоящее, которое, как китайское дао, не выразить словами - овладело мышцами, готовыми подчиняться, кожей, что ловила и жаждала каждой капли пота Брони, каждого скольжения тела по телу.       А тот двигался внутри - и скользил рукой по члену. Но движения были в странной противофазе: телом он подавался назад, а пальцы, слегка сжимаясь, пробегали вверх, до самой головки. И все это в жестком, четком ритме: машина, работающая с минимальными погрешностями. Если бы он издал какой-то звук, произнес хотя бы слово - но нет! И, что странно: эта его механистичность, «не-живость» завораживала. От нее становилось и жутко, и жарко, и приятно щекотно где-то под ребрами.       Фома и рад был бы смолчать, но не получалось: из груди рвался скулеж, какое-то глухое мычание. Что-то мучительное, что хотелось хоть как-то исторгнуть из себя, концентрировалось, собиралось в самой глубине, куда Броня проникал - а это в считанных миллиметрах от пупка, если верить ощущениям!       Все-таки «Монолит» и Монолит не проходят бесследно ни для кого. Начинаешь кайфовать от таких вещей, от которых нормальный человек минимум схлопотал бы психотравму. Но чтобы что-то травмировать, надо, чтобы оно было. Так что, можно сказать, монолитовцы - люди даже не со стальными, а с вольфрамовыми нервами.       - Быстрее! Быстрее, мать твою! - злобно шипел он, осатанело насаживаясь на твердую плоть, ловя чужие движения на полпути.       Но Броня неожиданно прекратил удерживать руки, ухватил за бока и, в промежутке между фрикциями без особых усилий развернув - немаленького, к слову, мужика! - уложил его на спину. Тут же подхватил под колени, едва не сложив пополам, и снова подался вперед - плавно входя на всю длину…       Угол проникновения изменился, и одного этого неторопливого тягучего движения оказалось достаточно: Фому размазало по жесткой поверхности мата. Он вцепился в Броню, как утопающий, уже мало что соображая, неспособный даже на связную речь.       И сквозь шум в ушах, кажется, услышал довольный смешок.       Злой и счастливой струей исторглось изнутри нечто, мучительно тяготившее. Жемчужно отсвечивающие капли расплескались по задубевшему от напряжения животу, долетев чуть не до подбородка.       А глубоко внутри бился под самое сердце чужой пульс.       Едва стихли спазмы мощнейшего оргазма, как тут же навалилась сытая неподъемная усталость.       - Не думал, что такое можно испытать без «поддержки» Монолита, - лениво пробормотал Фома, - Трахаешься ты просто… - он задумался, но, так и не найдя адекватного сравнения, неловко махнул рукой и закончил: - профессионально.       - Работа такая, - буркнул Броня.       - «Нянька»? - уточнил Фома.       - Вроде того, - кивнул тот.       Ходили слухи, что в клане среди младших братьев встречаются так называемые Исповедники: тренеры и наставники новообращенных, профессиональные «дрессировщики», помогающие Монолиту лепить из податливого человеческого материала то, что ему требуется, они же - гораздо реже, правда, - выступали и в качестве «награды». Но Фома всегда считал это байкой. И не он один. Было даже шуточное звание, присвоенное мифическим Исповедникам рядовыми братьями: «нянька». А сама тема служила неиссякаемым источником дурацких хохм в стиле: «встречает как-то Исповедник стаю снорков…».       - Не думал, что вы существуете, - протянул Фома и вдруг спросил. - Как тебя угораздило-то? Ты ж курьер.       - Совмещаю, - Броня пожал плечами, укладываясь рядом.       - А все-таки? - не отставал он.       - Ну сам подумай - я большой. В одиночку могу двоих удержать. А в остальном - пиздеть да хуем ворочать - не мешки таскать, тут много ума не надо. Разве что некоторое знание психологии и анатомии… Все, спи давай.       Уже засыпая, Фома ощутил, что ему чем-то влажным обтирают грудь и живот. Но открывать глаза было лень, и, пробормотав едва слышное «спасибо», он блаженно отключился...       Проснулся ближе к обеду.       Буря снаружи почти успокоилась. Гром бухтел уже в отдалении, ветер не завывал в стенах, а шептал - и шепот этот был по-своему красив. Где-то еще звонко падали капли, но штормовой ливень стих. Час, другой - и выглянет солнце.       Это значит: скоро они разойдутся в разные стороны, а эта ночь, вероятно, больше не повторится.       Фома тяжко вздохнул: расставаться с большим парнем отчаянно не хотелось.       - Да, на этом все, - тихо сказал Броня, не открывая глаз.       Это было неожиданно - даже рука дернулась к автомату.       - Не кипишуй, - скривился он. - Мы оба знали, что это - просто эпизод. Я не буду тебя искать. А ты меня, скорее всего, и не вспомнишь. Всем так проще.       И - открыл глаза.       Взгляд у него был печальный, сочувствующий, мудрый - и при этом наивный, детский какой-то. Словно он все-все о жизни узнал, только слов не хватает рассказать, хотя и очень хочется.       - А я бы с тобой еще пообщался, - признался Фома.       - Даже не думай. Выбрось это из головы, - Броня помрачнел, отвел взгляд и сказал так, будто каждое слово приходилось выдирать с мясом: - Я сейчас уйду. Ты возвращайся к своим. Не было ничего. Меня у тебя не было. И тебя у меня. Ясно?       - Ну зачем так-то? - это была даже не обида, а какое-то уж очень болезненное удивление.       Броня вскочил, подхватил просохшую за ночь форму.       - Затем, что необходимо. Иначе память убьет - и тебя, и меня. Мы - монолитовцы. Буря скоро закончится, и только это будет иметь значение.       Сорок пять хрестоматийных секунд? Можно забыть - Броня врос в свое обмундирование за двадцать, если не меньше, подхватил автомат и направился к двери, стараясь вообще не смотреть по сторонам.       Фома сидел на стопке матов - по-прежнему голый и растерянный. Все происходило так стремительно и буднично, что казалось куском дурного сна.       Броня замер у двери, взялся за засов, но отчего-то помедлил. Он хотел уйти, он знал, что так будет правильно, но будто бы не решался.       Фома не выдержал - поднялся, подошел вплотную, прошлепав босиком по пыльному бетону, но коснуться его почему-то так и не осмелился.       Этот парень был для него глотком свободы. И очень сложно было вот так спокойно его отпускать. А уж забывать…       - Знаешь, что страшно, Фома? - сказал Броня, не оборачиваясь, - Мы обязательно встретимся. Трудно не встретиться в таком тесном городе. Только это будем уже не совсем мы. Будем другие мы... - он покачал головой. - Сложно это все. Не стоит делать еще сложнее.       - Да, мы встретимся, - сказал Фома. - Но что бы ты ни думал... Я запомню тебя. Обязательно запомню. А сложности - черт с ними!       Броня, услыхав это, поморщился, словно у него зуб разболелся, А потом вдруг порывисто обернулся и обнял - крепко, судорожно, как в последний раз. И - вышел, аккуратно затворив за собой дверь.       Фома слушал, как удаляются шаги по залитому водой полу. Все дальше и дальше...       А через перископ в подвал юркнул уютный солнечный луч.