✿✿✿
Мирио десять, и Тамаки ни много ни мало его лучший друг. Они всегда тусуются вместе после школы, лазят под мостом у реки и пускают кораблики из шпаргалок наперегонки, и больше Мирио нечего желать — Тамаки молчит девяносто процентов времени, но его это полностью устраивает. Еще у него руки по локти в вечной мерзлоте и кончиками ушей, наверное, можно порезаться — это формула идеального друга, думает Мирио, потому что где один разговаривает без умолку, второй может либо присоединиться, либо не мешать. Тамаки предпочитает не множить его монолог до диалога. Где-то посредине лопнувших резиновых сапог и одной пары варежек на двоих это происходит во второй раз. Тамаки кое-как отпрашивается к нему с ночевкой и после кошмара забирается в его постель. Внезапно Мирио становится нечем дышать. Он пулей вылетает из комнаты, но не успевает добежать до ванной — в легких у него поднимается гул, и он выплевывает на ковер целый цветок. Тут же запинывает его куда-то меж плинтусом и половицами и долго плещет водой над умывальником. Тамаки выглядывает из-за косяка обеспокоенно, зовет его по имени. Мирио досыпает ночь на футоне.✿✿✿
В год, когда ему исполняется одиннадцать, Тамаки понемножку преодолевает горные хребты загонов в своей голове. Он теперь может спокойно разговаривать с их одноклассницами целую минуту, не покрывается пятнами болезненного румянца, если его задеть случайно или окликнуть в коридоре. Ясное дело, во многом это заслуга Мирио — Мирио самодовольно тычет себя в грудь и поддразнивает его, и первое время Тамаки возмущается громче, чем мог себе позволить. Потом просто мягко улыбается ему, что самое лучшее. И вообще улыбка его, по объективному мнению Мирио, должна войти в список чудес света. И выйти из списка редчайших явлений. И перестать так нравиться Мирио. На следующее утро из него вываливается еще один цветок — Мирио рассматривает его пристально, вертит на ладони, обнюхивает. Он знает, что есть такая болезнь, но запрещает себе идти по логической цепочке дальше и по-прежнему никому ничего не сообщает. Даже не гуглит, что это за цветок такой, просто закапывает его в саду. Совесть его не мучает.✿✿✿
Двенадцатилетие он встречает у бабушки на Хоккайдо — разумеется, Тамаки здесь с ним. Тамаки вообще редко выходит или выезжает куда-то без него, и для Мирио его постоянное присутствие рядом так же естественно, как вдохнуть и выпасть из одежки. Окружающих, правда, не шокирует настолько. За неделю они успевают исследовать лес за домом и предгорья далеко-далеко в глуши, получают ежедневных люлей и устают так, что отрубаются еще в процессе полета на подушки. Тамаки упрямо карабкается за ним по каменным уступам и обдирает свои нежные ладони, и они отмываются в мелком озерце в низине, брызгают друг на друга ледяной водой, а затем и вовсе решают искупаться. Мирио впервые видит его обнаженным. Он белый весь, словно в жизни своей солнца не знал, щуплый и ниже Мирио, и ленивые попытки Мирио закурять его в воду раз от раза оборачиваются подлянками — капли рассыпаются с его узкой спины, отражают радугу, руки его скользкие в руках Мирио, мокрые волосы из черных отливают синим. Тамаки вдруг выворачивается из его захвата и толкает его с камня под водой чуть глубже — они срываются и вдвоем падают в отражение неба. Тут безумно красиво. Они выползают на берег замерзшими, и Тамаки громко смеется ему на ухо, пихает его в плечо. В гортани у Мирио что-то зудит. Тут он отхаркивает горстку лепестков прям на булыжники — быстренько комкает их в кулак, чтоб Тамаки не увидел, и прикидывается моментально простывшим. С Тамакиной челки ему на лицо капает вода. — Ты как? — Спрашивает Тамаки, зачесывая прилипшие пряди пальцами. С открытым лицом он похож на свою маму, тетю Цубаки, и Мирио молча пожимает плечами, распробовав тревогу в его голосе. Лепестки крошатся меж его окоченевших пальцев, и он давит новый приступ кашля, когда Тамаки додумывается погреть их губами. Его не то чтоб это беспокоит, просто неудобно. Остаток их визита на Хоккайдо Мирио спит в другой комнате и не позволяет себе вспоминать ощущение влажной кожи Тамаки под ладонями.✿✿✿
Мирио тринадцать, и жизнь его стремительно скатывается невесть куда. — Папу переводят в Токио, — говорит Тамаки одним прекрасным весенним утром. Они сидят на тех же качелях в том же парке, и у Мирио так-то уже задница не влезает в сиденье, но это по-прежнему их любимое место. Он перестает раскачиваться. — И вы переезжаете, — заканчивает за него Мирио. Тамаки крепче сжимает коленки пальцами, кивает, еще сильнее наклоняясь вперед. Мирио не видит его лица, но наизусть знает, как он выглядит на грани слез. Почему и зачем он плачет, Тамаки не говорит, просто прижимает ладони к глазам и отказывается вставать — Мирио тормошит его несильно, гладит по голове, уговаривает хотя бы взглянуть на него. В нем самом кроме паники и отчаяния поднимается что-то еще, пылкое, и трепетное, и уязвленное, и он тоже понятия не имеет, как будет жить без молчаливой Тамакиной компании. Грудину его саднит. — Я буду к тебе ездить, хочешь? — В конце концов ему удается оторвать руки его от лица, и у Тамаки по щекам серые дорожки с палец толщиной и такая печаль, что и взрослый бы не выдюжил. Скорее всего, одного Мирио в Токио не отпустят, но это и не важно сейчас — сейчас, пока Тамаки еще с ним и горячо дышит в шею ему. Пока у него есть время. — Я тоже, — мямлит Тамаки, накрепко хватаясь за него. Похоже на их первую встречу, только тогда Тамаки и на метр приблизиться к нему не мог. Теперь они не влазят на качелю оба. Тамаки уезжает через неделю, и вся семья Тогата приходит к ним на проводы. Их матери непринужденно болтают о каких-то там рецептах и обсуждают переезд, отец Мирио поздравляет Тамакиного с повышением. Тамаки ковыляет к столу на негнущихся ногах и под краем скатерти со всей силы держит Мирио за руку. Вечером Мирио смывает в унитаз ворох белоснежных цветов.✿✿✿
В четырнадцать его недуг усугубляется. Он беспокоит его все чаще, достаточно, чтоб он полез в гугл, но еще не так сильно, чтоб пугать маму. Это ипомеи, лунные цветы. Они тонкие, хрупкие, с закругленными бутончиками и сладковатым запахом, и Мирио тошнит от него, потому что он стоит колом в его трахее и не дает спокойно жить. Мама начинает замечать его кашель ночами. — А ну, иди сюда, — в кухне она щурится, подзывает его жестом — руки у нее в муке и панко, и она делает тонкоцу рамэн. Мирио спускается с лестницы с самым безоблачным выражением лица, хочет предложить помощь, но его тут же прикладывают грязной ладонью в лоб. Мама хмурится. — Градусник в зубы и сегодня дома сидишь, — отчеканивает она, долго с ним не процеремонившись. Мирио выдыхает с облегчением, а для виду разыгрывает священное негодование, типа ни разу не больной, а просто подавился водой, вот и кашлял. Ага. Каждую ночь вот уже неделю. — Ну ма-ам, — протяжно тянет он, напрашиваясь на подзатыльник. На самом деле это ему на руку, потому что в таком случае его продержат дома три дня до конца недели, а в субботу к нему приедет Тамаки. Будет время подготовиться. Мирио четырнадцать, и Тамаки все еще его лучший друг. Тамаки снится Мирио и провоцирует самые жесткие приступы цветочного кашля, но нет, Тамаки все еще его лучший друг, потому что так всегда было заведено. Потому что Тамаки тоже нужен лучший друг в Мусутафу, нужен незамолкающий Мирио на качеле и их приключения по заброшкам и мостам, а не его припадки и окровавленные ипомеи на постели. Мирио понимает, что это болезнь, что ему надо это лечить, но не может себя заставить. Тамаки тоже нужен ему как лучший друг. Тамаки звонит ему по видеосвязи, и Мирио жадно рассматривает его с экрана — за год он неплохо так вытянулся и, наверное, даже перерос Мирио, и у него от токийского солнца веснушки пошли еле заметными точками. Мирио что есть силы сдерживает цветы внутри. — Мама говорит, я немножко загорел, — Тамаки поправляет наушник и поворачивается лицом на свет, чуть высовываясь с балкона, и Мирио смешно. Оттенок его кожи с молочного стал чуть темнее яичной скорлупы — Мирио ни за что не назвал бы это загаром, потому что сам становится сияюще бронзовым каждую весну, стоит световому дню хоть чуть-чуть прибавиться. Это у него от матери, семейная черта. А Тамаки пожизненно бледный. И летом, и зимой. — У-у, кто эта кура гриль, — Мирио пытается шуткануть, но у него какие-то неполадки с юморным центром в последнее время, ожидайте соединения. Тамаки все равно хихикает в кулак, смахивая отросшую челку набок. — Я по тебе очень скучаю, — вдруг Тамаки переходит на шепот, и бедное сердце Мирио срывается на галоп. Ипомеи подступают волной, белой пеной, и он закашливается в ладонь, быстро сбрасывает вызов, отмазываясь глюканувшим вай-фаем. Их стало еще больше. Расцарапанная глотка его кровит. Тамаки приезжает в субботу, и Мирио караулит его на перроне. В него влетают стрелою, наскоком с переднего фланга, и он аж отшатывается невольно — Тамаки и впрямь стал с него ростом, виснет на нем, обвивая шею длинными руками, жмурится, будто перед прыжком с высоты. Мирио задыхается, обнимая его обратно. Ему остро хочется поцеловать Тамаки. Прям поцеловать — не просто чмокнуть куда-нибудь в лицо, как дети в песочнице выражают привязанность друг другу, не просто клюнуть отрывисто в темечко, как мама выпинывает его в школу по утрам. Поцеловать по-взрослому, неторопливо и вдумчиво, плавно, медленно, чтоб он дрожал на руках у Мирио и тоже целовал его в ответ. Он понимает, откуда растут ноги у таких желаний, спешно выпутывается из Тамакиных щупалец. Из него все ж пробивается кашель, но он заталкивает цветок обратно в рот и глотает целиком. — Простыл, — оправдывается он до того, как Тамаки задаст вопрос. Ради приличия достает маску с рюкзака и напяливает криво.✿✿✿
Мирио становится хуже в пятнадцать. Он заканчивает среднюю школу и напару с Тамаки в Токио готовится к вступительным в UA, когда болезнь его переходит в предтерминальную стадию. Мама не дает ему проходу, подслушивает под дверью, как он заходится в приступе, приносит ему сосалки от кашля и заставляет полоскать горло, но к доктору идти Мирио отказывается, потому что у него репетиторы и тренировок в неделю больше чем дней, а будущие герои не болеют. Это так, легкое недомогание, мам. Попил холодного/спал с открытым окном/забыл шарф. Мама не покупает его дешманские отговорки — осторожно поглаживает его по затылку и просит хотя б к медсестре в школе зайти. Естественно, Мирио ее игнорит. Параллельно он вдрызг ругается с Тамаки — причина такая дебильная, что аж неловко родителям говорить. Он тупо ревнует Тамаки к его новым друзьям в столице и никак не может привыкнуть к расстоянию, и Тамаки это злит. — Ну и все тогда! — Тамаки даже ссоры не умеет заканчивать нормально, потому что в последнее время они у них бесконечные, повторяющиеся репитом, прям целые талмуды претензий и склады взаимных обид, и Мирио закусывает щеку, чтоб не заорать от злости, крепко сжимает телефон в руке. Тамаки вот-вот должен переехать в Мусутафу с матерью, и вместо отсчета до долгожданного воссоединения они мотают друг другу нервы и соревнуются, кто кого переупрямит. Пока выигрывает Тамаки. — Ну и все, — повторяет Мирио, хватаясь за грудь. У него там метеориты падают и полное ололо, и из него вотпрямщас вырвется целый букет, если Тамаки не замолкнет, но Тамаки теперь болтун, совсем как Мирио в свое время, — его не слышно в нужные моменты и прям несет на слова, когда не надо. Мирио сам в миллиметре от края, готов сорваться и наговорить ему кучу всего — грубости и нежности, сгоряча и тихо-тихо, столько всего, что варится в нем и прорастает белыми ипомеями, все, что зрело в нем столько лет и вот уже не помещается в нем, как он на качелю в парке. Все, что он испытывает к Тамаки и отчаянно не хотел признавать. Тамаки делает судорожный вдох. — Хочу увидеть тебя прямо сейчас, — он всхлипывает, и Мирио умирает от потребности в нем. Это просто все. Сколько бы лет ни прошло, сколько б километров ни было меж ними, Тамаки будет ему нужен — Мирио больше не делит на категории, не лепит ярлыки на их отношения. Есть Тамаки в Токио, есть Мирио в Мусутафу. И есть цветы в его легких. И Тамаки ему больше не друг, но до сих пор лучший. Он силится сочинить, что и как сказать в ответ, — слов таких пока не придумали, и он чувствует слишком много. Тамаки шмыгает носом и вдруг заходится в таком приступе кашля, что у Мирио аж динамик фонит. Сперва он не может поверить, а потом безошибочно узнает этот неуемный лающий кашель — сам страдает им уже который год, и ему могло показаться, да, но он аж вскакивает с кровати от неожиданности. Интуиция редко подводит его. — Я жду тебя, — он закрывает глаза, и на изнанке век его диафильм — Тамаки толкает его в холодную воду и сам летит следом, и они падают в обнимку, и вокруг на поверхность к небу поднимаются все-все ипомеи, что росли в нем, тысячи лепестков и скрученных трубочкой бутонов, миллионы условий, тонны упущенных им возможностей. И Тамаки, которому он тоже нужен сию секунду. Мирио швыряется телефоном в стену, чтоб он рассыпался на части и перестал разделять их линией. Его обильно рвет цветами. Он приходит в себя от крика матери — должно быть, потерял сознание лицом в ипомеи и уделал пол кровью, пока валялся, и мама в ужасе закрывает рот ладонью, вызванивает неотложку, забористо ругаясь вслух. В этот раз Мирио не сопротивляется, потому что бездарно спалился. И потому что отчасти хотел, чтобы мама наконец узнала. Не таким образом, конечно. Ему хватает мозгов, чтоб со всех сторон чувствовать себя виноватым. — Ты понимаешь, что это смертельно, придурок ты?! — В больнице мама громко кричит на него, ходит по палате туда-сюда. Она тоже горластая, и доктор вскоре бросает попытки утихомирить ее и просто выходит в коридор. Мама кидает в него рентгеновским снимком, и внезапно Мирио очень хорошо понимает, как жестоко поступил с ней и какой хреновый из него получился сын. А хотел же как лучше. — Кто это, Мирио, кто это? — Повторяет мама, разворачивая испачканную кровью ипомею. Она присматривается к звездчатой структуре цветочка, распрямляет нежные свежие складки, добираясь до молочно-белого цвета. И тут на нее нисходит. Мирио буквально видит догадку в ее округлившихся синих глазах. — Мама, не надо, — хрипит он с койки, но уже поздно. Одним движением она достает телефон из сумочки кросс-боди. Прям как ковбой — кольт из кобуры. — Мама, надо, — она не дает ему подняться и взамен щелкает его по носу. Мирио не спрашивает, кого именно она набирает, но чувствует, что это будет еще неприятнее. — Цубаки-сан? Когда вы приедете? — С лету начинает мама, и Мирио на всякий случай залазит под подушку. — У Мирио ханахаки! Ханахаки. Он много раз видел это слово в своих гугл-запросах и прекрасно знает, что оно означает. Это и впрямь смертельно, он успел почуять на своей шкуре, и все равно в мыслях у него один Тамаки. Вколотый доктором обезбол не шибко-то помогает. Тетя Цубаки у мамы в динамике почему-то начинает плакать. Она говорит что-то так тихо, что Мирио не удается расслышать сквозь подушку, — мама останавливает свои метания по палате. И тут с Мирио почти случается инфаркт. Тут ему одновременно легчает в разы. — В смысле у Тамаки тоже?! — Крик ее звонко отдается под потолком и нарушает каждое из больничных правил, и Мирио тоже глухо кричит в подушку и сглатывает кровь. Его шлепают по колену и молча велят собираться. — Мы сейчас приедем, — обещает она, будто это пустяковое расстояние, но дело серьезное, Мирио согласен. И ему тоже страшно охота увидеть Тамаки прямо сейчас. Мама шарит по карманам в поисках ключей и наконец убавляет громкость. Тетя Цубаки на той стороне, наверное, принимается причитать или просто благодарит ее, и у Мирио непонятные чувства копошатся за ребрами и отзываются такой дикой болью, что с койки он сваливается мешком. У Тамаки тоже ханахаки, небо. Заразно это, что ли. — Вырастила дурачка, — мама ворчит, воруя его с палаты, поддерживает его, чтоб он шел ровно, но Мирио с нее ростом и опора из нее ну такая себе. У него и впрямь больше нет желания сопротивляться. До Токио они долетают часа за три — Мирио втихаря выкидывает в окно след из цветов и все прокручивает в голове фразы и ситуации. Тамаки все еще зол на него, он ощущает это аж на трассе, и по городу, и каждую секунду, что тупит и лупает перед собой, как в каком-нибудь грустном клипе. Нет ни единого исхода, где мама не выкрутила бы ему уши за такой идиотизм, ни единой развилки, где тетя Цубаки не плакала бы. Где Тамаки бы снова молчал. О, Тамаки просто потрясающе зол на него — взбешен даже, и в таком гневе Мирио видит его впервые и пялился бы вечно, да только ему не дают больше медлить. Тамаки поднимается на ноги резко, будто пружиной выкинутый, сводит тонкие брови — мама как попало паркуется у них во дворе, и Мирио с опаской высовывается из машины. Дальше сам. Тамаки следит за ним с крыльца. Он другой стал. Еще более нескладный, худой и высокий, белее стены и краше любого цветка, и у Мирио знакомое покалывание где-то везде и сразу и губы горят, и он ступает на дорожку в садике перед домом, пробует что-нибудь произнести вслух. И Тамаки, вот смех-то, его нерешительный Тамаки, который до ужаса застенчивый и даже представиться нормально не может, стоит и смотрит на него, как на чокнутого. Одним махом по-кошачьи прыгает на него с крыльца. — Почему ты мне не сказал?! — Он тоже орет в полете, и Мирио это снилось слишком часто, чтоб рушить магию словами. Они приземляются навзничь прям в клумбу каких-то мелких цветочков, и под спину Мирио попадает щебень, и токийское солнце и впрямь яркое и слепит его. И он действительно не сказал, хотя должен был сто лет назад. И миллион раз слушал, как Тамаки плачет, но чтоб он прям рыдал — впервые. Мирио улыбается ему. Все по-прежнему нереально просто. Так всегда было — Мирио говорит, Тамаки молчит. Только теперь им обоим не вдохнуть и даже двигаться тяжко, и у Тамаки кровинки запекаются в уголках рта и все тот же взгляд, руки холодные и веснухи как нарисованные. И он в такой ярости, это восхитительно — Мирио завороженно смотрит, как он сжимает челюсти, как молотит кулаком по траве рядом с ними, как истерит беззвучно, усаживаясь Мирио на грудь. Как наклоняется, чтобы поцеловать его по-взрослому. Как с бледных губ его падает желтый лепесток. Это подсолнухи, что ж еще. Мирио засмеялся бы, если б рот его не был занят — Тамаки отрывается от него всего на секунду, чтобы сплюнуть черную семечку на землю. От этого зрелища из Мирио лезут все ипомеи сразу. — Почему ты мне не сказал, — повторяет Тамаки чуть спокойнее, и до Мирио невовремя докатывается, что матери их подглядывают за ними в окошко. У тети Цубаки волосы распущены и стекают по плечам длиннющими струями, мама в открытую показывает на них пальцем и качает головой сквозь улыбку. Мирио все равно кладет руки на Тамакину талию. — Потому что ты мой лучший друг, и я тебя люблю, — просто говорит Мирио. Это как подойти познакомиться к нелюдимому новенькому в классе. Прозвучало совсем не так, как в его фантазиях, и у Тамаки лицо вытягивается, будто в аниме, но это естественная реакция, стало быть. Его тут же знатно тошнит подсолнухами куда-то в траву. — У тебя всегда так все! — Он прокашливается в подол футболки и вытирает кровь с лица. — Само собой получалось. Ну, слова всякие. Всегда знаешь, что сказать. Я вот не знал. Не мог придумать. В принципе, Мирио этого достаточно, и он приподнимается и тянет Тамаки к себе за новым поцелуем, и все по-взрослому, и неторопливо, и вдумчиво, как ему всегда хотелось, и плавно, и медленнее некуда, и Тамаки крупно дрожит в его объятии и тоже целует его в ответ, несдержанно и пылко, несвойственная ему горячность и челка разлетается словно от фена. Мирио соскальзывает языком в его влажный рот и оставляет там последний цветок. Тамаки глотает его не жуя. По предплечьям его сыпятся белые ипомеи. — Ты все еще мой самый лучший друг, и я люблю тебя, — шепчет Тамаки прям в душу ему, взяв его перепачканное лицо в ладони. И все меняется. Мирио молчит, Мирио слушает его, как люди в храмах слушают служителей, как космонавты ловят помехи по радиосвязи, как дети находят других детей в этом маленьком мире и держатся друг за друга до конца своих жизней. Тамаки говорит. Мирио слушает. Мирио вдыхает полной грудью, и его отпускает приторный цветочный запах. Тугое ощущение меж легких тоже диссоциируется до эйфории, и они вдвоем словно летят куда-то в воду, а не валяются в пыли, и садик тети Цубаки внезапно становится местом из его снов, и все сияет, и Тамаки его любит, любит взаимно, и у него с губ еще валятся подсолнуховые лепестки и щекочут Мирио веки. И он может дышать. Он цепляется за Тамаки, как за спасательный круг. В Мусутафу они уезжают вместе.