Золотая

Юни сидит за столом, грея руки о чашку с чаем. Пальцы обжигает неестественным жаром. Подушечки колет ледяными иголками. Юни сглатывает вязкую слюну, смотрит в окно… Юни уже совсем взрослая. Юни девятнадцать лет. Она больше не плачет. Девушка качает головой. Щурится. На улице жаркое, итальянское лето. Бархатно-синее, ночное небо усыпано серебристыми звёздами. Пьяняще пахнут цветы, окружающие особняк. То тут то там мелькают ярко-жёлтые искорки светлячков. Юни холодно. Ей смертельно холодно и очень-очень страшно. Она в очередной раз проклинает свой дар и мечтает закрыв глаза остаться наедине со своими мыслями. Юни девятнадцать… Она больше не маленькая девочка. Не ребенок, прячущийся в мечтах и иллюзиях, в прекрасных сказках и наивной детской вере в справедливость… Она правда старается жить. У нее впереди целая жизнь, не отягощенная проклятием. Синие волосы собраны в простую косу, яркие глаза лучатся чем-то нежно-мягким и притягательным… И очаровательная улыбка, сдобренная ямочками на щеках. Юни красавица. Особенно, сняв белую, похожую больше на саван форму Аркобалено. В обычном растянутом свитере и в лёгких брюках… Расслабленная после тяжёлого дня, когда сидит подобрав ноги в кресле… Юни впору ходить на свидания. Впору строить глазки Бьякурану, лениво вырисовывающему узоры холодными пальцами на ее ладони… Впору смущаться, краснеть и, стесняясь, делиться своими любовными переживаниями, прижимаясь к хрупкому плечу, утыкаясь носом в плотную ткань пиджака и вдыхая родной до последней нотки запах преющих под солнцем осенних листьев… Жаль, что не может. Юни сильнее сжимает кружку, изо всех сил вцепляясь зубами в нижнюю губу. До тех пор, пока рот не наполняет соленая, вязкая кровь. Юни чувствует себя маленькой, слабой и очень глупой. И ничего не может изменить. Ей девятнадцать лет. Четырнадцать из которых она провела в объятиях этой прекрасной женщины, тогда еще девушки. Девушки с мягкими, материнскими руками, теплым, пронизанным любовью голосом и глазами, которые смотрели на нее. На маленькую девочку, а не на провидицу, последнюю в своем роде. Юни помнит сказки, что ей читали, когда она, не выспавшаяся и напуганная видениями, приходила в чужой, заваленный бумагами кабинет. Помнит тихий, искренний, но такой редкий смех… Помнит усталость, наполняющую каждый жест и обещание, что завтра у них будет больше времени. Юни никогда и никого не любила так сильно, как Тсуну. Пусть она никогда не назовет Донну Вонголу ни тетей, ни матерью… Пусть они навсегда останутся отделены друг от друга этой хрупкой стеной, но… Это никогда не мешало им любить друг друга и защищать. Это не мешало Тсунаеши игнорировать собственные потребности, уделяя нежданному и неродному ребенку все свободное время… Ария этого не делала. Не могла, наверное. Была слишком испугана будущим, пыталась все исправить или хотя бы защитить дочь… Ария пыталась создать для своей малышки лучшее будущее. Вот только не была рядом тогда, когда это было нужно. Ария для Юни — тихий, размеренно ровный голос, говорящий ей, что нужно делать и ледяные руки уходящего от болезни человека. Горечь синих глаз. Печальная улыбка и обещание, что все будет хорошо. Место матери давно заняла другая. Поэтому сейчас Юни сидит в одиночестве с кружкой чая, заваренного Тсуной несколько часов назад. Смотрит на звезды и пытается понять, как дальше жить. Если бы Донна знала об ее мыслях, то непременно нашла бы время зайти к ней. Присела бы рядом, бесшумно, коснулась бы легко волос, поцеловала бы в макушку, невесомо прижимая к себе. Ее руки дарили бы слабое, мягкое тепло. Ее дыхание согревало бы висок, а ее глаза смотрели бы все так же безмятежно спокойно. Тсунаеши посмеялась бы над ней. Сказала бы что-то вроде «Совсем расклеилась и без всякой причины, птичка». Тсунаеши сидела бы рядом с ней на подлокотнике кресла, закинув ногу на ногу и позволяя краю узкой юбки подняться до резинки кружевных чулок, смотрела бы на звезды, позволяя уткнуться в свою шею, пахнущую сладостью медово-янтарных, золотых осенних дней, и не сожалела бы ни об одном прожитом мгновении… Вот такая вот она… Савада Тсунаеши. Юни мечтает научиться быть столь же целой и цельной, несмотря на прожитую жизнь. Мечтает так же уверенно стоять на ногах и с тем же достоинством нести свою ношу… Юни прижимает ладонь к стеклу. Ей нестерпимо больно, но она слишком взрослая, чтобы плакать. Конечно, это глупо так думать. Она точно знает, что Тсуна плакать умеет. Все еще. Несмотря ни на что… Просто… Тсунаеши настолько сильная, что ее слезы давно не являются признаком слабости. Ее слезы — это не боль, не тоска и даже не сожаления. Ее слезы — просто слезы по умершим друзьям, давно отпущенным и оплаканным. Ее слезы столь редки, что Юни чувствует себя избалованным, глупым ребенком, в очередной раз сглатывая ком в горле. Юни не будет плакать, но… Ей страшно. До ужаса и до криков ночами. До фруктового чая на заваленном важными бумагами столе темной комнаты. Юни чувствует утекающее сквозь пальцы время. Видит тени под золотыми глазами и чуть более ломкую улыбку на тонких, бледных губах. Юни чует запах ландышей, чувствует на языке сладкий аромат первых тюльпанов и понимает, что это значит. Она улыбается, прикасаясь к чужой, теплой ладони и видя кровь, серость и мерно гудящую под кожей усталость. Чувствуя приближающийся конец. Развязку столь неожиданную и столь болезненную. Тсунаеши осталось шесть месяцев жизни и три месяца на то, чтобы закончить дела. Тсунаеши прожила неплохую жизнь… Тсунаеши стала великой. Юни знает, что ее… мама ни о чем не жалеет, но бесконечно устала в погоне за лучшим миром. Что она потратила жизнь на то, чтобы хорошо было другим. Продала свою душу. Отдала Вонголе свою жизнь. Одного за другим похоронила Хранителей. Юни знает, что Тсуна ни о чем не жалеет. Только сидит вечерами в кабинете, рассматривая альбом с фотографиями и горько вздыхает, обводя лица своих друзей и вспоминая совместное прошлое. Для Тсуны смерть — это совсем не страшно. Для нее смерть — это возможность вновь увидеть близких… Ее уже очень давно ничего в этом мире не держит… Юни помнит. Донна Вонгола никогда из этого тайны для дочери не делала. Рассказывала правду. Горькую, ранящую, вызывающую у маленькой тогда ещё девочки соленые слезы и отдающую безысходной любовью благодарность. Савада Тсунаеши на благо Семьи положила семью. И научилась с этим жить, посещая пару раз в год могилы любимых и дорогих людей, и рассказывая не-родной дочери о том, сколь жесток может быть их мир и что может сделать, стоит лишь повернуться к нему спиной. Она смеялась сорванно, болезненно, так, что Юни не понимала, хмуря бровки и смотря внимательно своими ясными глазами. Тсунаеши рассказывала все. О своем детстве, об отце и матери. Рассказывала о тех из своих Хранителей, кого маленькой Джиглио Неро не суждено было уже встретить под небом этого мира. О Мукуро она тоже рассказывала. С ностальгической улыбкой и слезами в карамельных глазах. Почти шепотом, облизывая сухие, яркие губы. О своей любви — единственной на всю жизнь. О своем коротком счастье и надеждах, которым не суждено было сбыться. На его могилу она всегда кладет сирень, смеясь, что он ненавидел и цвет и запах. Над его могилой она никогда не плачет — плачет в своей комнате, рассматривая фотографии, выстроившиеся ровным рядом на полках. Кривит болезненно губы, видя себя — испуганную, взволнованную, неловкую в свадебном платье… О своем так и не рожденном ребенке тоже рассказывает, пожимая руку к животу и вспоминая. Она отдала Вонголе свою семью. И это вовсе не метафора. Не тоска по Хранителям. Это жестокая правда так и не ставшей матерью женщины, обнимающей чужого ребенка с предназначенной не ему нежностью. Юни ненавидит себя за то, что она никогда не сможет заменить для Тсунаеши ее ребенка. И никогда не посмеет назвать ее матерью. Так же, как и Тсуна не назовет ее дочкой. Последняя граница между ними. И единственное, похоже, что удерживает Саваду от сумасшествия. Юни не хочет думать, что чувствовала получившая на свое попечение малую девочку женщина, через несколько дней после того, как похоронила своего ребенка и мужа. Ей страшно это представлять. И ту боль, что разрывала изнутри, напоминая — смотри, это могла бы быть твоя дочь! — и ту силу, что крылась в хрупком тебе Донны Вонголы — она не позволила себе винить невинного ребенка и ни разу ни словом, ни жестом не показала отчуждения или ненависти. Поэтому Юни понимает. Действительно все понимает. Ее мама устала. Она прожила долгую жизнь, принимая тяжёлые, но всегда правильные решения. Без протестов неся на себе груз ответственности и продолжая улыбаться и дарить радость — свет — тем, кому необходима была поддержка. Забывая о себе. Забывая о своей боли. Пряча за ресницами потемневшие от времени глаза. Ее мама ждёт окончания своей жизни с нетерпением. Без страха. Только вот Юни боится. Она не может — не хочет — отпускать Тсуну. Она не готова остаться в одиночестве против всего мира. Не готова сражаться и защищать так, как защищали ее. Ей хочется, чтобы все было как раньше. Чтобы продолжалась ее спокойная беззаботная жизнь. Чтобы в любой момент она могла обнять Тсуну, чувствуя прохладную руку, ерошащую волосы. Чтобы можно было обсудить с ней Бьякурана, краснея и дуя губы. Чтобы можно было обратиться за советом, получить поддержку и ободряющую улыбку, полную невысказанной гордости. Юни так любит Тсунаеши! Она не знает, как жить без ее присутствия, без аромата ее духов. Без ее смешной, живой и искренней мимики и без ее редкого смеха. Она не представляет, кто будет заваривать ей любимый фруктовый, пахнущий летом и солнцем чай. Кто сядет рядом с ней на подлокотник кресла, обнимая, ленностью и теплом развеивая беспокойства. Юни едва сдерживает всхлип, когда чужая рука приземляется на ее голову, а ее разворачивают, прижимая к груди. Все в той же темноте. — Все хорошо, милая? — Юни хочется расплакаться, как, в детстве. Но она закусывает израненную губу и качает головой, растрепывая волосы и пытаясь — всего лишь пытаясь — найти точку опоры. — Все в порядке, — Она отстраняется, встряхивается, заглядывает в золотые глаза, с первого взгляда понимая, что Тсунаеши давно уже обо всем знает. Джиглио Неро проглатывает, ком, вставший в горле и чувствует золотую осень на языке — осень это суть Тсунаеши. Так же, как суть Юни — весна. Юни не улыбается. На это ей не хватает сил. Но сжимает Дечимо в объятиях ещё один — последний — раз и берет в руки кружку из-под чая, собираясь зайти на кухню, а после отправиться спать. Ей все ещё мучительно больно. Но присутствие Тсуны, как и всегда, дарит облегчение и покой. Она не может позволить себе слабости. Не этому ее учили.Не такой пример показывали. Остается только быть сильной. Сцепить зубы, сжать кулаки, чувствуя боль, головокружение и рвущую душу тоску и держать в себе глупые крики вроде: «Не оставляй меня!», «Ты всегда должна быть рядом» и «Я не смогу!». Джиглио Неро заглядывает в чужие глаза и понимает — сможет. Ради того, чтобы эта гордость, эта вера все так же полыхали за радужкой, она сможет все. И повзрослеет, наконец, окончательно. Становясь Донной. Главой своей Семьи. Начиная тот же путь, что когда-то прошли ее родная мать, ее бабушка и многие поколения до них. Тот же путь, что завещал Тсунаеши Джотто Примо. У нее просто нет выбора. — Тсуна… — Юни не заканчивает, чувствуя, что если продолжит, то слезы все же прорвутся сквозь все барьеры, и она не сможет пройти через это с гордо поднятой головой. Тсунаеши все понимает без слов. Ее улыбка горькая, печальная и самую малость виноватая, и им обеим понятно почему. Но в ее глазах нет сожалений. Все так же нет. Только едва заметный отблеск боли, исчезнувший так же быстро, как отражение луны в воде. Она ласково смотрит на выросшего на ее глазах чужого ребенка, которому подарила всю ту любовь, что осталась в сердце. Проводит нежно по щеке, гладит по волосам ничего не говоря. Обнимает, позволяя погружаться в свое Пламя. Все такое же яркое, чистое и напоминающее играющее с витражами, посылающее тысячи бликов и цветных пятен, дарящее едва ощутимое тепло осеннее солнце. Они никогда не назовут друг друга ни матерью, ни дочкой. Но когда Юни тихо, задушенно шепчет «Тсуна»… Они обе знают, что это значит.