Dionaea muscipula

      Белозубый полумесяц ухмылки должен был насторожить Шиничи, когда Кид осторожно обхватил его ладонь своею, слегка цепляя самыми кончиками аккуратных перчаток пальцы. Просто обязан был — но это было уже не в первый раз, сложно было уловить подвох.        — Мейтантей, — смеётся вор, удерживая ладошку Конана — вырваться можно, но он не спешит, следя за столь странно ведущим себя Кидом. — Окажешь мне честь танцем?       И в этот раз тоже всё начинается с танца под луной в комнате, где их не будут искать — довольно далеко от места ограбления. Сильная рука уже привычно лежит на его талии, несмотря на недовольный взгляд Шиничи, но самое странное — не ощущать, насколько же она огромная по сравнению с ним. Сейчас они одного роста, и Шиничи может смотреть прямо в бесстыжие глаза — туда, где они должны быть.       Совсем иначе чувствует себя Конан: пойманный, прижатый к большему телу. Ни единого жеста пошлости, сплошные нежность и учтивость, только весь мир ненадолго сужается до сладкого запаха одеколона, что-то шепчущего голоса и острой усмешки на таких рельефных губах.        — Балда... и нужен же тебе вечно этот танец, — фыркает Шиничи, сам невольно переплетая их пальцы, пока взгляд опускается ниже, на оскал.       Он не может ни не смотреть, ни разорвать этот порочный круг, который породил этот капкан.        — Однажды он всё равно закончится... Скорее всего, когда ты вернешь себе тело, — не без иронии в голосе отвечает вор, и Конану любопытно: что же такого случится тогда? Кид уйдет? Найдёт себе другого добровольца?       Но пока танец продолжается. Хватка на талии лишь крепнет, пока запах медленно возвращает его в круговорот воспоминаний — когда Конаном он так отчаянно цеплялся одной рукой за лацканы и пытался держать голову, не ронять её и не тонуть в Киде.       Невозможно. Запах... слишком сладкий. Разве тот был настолько густым?       Оскал лишь заостряется немного больше — как и клыки, с которых неторопливо снимается иллюзия.       Скоро, да?       Конан никогда не улавливает, когда Кид заканчивает танец. Просто есть мгновение, где он всё ещё в воздухе, а в следующем он уже на земле, пока вор виновато расцеловывает запястье. Медлит, цепляя клыками кожу, но не царапая её. Немного нажимает кончиком языка: слюна немного обезболивает. А иногда и вовсе залезает чуть под ремешок часов, чтобы оттянуть момент так сильно, как может.        — Хватит тянуть уже! — раздражён слегка Шиничи, но в этот раз Кид внезапно тянется не к запястью. Утыкается носом в ключицы, обеими руками прижимая к себе, и замирает, вдыхая запах и щекоча дыханием кожу.        — Уверен, что не хочешь разорвать этот круг, Мейтантей? А то ведь однажды будет поздно... — спрашивает каждый раз вор. И, заполучив нетерпеливый кивок, всё же аккуратно царапает кожу и мучительно медленно слизывает с неё кровь.       Каждый раз как в первый. Конан дрожит, когда вор слабо посасывает, пытаясь получить ещё несколько капель из запястья, когда язык вновь и вновь легонько нажимает на до странного чувствительную кожу — но отнюдь не к новым царапинам, которые быстро затягиваются. Кид мягко удерживает его в объятиях второй рукой, трепля по волосам и окуная только глубже в свой одеколон.       Невозможно выбраться из этой сладкой ловушки, пока Кид не закончит с трапезой и не отпустит его домой.        — Дурак ты, Мейтантей. Добрый, но дурак, — в этот раз шепчет Кид перед тем, как зарыться носом под ворот рубашки и кратко поцеловать надплечье. — Останови меня, пока можешь...        — Балда. Я бы давно это сделал, если бы хотел, — закатывает глаза он и не без вздоха треплет сам вора по волосам, случайно скидывая с него цилиндр. Но тот отчего-то не спешил отскакивать или хоть как-то прятать от лунного света лицо. — Однако удивлён, что в этот раз ты вылил на себя больше обычного парфюма...        — Парфюма?.. Ты про сладкий запах? — почти что эхом отзывается вор, поднимая взгляд и впервые позволяя разглядеть свои глаза, пусть и в обманчивом свете луны. — Разве ты не знал, что каждый вампир имеет запах с примесью афродизиака?        — Ч-что?! — поэтому Кид?..        — В последний раз спрашиваю: уверен? За последствия отвечать не смогу, — ледяная нотка в голосе должна, наверно, остудить его голову... но слишком поздно. Шиничи уже не может отказаться от этого странного чувства.       Капкан? Он погорячился. Мухоловка.       Кончик языка издевательски медленно дразнит — Кид даёт шанс отступить, но на краткий и в то же время мучительных долгий миг: кажется, что единственный "тик" на его часах длится целую вечность перед тем, как клыки всё же вонзаются в него.       И тут же Кид ловит его руками, пока подкашивающиеся ноги отказываются держать детектива. Не сейчас, когда ладони так заняты волосами вора и прижимают того ближе, когда сердце неожиданно стучит только быстрее, будто прислушиваясь к непроизносимой просьбе о крови, когда мир неожиданно кружится и сужается даже больше обычного.       Есть только клыки и язык, руки на нём и сладкий-сладкий запах ловушки.       Момент, когда они оказываются на кровати, как-то упущен: просто под спиной появляется мягкая опора, на которой можно растянуться и получше уцепиться за вора, одновременно откидывая голову только больше. И, кажется, вор этим пользуется: ощущение от укуса исчезает, пока поцелуи неожиданно щекочут его.        — К-кид... — рвано выдыхает Шиничи, зарываясь пальцами в волосы только глубже и немного оттягивая от себя голову, чтобы вновь посмотреть в глаза — кажется, увлекшись, тот и монокль потерял. Красивые, но затуманенные чем-то — каким-то сильным желанием.       Этот взгляд он тоже знал.        — Ты чего? — Конан флегматично стирает с щеки кровь — неловко поцарапался по дороге — и хмыкает, глядя на неё. Расставили витрины, бегать за ворами невозможно...        — Осторожнее, Мейтантей, а то как наткнёшься на какого-нибудь вампира, — криво усмехается тот, пока всё тело Конана против воли напряглось от слишком пристального внимания к себе.        — Вампиры — всего лишь детские сказки, — фыркает он, не понимая, с чего бы вору верить в подобную чушь из Средневековья, ещё и неяпонского фольклора. — Ты ещё скажи, что в ведьм веришь.        — Как знать... — неопределённо отзывается Кид перед тем, как оказаться неожиданно близко — и опаляет своим жаром щёки, ухмыляясь неправильно остро. — Да и волшебники часто воплощают сказки в жизнь...       Конан хочет возразить ему. Что даже Киду не под силу воплотить подобное. Что уж ведьм-то точно не может быть. Что какого черта тот устраивает какой-то цирк на пустом месте — не хватает, что ли, безобразия на ограблениях?       Но он молчит. Тянется рукой к величайшей тайне Кида — возможно, даже большей, чем личность, — и мягко касается. Это небольно, но белая поверхность мгновенно окрашивается в алый, пока и без того едва заметные в тени глаза вора окончательно скрываются.       Жажда. Ею пылает воздух вокруг. Кид хочет его крови.       Шиничи выдыхает, едва выныривая из очередного воспоминания, и жадно целует вора, царапаясь языком о клыки и чуть ли не смеясь от едва слышимого урчания. Кид вжимает его в кровать и тщетно борется за власть в поцелуе, сражается за каждую каплю во рту и рычит только громче, когда Шиничи дразнится больше.        — Острые... и настоящие... — растерянно выдыхает Конан, оставляя капельки на чужих — до отвратительного или же слишком прекрасного мягких — губах. Ранка почти сразу затягивается, пока Кид медленно слизывает и откровенно наслаждается той толикой, что ему досталось. — Погоди! Как ты тогда борешься с жаждой?! Только не говори, что кого-то кусаешь!        — Я что, маньяк тебе?! — как-то искренне обижается Кид и разве что не скрещивает руки на груди. — Можно и побольше доверять мне...        — Прости, прости, — более расслаблено выдыхает Конан и неловко чешет затылок, смеясь немного нервно. — На донорской живёшь? А. Бифштексы с кровью. Мог бы догадаться        — Да, — просто отвечает Кид, будто не у того только что была такая алкающая аура. Неужели... не так уж и вкусно? Хотя, наверно, донорскую можно сравнить с полуфабрикатом, а животную — с сахарозаменителем... Жить можно, но хочется иного.        — Иди сюда, — он тянет ошарашенного Кида за галстук и прижимает чужую голову к своей шее, не особо-то и колеблясь. — Для тебя — не жалко.        — Э, нет, — неожиданно смеётся вор и отстраняется, одновременно впервые обхватывая его ладонь и ласково поглаживая. — Сначала лучше окажи мне честь танцем с тобой, Мейтантей.       Шиничи нахально переворачивает их, ловя сам руки Кида и удерживая, пока тот слегка ёрзает под ним, недовольным количеством крови. Но Шиничи не спешит давать больше, так, иногда царапает о клыки язык вновь, чтобы пройтись самым кончиком по тщательно вылизываемым губам, оставляя небольшие разводы, почти мгновенно исчезаемые стараниями Кида.        — Шиничи... — почти хрипит тот, несильно впиваясь в его губы и не отпуская из поцелуя. Кид жаден до невозможности, до какого-то безумия, и при этом позволяет захватывать над собой власть, что странно и сладко одновременно. Но надолго ли?       Запах дурманит только больше, пока первым не выдерживает именно он и освобождает руки вора, чтобы запустить свои под пиджак — ближе к обжигающему ладони телу, покрытому шрамами. Каждый надо ощупать, проверить почти подсознательно, по привычке — этот от пули, должно быть, серебрянной, раз что-то есть, а вот этот уже похож на неловкую царапину от осины. И — усмехнуться, замечая ещё более рваное дыхание: острое, быстрое, почти как клыки капкана мухоловки, в которую он довольно залез и теперь из которой не может вылезти.       А хочет ли?       Отказаться от столь пожирающих взглядов, где страсть и жадность перемешаны с мольбой? От диких эмоций обычно тщательно всё скрывающего вора? От соревнований с тем? От того, как тот готов нарушить законы Тёрстона у него на глазах?       Ответ очевиден.       И потому Шиничи отрывается от губ, чтобы самому прильнуть к шее, с головой вновь окунуться в очарование запаха, исходящего уже от самой солоноватой от пота коже. Прикусить самую малость и тут же пройтись по свежим следам языком, пока руки уже выше, на груди, изучают. Или это стоит уже называть ласками?       Но самое лучшее — это реакция вора на все действия: цепляется, переплетает их ноги, ёрзает по кровати и сам залезает уже под одежду, нежно касаясь рёбер. И стоны, такие... манящие.        — Кид... — вновь выдыхает он, ощущая, как его собственная голова кружится от неожиданной — аре-ре? — близости. Но её всё равно недостаточно!        — Кай... то, — фыркает вор, пока Шиничи ненадолго прижимается лбом к ключицам. Имя? Это же имя, правда? У них теперь настолько размыты границы? Или, вернее, разорваны клыками, пока сам детектив лишнее отпнул подальше.        — Кайто, — послушно повторяет он и жадно покрывает поцелуями кожу, иногда неловко ставя засосы. Рубашка под ним совсем смялась, галстук и вовсе распущен — был ли тот действительно завязан или такой исход предполагался? Возможно. Наверняка. Совершенно точно. — Кайто.        — Эй! Нечестно! Ты слишком одет! — нахал задирает его одежду и, пользуясь резким выдохом Шиничи, опять переворачивает их, вдавливая в кровать. — И вообще, кто тут у нас вампир и несчастная жертва?        — Ты, — усмехается Шиничи, не уточняя, кто же именно, и притягивая для очередного поцелуя. Кровь — солоноватая — переполняет его рот, но в гораздо большем количестве, чем до этого. Язык просто не может не цепляться за остроту, что отдаёт каким-то нездоровым мазохизмом — но ему всё равно, гораздо важнее и интереснее, как Кайто пытается углубить поцелуй как можно сильнее... и сам царапается из-за собственной жадности.       Сладко-солёный вкус обжигает, пока только усиливающийся запах будто бы клубится едва заметным туманом и немного даже щиплет глаза. Пальцы скользят по влажному телу, иногда ногтями оставляя бороздки слабых царапин, едва-едва розовеющие и тут же исчезающие на бледноватом теле.       Невозможно за что-либо ухватиться. Слишком мокро. Но Шиничи упрям, как никогда, в почти беспомощных стараниях прижать к себе Кайто сильнее. Ему просто невообразимо мало того, что доступно. Разве Кайто может быть много? Нет.       Когда же тот аккуратно трётся своим пахом о болезненно ноющий его, Шиничи лишь чудом не кончает только от этого — хотя до этого не заметил того, как возбудился. Но сама мысль о том, что он не одинок в этом, что желание сносит крышу не только ему, что это последний раз перед совершенно новым витком их отношений — возможно, всё также приправленных странными танцами, — добавляет жара.       Руки сами тянутся ниже, к самым ягодицам, которые непременно надо обхватить полностью ладонями и сжать, наслаждаясь упругостью. И подтащить ближе, вынуждая тереться только больше, пока он вслушивается не то в стоны, не то в тихие всхлипывания от удовольствия.       И пока Кайто на несколько долей секунд вновь теряет контроль над собой, Шиничи опять переворачивает — в последний, как он надеется, раз, — и пристаскивает с того штаны, чтобы погладить мягкую кожу бёдер и немного проникнуть пальцами под слегка влажную ткань боксёр — и это всё из-за него? Прилипающая, доставляющая странное удовольствие вампиру, когда он слегка оттягивает ткань и проходится ею по члену — Кайто от неожиданно слегка цепляется за него ногтями и царапает свой язык только больше. Насколько же тот не может сдерживаться...       Ему хватает только касания пальцами для громкого стона. Чуть ласки, и трусам вора уже пора в стирку, пока тот просто крепко обнимает, оборвав поцелуй и шепча что-то в ухо — шум крови в ушах от смущения перекрывает все звуки, пока до Шиничи крайне неторопливо доходит, что именно он сделал и что случилось. Кайто же скорости не способствует со своим жарким дыханием и наглой ладонью поверх штанов, от которой как-то слишком хорошо, до краткого помутнения в глазах и звона в ушах.        — ...овал так далеко... Шиничи? — всё же в какой-то момент он различает какие-то отдельные слова, обнаруживая себя уже укутанным в одеяло и прижатым к Киду — Кайто. Усмехнувшись, он просто обхватывает того и устраивается поудобнее — мало ли, что там тот не планировал. Поздно как-то об этом думать, хоть и обидно немного, что закончилось всё слишком быстро — хотя, учитывая, что это их первый раз, ещё и с эффектом афродизиака... Сойдёт.       Он ещё успеет распробовать все оттенки стонов Кайто, которого всё же поймал.       Конан потирает ноющее запястье, провожая исчезающий в небе треугольник взглядом — уже в который раз. Однажды он непременно поймает вора — возможно, правда, не сдаст полиции: над этим пунктом надо ещё думать, — и... И что? Узнает имя, лицо. Личность, что стоит за вечными масками.       Но, наверное и самое главное — не отпустит уже никуда.