День и ночь

Интересно, будь это дом, не принадлежащий Лукасу, Текила осталась бы здесь на ночь?.. Утро ее не радует, Текила просыпается разбитой, и ей кажется, словно она засыпала на битом холодном стекле. Выпить бы чего-нибудь покрепче, но нельзя — испортишь голос, и Лукас будет расстроен. А может — Текила злит себя и подзаводит, как капризный патефон — и не будет расстроен. Он ведь не замечает ничего, кроме своей ненаглядной голубки, своей несравненной Элеанор. И плевать ему, что Текила, недоступная звезда, северная сирена, мучилась всю ночь в холодной постели. И касались ее не горячие ладони любимого, а холодные пальцы сквозняка, более жуткого и упрямого, чем все сквозняки. Упругие холодные пальцы, щупальца, мертвые губы — они тянулись к Текиле, проскальзывали под покрывало, безжалостно сжимали до боли грудь, оставляли синяки неживых поцелуев на коже. Потусторонние ласки, возбуждающие кровь против воли, но не воспламеняющие, а примораживающие. Никак не уснуть. А от этого утром приходится тщательно скрывать синяки под глазами и наносить на щеки чуть больше пудры, чем обычно. Даже если искусственный румянец скроется за маской, приготовленной для ночного бала, все равно хочется тешить себя надеждой, что Лукас подойдет и медленно снимет фарфоровую скорлупу с ее лица. И увидит — Текила прекрасна и опьяняюща, как в первый день знакомства. И ее голос все так же нежен, будто хрустальные колокольчики. Но зеркало, даже если не отдергивать тяжелые шторы, даже если прятать себя в полумраке, безжалостно отражает бледную всклокоченную тень, бледную, как простыни на развороченной постели за спиной Текилы. И тонкие пальцы сами тянутся за пуховкой. В воздухе плывет сладкое облако шелковой пудры, на кожу ложится нарисованная красота. В глазах застывает лед — а потом тает слезами, и вот, все старания напрасны. Текила, как любая настоящая звезда, умеет наносить грим за считанные минуты, но вода снова и снова портит дело. Текила пытается мурлыкать под нос слова своей песни, приготовленной для вечернего представления: — Любовь уйдет однажды прочь, как светлый день прогонит ночь, все это только сон... хотела б я... о, проклятье! Голос срывается на невыносимый визг, и Текила от отчаяния дергает себя за светлые локоны. Теперь и прическа безнадежно испорчена, а расчески снова нет. И куда она теряется? Каждое утро — и не найти. Во всем, конечно, виноваты слуги. Эти их маски, раскрашенные под колоду карт — они вообще что-нибудь видят из-под них? Ничего удивительного, что в доме все теряется, даже самообладание. Все идет не так. Соберись, Текила! Соберись! Но собрать себя — все равно, что в старой сказке выложить из осколков льда нужное слово. И что за слово там было? Вечность? В зеркале отражается смятенный взгляд и нервно вздрагивающие губы. Так не годится. Только не перед представлением. Не о чем волноваться. В поисках расчески Текила медленно выходит из комнаты. Что бы ни случилось, хоть пожар, торопиться Текила не станет. Все должно быть плавно и изысканно. И даже неожиданная встреча в галерее не заставляет сбиться с величественной поступи примадонны. Хотя, небеса свидетели, столкновение с мрачной фигурой в маске белого черепа хоть кого заставит растеряться. — Уиллоу, — Текила силится улыбнуться, и ей это даже удается. — Доброе утро. Зловещая тень в ответ не произносит ни слова. Разумеется, эта испорченная девчонка никогда не здоровается — точнее, никогда не здоровается нормально. Кто дал смуглой ведьме такое красивое, звучное имя — Уиллоу Блу? И ведь это ее настоящее имя. Текила снова чувствует легкий укол зависти: ей-то приходится называться сценическим псевдонимом. Текила Белль звучит куда лучше, чем Мэри Бэлл. Это имя — для какой-нибудь пастушки, но уж никак не для прославленной певицы. — Текила, пожалуйста, уйди отсюда, — глухо бормочет Уиллоу. Страшно раздражает ее взгляд: всегда кажется, что она смотрит сквозь тебя. Как сквозь запыленное стекло. Щурится, склоняет голову к плечу, темный шелк волос, не нуждающихся в укладке, скользит по ткани невзрачного платья. Разоделась как горничная, словно не помнит, что вечером состоится представление, а потом — бал. И ведь Уиллоу не нуждается в бессонных ночах с накрученными бигудями, а простенькое платье выглядит по-королевски скромным. Снова укол в сердце. — О Уиллоу, душечка, — Текила выдавливает из себя ласковое слово, лишь бы задобрить ведьму. — Мне надо пройти. Ты расческу мою не видела? Уиллоу качает головой и вдруг озорно и будто бы смущенно улыбается. Улыбка эта молнией высвечивает в душе Текилы самые мрачные подозрения, и Текила не успевает себя остановить — мерзким скандальным голосом выкрикивает: — А ну руки прочь от меня! Текилу и Уиллоу разделяют добрых десять шагов. — Никогда больше не прикасайся ко мне, лживая тварь! Это обвинение вдруг преображает гордячку Уиллоу: даже под маской видно, что на смуглых щеках вспыхивает непрошенный румянец. И впервые за это неласковое утро Текиле тоже становится жарко. По картинной галерее будто бы плывет раскаленное марево. — Нет, я не это имела в виду. Не о том говорю, — Текила сердито пытается потереть пальцами виски, но ногти неприятно ударяются о твердый фарфор маски. — Я слышала тебя этой ночью. Ты что-то бормотала. Говорила с кем-то, — волшебный голос Текилы сбивается на хриплый шепот. — Так и знай, это... недопустимо! Твои опыты с чертовщиной, с... как его... с магией вуду... они тебя совсем сведут с ума, если еще не свели! Она вылетает из галереи, забыв о расческе, и останавливается только перед дверью в музыкальную студию. Приходится прижать ладони к груди, чтобы унять сбившееся дыхание. Текила пытается рассердить себя, но звучит ее шепот словно оправдание: — Надеюсь, Уиллоу в порядке. Но эти ее призраки, с которыми она водится... Разве это нормально? Она снова всю ночь не спала, расхаживала там, за соседней дверью. И дверь скрипела, и паркет. Я слышала это, ведь правда — слышала? Мне не показалось? Перед мысленным взором Текилы всплывает вчерашний вечер, такой далекий, будто он закончился лет сорок назад. Вот она сидит перед зеркалом, странно взбудораженная, и расчесывает волосы. Прядь за прядью, нежно, неторопливо, распутывая золотистые узлы. Если закрыть глаза, можно представить, что Лукас смотрит на нее, а потом подходит и медленно проводит ладонью по ее волосам. Он любил так делать, любил наблюдать за тем, как Текила готовит себя ко сну. Расческа из тонкой пластинки слоновой кости еле касается волос в последний раз, и Текила с тяжелым вздохом открывает глаза. На зубьях расчески остается немного волос, напоминающих в свете свечного пламени золотые нити. Если бы они могли крепко-накрепко связать Текилу с Лукасом! Текила откладывает расческу на столик перед зеркалом и торопливо бежит в постель. Хочется поскорее укрыться. Снова этот сквозняк гуляет по комнате, как незримый свидетель тайных горестей Текилы. А расческа так и остается перед зеркалом — слуги уберут. Но утром расчески нет, а на белой коже Текилы, как раз над левой грудью, виден проступающий синяк, напоминающий отпечаток поцелуя. — Мне не показалось, — неуверенно слышит Текила и толкает дверь в музыкальную студию. — Я слышала шепот. Завтра непременно поговорю с Уиллоу! И при этом ей отчего-то хочется, чтобы это жуткое «завтра» не наступило.